Исповедь неудачника. Книга для тех, кто еще не сломлен духом (страница 2)
Это как с людьми, которые живут на Севере, в реальной полярной ночи, или в других местах, где жить очень сложно. Их никто не заставляет, никто к месту кандалами не приковывает. Они, как правило, там просто родились. Это их данность. Но данность – это не приговор, а выбор, значит, ее всегда можно поменять. Этого не происходит только потому, что люди часто вообще не готовы делать хоть что-нибудь сверх того, чтобы просто жить. Как тот кот из анекдота, которому больно лежать на гвозде, но он не встает, потому что недостаточно больно, терпимо.
И я был таким же. У меня имелись возможности закончить «полярную ночь души». Но я продолжал оставаться в ней, наступал на одни и те же грабли. Более того, я мог бы запросто прострадать до конца жизни. И согласно моему наблюдению, очень многие люди именно так и живут.
Есть у человеческой психики такая особенность – выбирать позицию жертвы. Жертвы чего угодно: обстоятельств, наследственности, физических данных, невзаимной любви или нелюбви родителей, в общем, список бесконечен. Опасность в том, что жертвой быть постепенно привыкаешь, и становится даже приятно. Приятно страдать, думать, что ты ни при чем.
Жертва – это человек, который снял с себя ответственность.
Ответственность – это сложно. Это честно. А когда виноват не я, уже легче, пусть жизнь моя – полное дно, зато не из-за меня, а из-за кого-то или чего-то другого: кто-то не помог, доллар подорожал, иностранный бизнес ушел, цунами пришло, мама недолюбила и т. д.
Опасность позиции жертвы в том, что это всегда легкий выбор. Он всегда есть, всегда рядом с нами. В любой момент вы можете себя оправдать, пожалеть, убаюкать: «это не я плохой (ленивый, не целеустремленный, в чем-то глупый, не прокачанный), это дядя виноват». Конкретно это произошло со мной: однажды допустив такое состояние, примерив его на себя, я как будто впал в анабиоз, прекратил пробовать. Я словно гипнотизировал себя, убеждаясь, что дальше обязательно потерплю неудачу, а значит, не стоит и пытаться.
Еще одна ошибка, которую я постоянно совершал, находясь в позиции жертвы, – считал, что я уже достаточно сделал, чтобы получать результат. У меня было именно так. Я сам так решил, с этой позицией жил и ждал результатов, ничего сам не предпринимая для прорыва. И конечно же, итог был всегда один и тот же – ничего не менялось, а становилось только хуже.
Я жил по логике «Сейчас моя очередь на то, чтобы было лучше! Я достаточно пострадал, достаточно пережил, заслужил чего-то хорошего, лучшей жизни!». Тут бы задуматься и спросить себя: «Макс, а что ты конкретно сделал, чтобы заработать это хорошее? И сделал ли ты все, что необходимо, и в нужном объеме?» Но, увы, это я сегодняшний способен на такие вопросы, но не я из того печального прошлого.
Оглядываясь назад, я понимаю, что мне давали очень много шансов: друг, который звал в проект; социальные связи, которые можно было монетизировать; поддержка родителей, да элементарно здоровье. Было много возможностей, ресурсов. Но я предпочел занять позицию жертвы, уставшей от жизни в 21–27 лет – самый золотой период. Я ни у кого не просил помощи, ни с кем не поддерживал и не развивал связи, продолжал просто деградировать. Но я сам сделал такой выбор.
Существовать в этом состоянии обычно помогает обида. Мне особо не на кого было злиться, поэтому я обижался на саму жизнь и на Бога. Винил его в своих неудачах. Почему это, мол, у других, которые делают меньше, меньше страдают, меньше работают, все есть и все получается, а у меня – нет? Конечно, я не мог знать, как там на самом деле у этих «других». Но это не мешало мне обвинять Бога в несправедливости и прочих издевательствах над собой.
Еще одна опасность состояния жертвы в том, что оно, как радиация, постепенно поражает все сферы жизни: карьеру, личные отношения, здоровье. Большая проблема такого положения в том, что, когда ты неудачник, твои неудачи терпишь не только ты. Их разделяют те, кто тебя любит и кого любишь ты. То есть ты не только страдаешь сам, но и своих близких заставляешь разделить эти мучения. Поэтому часто в этот момент хочется забиться куда-нибудь в нору, сквозь землю провалиться, чтобы никто не видел твоего поражения. Но именно близкие часто бывают тем спасательным кругом, который в конце концов вытаскивает тебя из кризиса.
В моем случае удар первыми приняли на себя родители, которые день за днем, с самого моего рождения вынуждены были открывать для себя все прелести воспитания особенного ребенка – меня.
2. Потерянный рай
Эта глава о том, как мне пришлось стать сильным из-за буллинга в школе.
Не знаю, повезло ли со мной родителям, но мне с ними – очень.
Я родился в 1987 году в маленьком южном городке Минеральные Воды. Я первый ребенок в семье, где меня очень сильно хотели и ждали. Моя мама с детства мечтала быть мамой. Когда ее в школе спрашивали: «Кем бы ты хочешь стать: учителем, врачом, ученым?», она всегда говорила: «Я хочу быть мамой». Этому детскому желанию она осталась верна и вышла замуж за папу в 17 лет. Отец был на четыре года старше. В мамины 19 появился я. То есть мои родители стали таковыми в 19 и 23 – казалось бы, совсем дети, но на самом деле уже в этом возрасте они были очень взрослыми. Настолько, чтобы осознанно дать жизнь новому человеку – мне.
В своей семье я всегда чувствовал любовь. У нас было принято вслух говорить слова любви и открыто проявлять свои чувства, хотя это не особо часто встречалось в советских и постсоветских семьях. Во всяком случае, в моем окружении. Я знал, что любим, и это была моя суперсила, которая на всю жизнь стала вектором, задающим правильное направление.
Я родился и рос в эпоху перемен – все, кто в детстве или юности пережил российские 90-е, меня поймут. Это было время растерянности и смуты, наполненное ощущением отсутствия стабильности, уверенности в завтрашнем дне. Разваливалась страна, закрывались производства, люди теряли рабочие места. Для меня лично это обернулось почти полным отсутствием отца, который в 1991-м начал заниматься бизнесом (думаю, вы имеете представление о том, что такое бизнес в России в те годы) и поэтому 110 % времени посвящал работе и поиску способов для выживания семьи. Я рос в женском окружении: с мамой, тетями и четырьмя сестрами – одной родной и тремя двоюродными. Мне остро не хватало мужчин рядом. Я помню, как хотел братика, просил его у мамы. Она улыбнулась и отправила меня к папе, мол, договаривайся с ним. И я, маленький, подошел к отцу и сказал: «Папа, будь, пожалуйста, моим братиком!»
Тем не менее, несмотря на внешние обстоятельства, мы были полной и очень счастливой семьей. В этом, конечно, огромная заслуга моей мамы, которая в свои юные годы обладала редкой женской мудростью, умела выстроить нужный микроклимат в семье, ту самую «погоду в доме», где каждый – на своем месте, люби́м и счастлив. Все то, что сейчас пропагандируют семейные психологи, чему учат на тренингах, она интуитивно знала уже тогда, в свои 17, когда стала женой, и продолжила эту линию в 19, когда впервые стала мамой – моей. Папа часто повторяет, что именно она, мама, научила его любить. Несмотря на раннее материнство, она прекрасно справлялась сама и учила этому папу – я ни разу не слышал, чтобы родители повышали голос друг на друга. Будучи детьми, мы думали, что родители никогда не ругались. Сейчас я знаю, что, конечно, они, как и все пары, выясняли отношения, но мы с сестрой об этом никогда не знали. Как мне стало известно позже, они раз пять хотели развестись, но для нас с сестрой это осталось «за кадром».
Мама с папой всегда говорили, что «целоваться надо при детях, а ругаться – в их отсутствие. Чтобы дети видели любовь, но не видели ссоры».
Мама четко осознавала, что такое авторитет – свой (матери и жены) и папин (мужа и отца), понимала, где нужно быть мягкой, а где (а главное – как) – жесткой. Благодаря этому наша семья двигалась в пространстве и времени как хорошо отлаженная машина, заправленная любовью и согласием.
В таких условиях, казалось бы, должны рождаться, развиваться и вырастать счастливые гармоничные дети. Но вместо этого у моих родителей появился я.
С рождения я был не то чтобы социофобом, но ребенком с, мягко говоря, неприятным характером, неконтактным, закрытым. Ладить с людьми у меня получалось ровно до того момента, пока я с ними не сталкивался и не начинал коммуницировать. При общении с кем-либо, точнее, при чьей-то попытке пообщаться со мной, я неизменно показывал свой фирменный фокус – об этом рассказывали все родственники. Когда к нам приходили гости (а я был совсем маленьким), они приближались ко мне, сидящему в коляске или на стульчике, и говорили что-то вроде: «Ути-пути, какой хороший малыш». Первое, что я делал незамедлительно, – закрывал глаза руками, одновременно затыкая уши пальцами. То есть как бы «выключал» ненужную мне часть мира.
Лет до семи меня спасало то, что я был «в домике», контактируя в основном с любящими, понимающими и принимающими родителями, хотя ходил в садик (и очень этого не любил). Но потом началась школа – социум, который «выключить», закрыв глаза руками, было уже невозможно. Каждая моя встреча с ним оборачивалась разного рода драмой, или, как говорится, случалось «некоторое дерьмо».
Первые звоночки будущих проблем прозвенели еще в детском саду. А в школе все изменилось окончательно.
Есть такие люди, у которых детство и школа, как неотъемлемая его часть, – лучшие годы жизни. Взросление, овладение новыми знаниями, первая любовь, в конце концов. Далеко ходить не нужно – такова, например, моя младшая сестра Юля, с которой мы выросли в одной семье, делили дом, родителей, школу, летний отдых. Вместе с тем мы как будто жили в разных мирах, существовали в параллельных вселенных. Юля была позитивным, жизнерадостным, открытым, любвеобильным ребенком. Она всегда щедро дарила свою любовь миру, и он отвечал ей взаимностью – ее все и всегда любили, ей многое сходило с рук, она была миленькая, очень контактная, улыбчивая, красивая и добрая. Такая классическая «куколка» из фильмов, принцесса из диснеевских сказок. На фоне ее искренней открытости миру и взаимной любви с ним моя собственная нелюдимость выглядела особенно нелепо.
Школа стала для меня первым большим жизненным испытанием. Потому что из тихой семейной гавани, где все друг друга понимают, уважают и любят, я вдруг попал в странное место, лишенное любви, а главное – какого-либо смысла.
В этом заключалась, пожалуй, главная проблема: я не понимал, зачем мне учиться, и никто, включая родителей, не мог этого объяснить. Возможно, я пошел в школу слишком рано и не был к ней психологически готов, хотя в моем случае это можно было предугадать.
В результате с первого класса школа стала моим персональным адом, который к тому же занял весь объем жизненного пространства. Самое страшное, что она как будто поглотила не только меня, но и родителей, которые теперь почему-то были не на моей стороне, а на ее.
Моя жизнь стала бессмысленной и беспощадной. Режим был таким: с утра до обеда – школа, где учителя бились со мной, не желающим учиться, а после обеда и до ночи я сидел над уроками, так как совершенно не мог понять, зачем их делать, и, соответственно, не делал. Так проходил мой день, чтобы потом по тому же сценарию начинался следующий, – и все это длилось и длилось. Я попал в свой собственный день сурка. Менялись только детали.
Это может показаться странным, но у меня реально не было вообще никаких причин, чтобы учиться. Я для себя так и не смог назвать ни одной до одиннадцатого класса, но это уже другая история. При этом я не был тупым. Более того, я был умным, у меня хорошая память, я умел логически мыслить и прочее и прочее. Я просто искренне не понимал – зачем?
Мой перманентный затянувшийся диалог с учителями выглядел так:
– Максим! Ну ты же умный парень! Почему ты совсем не учишься?
– А раз я умный, почему вы не ставите мне хорошие оценки?
– Мы не ставим тебе хорошие оценки, ПОТОМУ ЧТО ТЫ НЕ УЧИШЬСЯ! Почему?
– А зачем?
– Как «зачем»? Так надо!