Я не собираюсь открывать марочное шампанское, пока они там устраиваются. Ни за что. Кев уже подходит к их воротам, Элоиза идет за ним, а я в раздумьях стою на пороге и чувствую, как внутри закипает ярость.

Знаете что? У меня и свои дела есть. На барной стойке лежит список, где еще не все пункты отмечены галочками. Многое можно сделать и завтра, но почему бы не заняться этим сейчас, пока не все гости собрались. Для сегодняшнего вечера мне нужен лед, еще веганский сыр для Рози, а в ресторане «Бэй» ждут оплату за организацию праздника.

Возвращаю шампанское в холодильник к копченому лососю и сливочному сыру. На улице плачет Эдмунд, которого Рози опять обидела, и я вздыхаю. Пожалуйста, пожалуйста, не испорти выходные. Я думаю о дочери, эти мысли ранят и пытаются захватить меня целиком. Встряхиваю головой и отбрасываю их подальше.

На террасе Рози встает из-за стола, оставляя грязную тарелку и младшего брата с рулетом на коленях. Так вот в чем дело: она вывернула на него содержимое тарелки. Дочка становится агрессивной, как морской ветер. Минута спокойствия, и вот уже побежала рябь, и вся та благодать, что я наблюдала на пляже, тут же испаряется.

– Что ты натворила? – спрашиваю Рози, когда она заходит.

Плечи у нее успели сгореть. На коже проступают новые веснушки. Я же говорила намазаться кремом. Обещала сама ее намазать.

Дочка останавливается и в упор смотрит на меня.

– Я? Что я натворила? Спроси у своего золотого ребенка.

Когда она проходит мимо, я со злостью хватаю ее за запястье.

– Не говори так о нем.

Но дело в том, что Рози нравится мой гнев. В глазах у нее танцуют насмешливые огоньки, а меня пронзает боль. Наше противостояние, мои ногти, впившиеся в тонкое запястье, лишь доказывают дочери мою вину. В голове стучит: «Ты плохая мать. Забыла?»

– Мам, а что я не так сказала? Разве он не золотой?

Эту фразу можно понять по-разному.

Отпускаю запястье дочери.

– Иди ко мне. – Я собираюсь обнять ее.

Она ухмыляется и посылает мне воздушный поцелуй. Я продолжаю стоять, пока моя умная и почти взрослая дочь шагает к выходу. Эдмунд подбирает рулет с коленей и жует его, шмыгая носом. Меня пробирает озноб. Нужно надеть свитер.

* * *

Мы мчимся вниз по дороге, которую никогда не ремонтировали. Эдмунд звонит в велосипедный звонок, распугивая вальяжных чаек. Мы едем. Из тени на солнце, с солнца в тень. Черные волосы сына развеваются на ветру, как крылья ворона. Он едет передо мной и первым ныряет в тень. Еще звонок, и ноздри снова наполняются запахом битума. Облизываю губы и чувствую соль, а еще – неистребимый привкус, который липнет ко всему, разъедает и отравляет.

Высказывание Рози никак не выходит у меня из головы. Эдмунд яростно крутит педали.

– Осторожнее! – кричу ему.

Сын считает себя умнее всех, ведь он едет, виляя из стороны в сторону, как змея. Но всего одна выбоина, одна сосновая шишка, один велосипедист, выезжающий с виллы, – и самоуверенный мальчишка вылетит из седла и обдерет все колени.

– Сынок, притормози.

Я не хочу, чтобы он поранился или ему причинили вред. В первые три года жизни у него было достаточно боли, но мозг предусмотрительно заморозил воспоминания о раннем детстве. Теперь в его мире есть только я, любовь, поцелуи на ночь, книжки с картинками и яблочные дольки. Чистые простыни, взбитые подушки и молоко, когда захочет, а не когда уже устал плакать.

Но я знаю. Знаю, что он сейчас чувствует. Пик детства, у тебя захватывает дух, ты несешься под деревьями, усыпанными ягодами, ловишь лучики, пробивающиеся сквозь листву, и жмуришься. Поэтому я и разрешаю ему ехать с таким глупым безрассудством.

Мы добираемся до поселка, и Эдмунд заправски тормозит с пробуксовкой, ставит велосипед в ряд с другими, щурясь, снимает шлем и вешает на руль, после чего сует руки в карманы в поисках мелочи на конфеты.

– Куплю леденец для Коко. – Он выуживает монетку, и та блестит на солнце. – Сделана в том году, когда я родился.

Мы не обсуждаем те времена. Говорим только о событиях последних трех лет. Эдмунд не понимает почему. Он не знает о Перл и ее страстном желании вернуть его. Чтобы сменить тему, показываю на поперхнувшуюся картошкой чайку и говорю:

– Сынок, побереги деньги.

Целую его в макушку и расстегиваю шлем. На игровой площадке у сосны сидит, скрестив ноги, мужчина. В одной руке у него яблоко, другая рука в кармане, он смотрит прямо на меня. И хотя он в темных очках, я замечаю, как его голова поворачивается по мере нашего движения. Мужчина весь в черном: черные кроссовки, джинсы, худи и кепка. Это странно, потому что на улице тепло и на Роттнесте так никто не одевается. Это странно, но я ничего не говорю, и он продолжает таращиться на нас.

Элоиза, 14:45

Удивительно: у меня уже плечи болят от напряжения, а Кев расслабленно стоит у стены. Я перекладываю в холодильник привезенные припасы. Молоко, пиво, масло, сыр. Скотт дает Коко совочки и ведерко, а Леви уже сходил за мясным пирогом и соусом, это радует. Как хочется, чтобы он взял в прокат велосипед и снова стал ребенком. Выдавливал бы на пирог кетчуп и запихивал в рот большими кусками, любуясь морем. И чтобы у него были невинные, как у всех детей, глаза.

Кев рассказывает о том, что на другой стороне острова волны так себе, я раз за разом ныряю в холодильник и поглядываю на дверь – жду Пенни с шампанским. Ее до сих пор нет. Я подготовила четыре бокала. Вертя их в руках, Кев жалуется на слабую волну. Скотт достает из холодильника пиво и предлагает другу, но тот отказывается. Ему нужно вернуться и помочь Пенни подготовить напитки к вечеру.

Вообще‑то я видела, как Пенни с Эдмундом уехали на велосипедах. Она даже не посмотрела в нашу сторону, даже не позвонила, чтобы объяснить, почему не собирается пить с нами шампанское. У меня тяжело бьется сердце.

– Что надо принести вечером? – спрашиваю у Кева.

– Ничего не нужно. – Он встает, чтобы идти домой. – Пенни не потерпит, чтобы посторонние портили ее сырную тарелку.

– Да уж, она такая. – И я действительно знаю. Пенни из тех людей, которые любят, чтобы было так и никак иначе.

– Во сколько сбор? – спрашивает Скотт, глотая пиво.

Кев смотрит на часы.

– Приходите, как будете готовы. Бретт и Сэл наверняка задержатся, если решат перепихнуться. Не видел их еще, но, думаю, так и получится.

Мы все смеемся, но при упоминании секса плечи у меня сводит еще сильнее. Я не могу поднять глаза на Скотта и Кева. Отвлекаюсь тем, что складываю сельдерей, морковку и шпинат в овощной отсек. Кев говорит о сексе легко и со знанием дела: так солдат рассказывает о войне, а полицейский – о преступлениях.

И он же просто предположил, что Бретт и Сэл занимаются сексом.

А вот моя суета вокруг холодильника, куда я укладываю кабачки, которые никогда не стану готовить на пару́, лишний раз доказывает, что мы с мужем как раз им не занимаемся.

* * *

Молодость кончилась в мгновение ока, мне тридцать пять, и я больше не сексуальна. Мало кто захочет признавать, что это приносит не меньше боли, чем подтяжка лица или увеличение губ. Чтобы казаться привлекательной, я испробовала все возможности пластической хирургии.

И не сработало. Скотт откровенно пожирает глазами других женщин, точно лакомые кусочки, мечтает раздвинуть им ноги и трахнуть как следует. При этом совсем не замечает моих приглашающе раздвинутых ног.

Мы относимся к старению с юмором. Обсуждения пигментных пятен, седых лобковых волос или отвисшей до пупка груди часто вызывает смех у женщин.

Но как быть, если самооценка основывается только на внешности? Я словно хрупкая оболочка, пустой кокон. Превратилась ли я по мере созревания в бабочку? Нет. По мне просто пошли трещины.

Я наблюдаю, как женщины вроде Пенни живут себе и не придают значения возрасту. Они в принципе цельные. Цельные женщины. Их разнообразные качества складываются в многомерную личность.

Эти женщины настроены на карьеру и учатся на физиотерапевта. Они тусовщицы, которые постоянно устраивают вечеринки и бранчи для друзей. Они женщины со своими увлечениями и устремлениями, организующие приюты для бездомных беременных. Они хранительницы очага, которые поддерживают и своих, и мужниных родителей, приглашая их в гости на каникулах и устраивая пикники на клетчатых пледах. Они дизайнеры, которым хватает денег на обустройство новомодных кухонь. Они спортсменки, которые готовятся пробежать полумарафон.

Это вам не просто длинные ноги и светлые волосы. Не просто напомаженные губки и накрашенные реснички. Это истинные женщины. Настоящие. Они не боятся стареть. Им не нужны тысячи подписчиков, чтобы чувствовать себя значимыми.

Такие женщины пугают меня. А Пенни именно такая.

Элоиза, 16:14

Скотта и Коко нет с тех пор, как они ушли с Кевом. Я сама убедила мужа пойти, вызвавшись распаковать вещи. На самом деле я нуждалась в маленькой передышке, в тишине и покое. Открыть окно и вместе с криками чаек впустить горячий ветер, чтобы он унес пыльный мускусный запах виллы. Постоять у зеркала, повторяя, как заклинание: «Ты в безопасности. Никто тебя не знает. Никто не догадается, чем ты раньше здесь занималась». Запах птичьего помета и шелест прибоя создают болезненное ощущение, что я вернулась назад во времени. Даже когда я раскладываю косметику и туалетные принадлежности в ванной, пытаюсь втиснуть кроватку Коко рядом с нашей, рассаживаю плюшевых мишек, боль никуда не девается. Потому что на острове ничего не меняется. Например, у нас за виллой по-прежнему есть две улицы с жильем подешевле и с видом похуже. И я невольно гадаю: а вдруг то, что происходило тогда, продолжается там и сейчас?

Приходится налить себе большую порцию джина, добавить туда побольше льда с каплей содовой и выпить залпом. Пока джин растворяется в крови и разносится по телу, я рассматриваю себя в новом бикини, выпячивая бедра и приподнимая грудь. Надо еще успеть примерить парочку вещей – надеюсь, Пенни обратит на них внимание, когда мы встретимся.

Я мажусь кокосовым маслом, и его запах постепенно заполняет пространство. Отдаваясь приятному алкогольному туману в голове, я настраиваюсь на душевный вечер в доме через дорогу.

Теперь я готова к общению.

Пока я иду к Пенни и Кеву, сырная тарелка – три вида сыра, оливки в масле, хрустящие крекеры, три клубничины – дрожит у меня в руках. Без Фредди, моей няни, я как без рук. Она умеет красиво сервировать еду, а у меня вышла откровенная фигня. Но я не хочу идти в гости с пустыми руками, и мне все равно, куда Пенни денет эту несуразную кучку закусок.

Мы никогда не встречались с Пенни с глазу на глаз, только вчетвером. Пока Скотт будет разговаривать с Кевом, мы с ней вроде как должны общаться. Разве что дети влезут, а они наверняка влезут. Хорошо бы удостовериться, что Коко не бросит меня и не уйдет с Эдмундом. Моя малышка такая энергичная, такая жизнерадостная, такая непохожая на меня. В свои два с половиной года дочка уже умеет общаться лучше меня и с легкостью заводит друзей.

Открываю дверь их виллы и сразу же чувствую себя самозванкой. Мне здесь не место. Тут совсем другая атмосфера, веселая и праздничная. Играет джаз, и сексуальный итальянец поет низким, хриплым голосом, из каждого окна виднеется море, а из кухни доносится аромат фрикаделек и чего‑то чесночного, томящегося в духовке. На столе я вижу вазу, куда Пенни сложила шишки, ракушки и круглые соцветия спинифекса, будто на картинке из журнала по домоводству. Рядом стоит кувшин с ледяной водой и дольками лайма, а вокруг всякие стаканчики и бокалы – дешевые, как позже объяснит Пенни, поэтому не жалко разбить. Она на самом деле ведет ту жизнь, которую я лишь пытаюсь имитировать. Я сдуваю волосы с глаз и выхожу на улицу.