Я вспомнил эту песню. Батя любил напевать её раньше. На словах про «если к другому уходит невеста – то неизвестно, кому повезло», у меня поползли брови наверх. На «если ты просто лентяй и бездельник – песенка вряд ли поможет тебе» я отложил вилку и уставился на приёмник с подозрением. Критическое мышление, проснувшееся, видимо, от сладкого чаю, отметило, что как-то странно много совпадений в одной песне для конкретно взятого жизненного участка не менее конкретно взятого Ярика. Или Славки?

– Чего напрягся-то? – веселился дед, глядя на тревожного меня.

– Странно как-то, – неопределенно кивнул я на приёмник.

– Ещё как, – ухмыльнулся он. – У тебя детей-то нет, да сестёр-братьев меньших не было, вот и странно. А то знал бы, как оно бывает, когда говоришь мальцу: «да не бери ты в голову, жизнь длинная, эта малость вообще никакого значения в ней не имеет!». А он тебе в ответ: «дурак ты неумный и не понимаешь ничего! Эту серию в этом году больше повторять не будут! Как же мне прожить ещё целый год, когда кино опять с начала начнут показывать?!». Да со слезой ещё, с му́кой!

А я вдруг вспомнил, как переживал расставание с первой своей девушкой, в девятом классе. И кричал на отца, что тот вообще ничего не понимает, что жизнь окончена! И покраснел, опустив глаза. Но тут же вскинул их обратно на приёмник.

– А откуда у тебя электричество, дядя Митя?

Лесник обернулся на подоконник, посмотрел на шнур питания, что уходил вниз, под стол. Поскрёб щетину на щеке и задумчиво предположил:

– Может быть, подземный кабель?

Меня едва не закоротило самого. Я читал ровно такую же историю, кажется, в каком-то из «Дозоров». Только вот сам я был ни разу не в книжке и в магию особо не верил. Читать любил, а так – нет.

– Всегда прокалываешься на мелочах, – кивнул грустно лесник. Но тут же прыснул и рассмеялся. Видимо, я выглядел достаточно обалдевшим, чтобы вызвать искренний весёлый смех.

– Батареи у меня на крыше, Славка, солнечные. И аккумуляторов на чердаке с десяток. Ванятка мой перестраховался – как-то пару дней дозвонится не мог, пурга как раз мела, ветряк мой поломала, а поставить обратно не дала. Вот сын и привёз мне панели, на крышу положил, да через какие-то хитрые приблуды к большим батарейкам присобачил. Так что у меня и телевизор есть, и холодильник даже. Только не люблю я их. В одном дурь одна, а в другом у харчей вкус пропадает. Веришь, нет, но как полежат пару дней в белой гладкой темноте – не могу есть, хоть тресни. Ну, то есть могу, конечно, но без радости. А без радости лучше лишний раз ничего не делать, – вдруг нахмурился он.

Я на всякий случай заглянул под скатерть. На стене под столом к бревну была прикручена розетка. Обычная, квадратная, бежевая. Легран. На рынке такими торговали, помню, в соседнем павильоне. И провод к ней шёл самый обыкновенный, белый.

– Пошли, книгочей подозрительный, – хмыкнул старик, – надо перекурить это дело.

Я поднялся и потянулся следом за ним. Но сперва помог убрать со стола. Чашки сполоснул под рукомойником и передал деду – он поставил их на решетчатую сушилку в верхнем шкафчике, крашеном в светло-голубой, с прямоугольными стеклышками за широкими штапиками. Сковородку он забрал с собой на улицу.

Уселись прямо на ступеньки крыльца, между резными столбиками, покрытыми, кажется, лаком. Батя таким пол на веранаде красил, то ли палубный он, то ли яхтенный – сейчас не вспомню. Но точно запомнил, что к олифе руки липнут, а после этого лака дерево гладкое, будто стекло, становится. Эти столбики выглядели янтарными, и утреннее солнце блестело в них, как в начищенных медных трубах торжественного оркестра, молчащих перед тем, как над толпами разнесутся звуки марша.

– Надумал ли? – спросил, не поворачиваясь, лесник, лизнув лоскуток газеты, выдернув и сложив обратно в кисет лишние нитки табаку.

– Чего? – спросил я, повернувшись к нему.

– Зачем ты себе сам? – напомнил он вчерашний вопрос.

Да, казалось, в промежутках между гроздьями крупной чёрной смородины во сне я думал и об этом. И ответ казался мне вполне правильным. И в контексте происходившего последние дни нормальным.

– Да. Надумал. Я себе затем, чтобы дальше жить свою жизнь, а не чужую. И так, как я считаю нужным, а не другие. Раз в этом мире меня ничего особо не держит – значит, я ничего никому и не должен, – я смотрел на мои чёрные носки, футболку и трусы, что висели на шнурке. Ночью их совсем не разглядеть было. А вот дедовы белые майку и портянки тогда видно было отлично. Хоть и сохли они от лавки гораздо дальше.

– Тьфу ты, а так начинал хорошо, – сплюнул Алексеич, кажется, крошки табака.

– А чего не так-то? – насупился я.

– Башка у тебя не так работает. В остальном – уже лучше, конечно, – непонятно ответил тот.

– Вот смотри: родился ребёночек. Он у кого родился? – в его глазах был интерес, с которым учитель ждет правильного ответа от двоечника, такой, с лёгким недоверием.

– У мамы, – ну, биологию-то я учил.

– И-и-и?.., – выжидающе протянул дед.

– И папы, – я совсем растерялся. Причем тут «зачем я себе сам»?

– Не «и папы»! А у «мамы с папой»! В истории много было случаев, когда женщины были смелыми и отважными, когда подвиги совершали. Но это тогда, когда мужиков живых не оставалось больше, или при смерти лежали, или по порубам у врага сидели. Тогда и шли бабы в бой. Потом-то всякое случалось, конечно. Хорошего только мало, если посмотреть, – старик затянулся и замолчал, сбив мизинцем пепел на камешки, выложенные перед первой ступенькой.

– Ребёнок от любви рождаться должен. Так задумано, так заведено. Было, по крайней мере. А потом вон начали «для себя» рожать. Это к кому такая любовь, когда «для себя» рожают, скажи мне?

Видно, что тема для него была не новой и животрепещущей. У нас в старом дворе была одна тётя Нина, та тоже мимо одиноких мамаш и молодых раскрашенных девчонок молча ходить не умела.

– Ты – исконно-посконный шовинист, дядь Мить. Меня моя Катя, жена, называла, когда про детей речь заходила и место женщины, – кивнул я.

– Я – нормальный, Славка. Нор-маль-ный. Ну, в крайнем случае – анархист-индивидуалист, – козырнул он знанием кинематографа. – Хотя нет, анархисты – это те, кто любой блудняк учинить готов, лишь бы не работать. Не подходит тогда. А про эту говори лучше «бывшая».

– Почему?

– Потому что она жена бывшая. Побыла – и перестала. И твоя она тоже бывшая. Да и была ли твоей – вопрос. Своей-то точно была, судя по рассказам вчерашним, а вот твоей – вряд ли. Сдается мне, что и «Катя» она тоже бывшая, – непонятно закончил он.

– А почему? – других вопросов, видимо, от меня ждать не стоило сегодня.

– Потому что Екатерина – это на древнегреческом «вечно чистая» и «непорочная», – пояснил Алексеич, глянув на меня с сочувствием. И вниманием. Будто реакции ждал.

Я только кивнул и замолчал. Логика в словах старика была. Странная, возможно. Но точно была.

– Теперь всё больше вещи любят. Машины, – я вздрогнул на этом слове, – драгоценности, эти, мать их-то… гаджеты, во! А любить людей надо. Живых, – он снова сплюнул.

– Далай-Лама, вроде, так говорил: «людей надо любить, а вещами – пользоваться, и все беды мира из-за того, что всё наоборот», – сказал я, чтоб не сидеть молча.

– Все беды мира из-за того, что, вместо того, чтоб своим умом жить, все какую-то Багаму Маму слушают, – вскинулся дед. – И этого лысого из интернета. Нет, так-то он иногда умные вещи говорит, но в принципе это и так все знать должны.

– Интернет – вообще кошмар ужасный. Мне как Ванька эту шарманку привёз да обучил пользоваться, – Алексеич кивнул на дом, видимо, указывая на лежавший там планшет. – я сразу понял: ничего хорошего ждать нет смысла. Все знания мира в руках! Все библиотеки! Живопись, музыка, литература! А чего глядят?!

Я пожал плечами – никогда не задавался этим вопросом. Я в основном книжки читал. Ну, кино смотрел ещё.

– Срамоту всякую! Я нажал как-то на картинку одну, – дед стрельнул на меня глазом и покраснел, будто смутившись. – чуть не изломал хреноту эту. А ведь и детки смотрят! А им кажут, как коробки с новыми покупками надо открывать, да как в носу ковыряться. В лучшем случае. Нет, помяни моё слово, нету ничего путного в том, чтоб сперва ко всей информации мира доступ получить, а только потом пробовать научиться хорошее от плохого отличать!

Я только кивнул опять. Спорить с дедом не было ни желания, ни смысла. Потому что сам я думал точно так же. Ребёнок, воспитанный на рекламе, больше принадлежит телевизору, чем маме с папой.

– Ты прости, Славка, что я так разошёлся, – чуть виновато продолжал старик, – но это ж позор какой-то? Не должно так быть, не ладно это. Чтоб детей чужие люди воспитывали втайне от живых родителей. Чтоб люди кровь Земли пили, а не своей её поили. Или вон чтоб молодые здоровые парни по соснам лазили…

– А с кровью Земли что не так? – спросил я, пытаясь отодвинуть подальше картинку с гостеприимной сосновой веткой.

– А ты глянь на тех, кто недрами торгует! В них же людского-человеческого меньше, чем у комара писька! – буркнул лесник. И тоже не сказать, чтоб сильно против правды попёр.

– Есть, Славка, те, кто на людях деньги зарабатывает. Большие, страшно большие. Кто готов всю Землю наизнанку вывернуть, чтоб карман себе набить. Счастья то им не приносит, да оно и не нужно им. У них всё шиворот-навыворот, – и странный старик замолчал. Надолго.

– Когда-то давно… Очень давно, – начал он, когда я уж хотел пойти барахло проверить – высохло ли, – люди с природой и миром в ладу жили. Не могли иначе – перемёрли бы. Брали сколь надо, отдавали взятое, что при жизни, что после неё. А потом паскудство началось.

Непонятный дядя Митя прервался, чтобы свернуть ещё одну самокрутку. Он, может, и давно один тут жил. Может, и не вполне в себе был. Но что-то заставляло слушать его слова с очень пристальным вниманием. И спорить аргументированно пока было не с чем.

– Народу в мире много стало. Лишку даже, – он смотрел на Солнце, что почти полностью поднялось над соснами за забором. – И стали некоторые из них старые знания не во благо пользовать, а наоборот. И тоже сперва себя успокаивали, что раз оно конкретно им в пользу – стало быть, доброе дело делают. И пошла канитель с тем, чтоб как можно больше себе подобных себе же и подчинить. Начали новых Богов выдумывать, таких же подлых, чтоб себя оправдать. Начали детей воспитывать в страхе, а не в любви. Тех, что из зашуганных вырастают, проще же к чему надо принудить? Вот. Те – своих детей так же растить взялись. Давно, очень давно это было, – повторил он с невыразимой тоской в голосе.

– Привыкли все за тысячи лет, что по-другому и быть не может. Ну, раз-два в пару поколений новые какие-нибудь понятки вводят, чтоб не расслаблялся народишко. Ипотеки, вон, выдумали. Земли в мире – спиной ешь, но нет: надо именно вот тут купить себе скворечник, за который потом ещё детям твоим расплачиваться. Зато к Месту Силы, которое «никогда не спит», поближе. Никогда не спит, Славка, только Зло. Да дурь ещё, пожалуй.

– Натурфилософия, – с умным видом протянул я.

–Хоть горшком назови, – кивнул дядя Митя. А я вскинул на него глаза с удивлением.

Читал как-то одну книжку интересную. Профессор один написал, доктор психологических наук, с Магадана родом, кажется. Он там впервые на моей памяти совместил реальность с психологией, историей и фэнтези настолько, что и зазора не разглядишь. Там крупно было написано, что всё рассказанное на страницах – сугубо плод воображения и размышлений автора. Но тьма народу уверяла, что главного героя знает и видела лично. Социальный эксперимент Владимиру Павловичу удался блестяще. Вот тот самый его главный герой точно так и говорил: «хоть горшком назови». Вроде бы.

– Пойдем, Славка, покажу кой-чего, – поднимаясь, старик задержал дыхание и сморщился, словно у него что-то резко заболело.