Был летний северный вечер: небо – глубокого синего цвета, все еще пронизанное светом, даже в столь поздний час. Они остановились на ночлег по дороге в город, до которого оставалось ехать еще три дня на машине, – в крупный центр на востоке, их новый дом. Они нашли номер в мотеле «Сонный медвежонок», побросали чемоданы, а затем пересекли шоссе, чтобы поужинать в ближайшем ресторане, который показался их матери похожим на семейный.

Алекс помнит их вещи, сваленные в кучу сразу за дверью убогой комнатенки с узкими бугристыми кроватями. Остальное их добро: мебель, светильники, кухонная утварь, отцовские инструменты и мамины книги, его комиксы и игрушки-трансформеры, плюшевые зверушки его сестры Эмери – все было в фургоне, летящем сквозь ночь, что уже опустилась на трассу впереди и только начинала вступать в свои права здесь, в Ривер-Мидоузе, в городе, ему незнакомом, вид и кисловатый запах которого ему не нравился. У Алекса голова закружилась, когда он представил себе, как трясущийся, грохочущий фургон несется сквозь мрак.

В этом тесном, ярко освещенном ресторане у трассы он почувствовал, что они уже выпали из своих жизней – словно фантики, выброшенные из окна мчащегося автомобиля. Алексу было двенадцать, почти тринадцать, он злился из-за того, что пришлось оставить дом и друзей. Но когда отец доверил ему карту и попросил следить за расстоянием, которое они проезжают в путешествии по стране, он ощутил, как внутри него растет противоречивая увлеченность. Его всегда завораживали карты, но только спустя два дня отслеживания дорог и городов, которые они проезжали, он по-настоящему начал понимать, как огромна эта земля. Имена местечек, где им еще предстояло побывать: Портидж-ла-Прери, Лейк-оф-де-Вудз, Острова Маниту, превратились в заклинания, и он повторял их про себя в пути снова и снова. Ему не терпелось приехать туда и проверить, соответствуют ли они манящему очарованию своих названий.

«Звездная забегаловка» была почти пуста в этот поздний час. Скучающая девушка за кассой предложила им занять любой приглянувшийся столик. Одинокая пожилая пара сидела, благоговейно склонив головы над красными керамическими блюдами с лазаньей, будто в молитве. Бледная темноволосая девочка примерно его возраста в темной футболке и джинсах с дырками на коленках сидела одна за столом напротив. Перед ней лежала книга, но девочка смотрела прямо перед собой, усердно грызя ноготь большого пальца так, словно это было заказанное ею блюдо. Ее глаза были тщательно прорисованы жирной подводкой. Она напомнила Алексу кого-то, но он не мог понять кого.

Когда он проскользнул на холодную изогнутую пластиковую скамейку, знакомое пустое пространство открылось внутри него – одиночество, которое одолевало его даже в кругу семьи. Ему пришло на ум, что человеку всегда приходится есть, неважно, кто ты и куда направляешься. Даже если ты убийца, колесящий по шоссе, и только что убил кого-то, тебе все равно придется притормозить и поесть, как едят все остальные. Когда он повзрослеет и будет жить один, думал он, возможно, он тоже поедет куда-то, остановится вечером в незнакомом городке, как этот, гадая: что он тут делает вдали от тех, с кем ему предстоит жить в том туманном будущем?

Из окна забегаловки виднелся освещенный рекламный щит у дороги. Три человека стояли на зеленом залитом солнцем лугу: белый в охотничьей кепке и камуфляжной куртке, сбоку от него юная азиатка в лабораторном халате и с планшетом и индеец с косичками, в шлеме и желтом сигнальном жилете. Их запрокинутые лица светились гордостью. Ниже крупными жирными буквами значилось: «НОРТФАЙР»: «МЫ НЕ ПРЕКРАТИМ ИССЛЕДОВАТЬ».

«Нортфайр». Незнакомое слово напомнило Алексу, как далеко уже они от дома. Они даже не должны были ехать по этому шоссе, но отец настоял на том, чтобы сделать крюк, потому что, когда он был маленьким, его отец однажды взял его с собой сюда порыбачить. Сегодня в нескончаемо долгом кружном пути они узнали все о той незабываемой поездке. Отец Алекса даже закашлялся, вспоминая о своем папе, который умер, когда сам он был еще подростком.

Официантка, дородная женщина с рыжими кудряшками, представившаяся как Бонни, принесла им бокалы с водой и приняла заказ. Всякий раз, когда она возвращалась на кухню, они слышали бойкий голосок мальчишки, задававшего ей странные вопросы.

– Откуда трава знает, когда ей расти?

– Может ли скала думать, как люди?

– А облака живые?

Мать Алекса решила, что это ее сынишка торчит в забегаловке, пока у мамы смена, а она заодно помогает ему с домашкой.

Вскоре Бонни вернулась с их заказом. Они ели быстро, не слишком-то разговаривая за едой. После второго дня в минивэне вместе они уже подустали друг от друга. Вид тыльной стороны морщинистой загорелой отцовской шеи все еще непрошено стоял у Алекса перед глазами, ведь ему приходилось пялиться на нее часами. И теперь, когда отец сидел напротив, Алекс не хотел смотреть и на эту его сторону тоже. Возмущение вновь росло в нем. Этот человек увез их из дома. Он забрал Алекса от друзей. Он сделал это с каждым из них.

Даже Эмери, его жизнерадостная девятилетняя сестренка, которой трудно было сидеть смирно во время еды, была необычайно тиха. Мать мягко уговаривала ее поесть, но, раз-другой вяло поковыряв макароны с сыром, Эмери отказалась от них. Легонько вздохнув, почти всхлипнув, она сникла на пластиковом сиденье и завалилась набок, головой прислонившись к окну. В это время она обычно уже спала и, должно быть, устала, как и все они после долгого дня в тесной машине. Мать и отец Алекса взглянули на нее, потом друг на друга и улыбнулись. Алекс закатил глаза.

Бонни пришла их проведать.

– Вы тут новенькие? – спросила она.

– Мы проездом, – сказал отец. Алекс заметил, как непринужденно тот растягивает слова, стараясь подражать Бонни, и его это разозлило. – Я был здесь много лет назад ребенком. С тех пор город здорово вырос. Видимо, благодаря тому, что добывающая промышленность процветает.

– Это уж точно, – сказала Бонни, покачав головой.

Двери ресторана распахнулись, и внутрь неспешно вошли трое старшеклассников в спортивных куртках и бейсболках. Один из них улыбнулся Бонни, и та кивнула ему, поджав губы, – едва заметное узнавание.

– Город уже не тот, что прежде, – подтвердила она.

– Рост – это не всегда хорошо, – сказал отец Алекса.

– Что ж, некоторые богатеют, да и город живет, – возразила Бонни. – Так что это хорошо, пожалуй.

Двое парней заняли столик, в то время как третий – высокий улыбчивый блондин – стоял у кассы и болтал с девушкой, которая смеялась и накручивала на палец прядку волос. Алекс тут же определил, что это за парень. Довольно таких, как он, насмехались и издевались над ним в школе.

Алекс переключился на еду. Он заказал чизбургер с картошкой фри, хотел к ним вдобавок рутбир, но мать сказала, что уже скоро спать, а в напитке слишком много сахара, и попросила Бонни принести ему стакан молока, будто он малышок. Когда стакан этой белой скукотищи прибыл вместе с едой, Алекс вяло отодвинул его к краю стола, твердо намерившись не притрагиваться к питью. Но, проглотив соленую пищу, почувствовал жажду. Забыв о своем решении, что происходило с ним довольно часто и в те дни без лишних сожалений, он потянулся к стакану и отпил, глядя на темноволосую девочку в углу в надежде, что та не смотрит на него.

Она не смотрела. Она уставилась на блондина у кассы, но и это Алекс тоже не хотел видеть. Его огорчало, когда девочки игнорировали его ради тех, кто не заслуживал их внимания. Но это чувство исчезло через мгновение, когда реальность объявилась и показала им свое новое лицо.

Пока самолет катится к терминалу аэропорта Пайн-Риджа, Алекс вспоминает рябь, которая пробежала тогда сквозь предметы в закусочной, – так воздух дрожит над асфальтом в жаркий день. Он услышал пронзительный визг, похожий на звук, который издают крошечные насекомые. Все в поле его сознания: запах горячего жира и жарящегося мяса, грязные жалюзи на окнах, постеры почивших кино- и рок-звезд на стенах, старая поп-музыка, игравшая из жестяных колонок, – все это осталось, но в тот же миг изменилось. Или дело было в нем. Он видел эту забегаловку из какого-то иного места, и это место было время. Очень отдаленное. Глубокая боль проснулась в нем, тоска, которую он не мог назвать, будто чувство пришло гораздо раньше события, его вызвавшего. Оно возникло на пороге его восприятия, это событие, которое случится, гора, маячащая в темноте.

Но что бы то ни было, он был не одинок. Темноволосая девочка тоже это почувствовала. Она не смотрела на него, но по ее замершей позе и застывшему взгляду он понял, что она тоже это уловила – что-то, что грядет, разворачивается с этого мгновения, пусть даже ни он, ни она не могли знать, как или когда это наступит.

Годы спустя в студии головоломок в Праге Алекс увидит картину – увеличенную гравюру художника М. К. Эшера «День и ночь». На ней две стаи птиц, утки или, может, гуси, абсолютно одинаковые, за исключением того, что одна стая черная, а другая – белая, как будто обретают форму из темного и светлого пространств между ними. Две стаи летят непонятно откуда в противоположных направлениях над ландшафтом, который тоже представляет собой негатив самого себя: те же река, поля, средневековый городок отражаются друг от друга в противоположных оттенках черного и белого. Белые птицы летят идеальным клином через ночную половину гравюры, а черные птицы точно так же летят по левой, дневной стороне. Еще больше в картине сбивает с толку то, что ландшафт и птицы возникают друг из друга: птицы и мир, над которым они парят, порождают друг друга.

От картины у него перехватило дыхание. Если оставить в стороне строгую математическую гармонию композиции, этот момент в закусочной содержал в себе невозможную, не поддающуюся расшифровке двойственность. Но чтобы по-настоящему удвоить мгновение, нельзя быть просто отстраненным наблюдателем, нужно находиться внутри образа, двигаться, как те птицы, тем же неуловимым узором: два твоих «Я» – то, что представляет тебя сейчас, и то, что грядет, – разделенные непостижимой пропастью, которая тоже ты.

В закусочной тем вечером он видел себя одним и одновременно другим, вместе с темноволосой девочкой. А потом все закончилось. Рябь исчезла. Знакомый целостный мир вернулся. Яркое освещение, звон тарелок, запах подогретого жира и кетчупа.

И никаких нитей. Никакого узора. Только предметы как они есть.

Девочка за столиком смотрела теперь на Алекса, ее взгляд был яростным и испуганным. Затем она фыркнула, выскользнула из-за стола и направилась к двери.

– Эй, привет, – тихо окликнула Алекса мать.

Она изучала его со смутной озабоченностью, словно только очнулась, мать, которая знает, что с ее ребенком что-то не так, но не понимает, что именно.

Она пробормотала:

– Ты был…

Он тряхнул головой.

– Нет, – сказал он, боясь того, что она может сказать. – Нет, не был.

Она поглядела на него еще более пристально, затем тихонько рассмеялась.

– Ну ладно, – сказала она.

Бонни подошла к столику, принесла еще воды.

– Как вы тут? – спросила она.

– Мы хорошо, – ответил отец Алекса слегка неуверенно. – Эй, только что… что это было…

– О, да, – сказала Бонни, пожав плечами. – У нас это бывает. Парни из лаборатории в «Нортфайр» называют это «рассогласованиями». Но большинство здешних зовут их просто «рябью». Это странно, но безвредно. Вам еще что-нибудь принести?

– Только счет, спасибо.

– Оставлю его на кассе. Оплатите, когда будете уходить. Хорошего вечера.

Когда Бонни ушла, отец Алекса со сдавленным вздохом вытащил портмоне. Все, что касалось денег, вызывало у него такую реакцию.

– Так, народ, – сказал он, поднимаясь из-за стола. – Заводим мотор. Алекс, буди сестру.