Никто не поднял головы, когда она вошла. Все были погружены в чтение утренних газет: отец, мать, три старшие сестры и их мужья. Племянники завтракали наверху в детской и не должны были появиться раньше середины утра. Венеция подошла к большому столу, тянувшемуся через половину комнаты, присматриваясь к дюжине серебряных блюд с приправленным специями омаром и бараньими ребрышками, яйцами и почками, картофелем и черным пудингом, томатами и грибами, шипящими от жара тоненьких свечей, расставленных под ними.

Внезапно у нее пропал аппетит. Она налила себе чая и взяла с подставки тост, а слуга тут же забрал у нее чашку и тарелку и встал рядом, ожидая распоряжений. Венеция оглядела стол и указала на пустой стул возле матери. Проходя мимо нее, Венеция через плечо матери глянула на заголовки новостей в «Таймс»:

МИР ВЫШЕЛ ИЗ РАВНОВЕСИЯ

ДИПЛОМАТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ РАЗОРВАНЫ

ВОЕННАЯ ЛИХОРАДКА В ВЕНЕ

Взгляд зацепился за заголовок четвертой статьи:

ДЕЙСТВИЯ БРИТАНСКОГО ФЛОТА

Он ничего не рассказывал об этом в своем письме.

Венеция села и спросила, не обращаясь ни к кому конкретно:

– И какие же действия произвел наш флот?

Старший из зятьев Билл Гуденаф, капитан Королевского военного флота, не поднимая взгляда от газеты, сообщил:

– Вчера вечером Уинстон объявил, что собирает вместе Первый и Второй флоты в Портленде.

– Это важно?

– Это облегчает мобилизацию. Но не означает, что мы собираемся вступать в войну.

– А зачем нам нужно облегчать мобилизацию, если мы не собираемся вступать в войну?

– Чисто из предосторожности. Не стоит беспокоиться, – сказал он и продолжил чтение.

Стэнли не были потомственными военными, и родителей Венеции немного смущало, что три старшие дочери вышли замуж за офицеров. Сорокалетняя Маргарет – за Билла, Сильвия – за майора Энтони Хенли из Военного министерства, а Бланш – за Эрика Пирс-Сероколда, коменданта военного училища в Камберли. Намазывая тост маслом, Венеция изучала их лица. Эти крупные, здоровые, усатые мужчины сидели вокруг стола, откинувшись на спинку стула, и, казалось, думали только о предстоящем безмятежном дне на берегу моря, ничуть не обеспокоенные тем, что пишут газеты.

– Но разве не может кончиться тем, что нас все равно втянут в войну независимо от нашего желания? – спросила она.

Билл вздохнул и зашуршал газетой:

– Как? И кем?

– Русскими и французами.

– Думаю, моя дорогая, ты еще поймешь, что дипломатия действует иначе. Здесь все решают соглашения, а у нас нет соглашений, обязывающих воевать в угоду русским или французам, – произнес он любезным, но твердым тоном, показывая, что разговор закончен.

Чуть погодя Венеция встала из-за стола и заявила, что собирается на прогулку.

– Винни, ты ведь не забыла, что обещала поиграть потом с детьми? – крикнула вдогонку Сильвия.

К тому времени, когда Венеция добралась до бухты, начался отлив. По обнажившемуся песку с важным видом разгуливали кулики. На отмелях кричали кроншнепы. У Венеции где-то хранилась фотография, на которой они с Уинстоном выкапывают крабов в этой части пляжа летом 1910 года. Всего четыре года назад. Но ей самой этим утром уже начало казаться, что то был совершенно другой мир.

Она сняла туфли, подобрала юбку и двинулась по скользким камням и мелководью к лодочному домику. Старый, прогнивший до каркаса ялик лежал на боку, привязанный цепью к причалу, словно какой-нибудь забытый узник. Она расстелила жакет на каменном выступе, открыла сумку и достала несессер с принадлежностями для письма. Потом несколько минут любовалась на море. Легкий бриз приносил к берегу запах соли и водорослей, такой густой, что его можно было ощутить на вкус.

Мой милый, я пришла в лодочный домик, чтобы ответить на твое письмо там, где могу спокойно подумать. Здесь меня никто не потревожит, не поинтересуется, кому это я пишу, и не попросит присмотреть за детьми или составить пару для игры в теннис. Только море, скалы и птичьи крики. Мир дипломатии и армий кажется отсюда оч. далеким, но ты такой хороший корреспондент, что кажется, будто бы я рядом с тобой.

Она заметила кустик белого вереска, проросший в расщелине скалы. Сорвала его и понюхала.

Ах, любимый! Ты же знаешь, как часто я говорила, когда на тебя нападала «хандра», что хотела бы поменяться с тобой местами и с радостью отдала бы целый месяц моего скучного существования за один твой час. Так вот, сегодня я отступаюсь от своих фантазий! Европейский кризис отбрасывает Ирландию в тень. Ты говоришь, что во всем этом есть только один положительный момент: по крайней мере, Ольстер больше не притягивает к себе столько внимания. Да, но какой ценой! Это все равно что отрубить голову, чтобы избавиться от головной боли!

Никто здесь, похоже, особенно не обеспокоен происходящим, и мне, знающей так много, пришлось за завтраком прикусить язык. Но, прошу тебя, остерегайся Уинстона и того огня, что вспыхивает в его голубых глазах, как только разговор заходит о войне. Какой жестокий поворот судьбы, что именно в этот момент мы так далеко друг от друга! Но я не выпускаю тебя из своих мыслей и вот – посылаю тебе белый вереск со скалы, чтобы ты не забывал обо мне и этом месте и чтобы он принес тебе счастье.

Она написала еще пару строк, наполненных всевозможными домашними мелочами, о которых он так любил читать, а когда закончила, поцеловала белый вереск, вложила его вместе с письмом в конверт, запечатала и надписала имя и адрес. Они показались ей здесь более неуместными, чем в Лондоне.

Без малого полчаса потребовалось ей, чтобы дойти до почты в Холихеде, сначала по тропе вдоль берега, потом через железнодорожный мост, мимо стоявших в ряд домиков из красного кирпича. К одиннадцати утра она вернулась в Пенрос, и племянники побежали ей навстречу через всю лужайку.

Ответное письмо прибыло, как обычно, с утренней почтой. И снова в нем были вложенные между страницами, словно белые лепестки, фрагменты дипломатических сообщений. Они выпорхнули из надорванного конверта на ковер. Первая часть, написанная в одиннадцать утра, рассказывала о катастрофе в Ирландии в воскресенье вечером, когда солдаты открыли огонь по толпе националистов в Дублине и убили троих человек.

Когда пришло телефонное сообщение с шокирующими новостями из Дублина, мы безмятежно играли в бридж в «Пристани». Я сразу же выехал вместе с Бонги на его машине, и мы прибыли сюда примерно в час ночи, но новых известий не поступало.

Продолжение было написано в четыре утра.

Лежа прошлой ночью в постели, я грубо подсчитал, что с начала декабря отправил тебе не меньше 170 писем. Никогда еще за такой промежуток времени я не писал столько одному живому существу и не подпускал его ближе 1000 миль к своим личным секретам. Разве не странно? У тебя найдется объяснение этому?

Я прилагаю две-три выдержки из телеграмм Министерства иностранных дел, поскольку в газетах ты их не найдешь. Похоже, мы подошли к самому краю.

Вот-вот соберется кабинет министров, и я вынужден остановиться.

Венеция подобрала телеграммы с пола. Первая была от посла в Вене:

РУССКИЙ ПОСОЛ ПОЛАГАЕТ, ЧТО АВСТРО-ВЕНГЕРСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО НАЦЕЛЕНО НА ВОЙНУ И ЧТО РОССИЯ НЕ ИМЕЕТ ВОЗМОЖНОСТИ ОСТАВАТЬСЯ БЕЗРАЗЛИЧНОЙ.

Вторая – от консула из Одессы:

НА ЮГО-ЗАПАДНОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ С ПОЛУНОЧИ ОБЪЯВЛЕНО ВОЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ, ВСЕ СЛУЖАЩИЕ ОТОЗВАНЫ ИЗ ОТПУСКОВ.

А третья – из Осло:

ВСЕ ГЕРМАНСКИЕ ВОЕННЫЕ КОРАБЛИ ЗАГРУЗИЛИСЬ УГЛЕМ. СООБЩАЕТСЯ, ЧТО ОНИ ОТПЛЫВАЮТ СЕГОДНЯ В ВОСЕМЬ УТРА… ЧЕТЫРЕ КОРАБЛЯ НАПРАВЛЯЮТСЯ НА ЮГ, НА ТРИДЦАТЬ МИЛЬ ЮЖНЕЕ СТАВАНГЕРА, ВОЗМОЖНО, ДЛЯ СОПРОВОЖДЕНИЯ ИМПЕРАТОРА…

Она ходила взад-вперед между кроватью и окном. Было так досадно застрять здесь, в Пенросе, когда вокруг столько всего происходит. Если ему когда-либо и было необходимо ее присутствие, то именно сейчас. Она пыталась придумать какое-нибудь объяснение для возвращения в Лондон. Но отец немедленно что-нибудь заподозрит, а если она хотя бы намекнет на действительную причину, они придут в ужас. Немыслимо было даже представить, чтобы кто-нибудь знал о том, что он пересылает ей секретные телеграммы. И что, собственно, она должна с ними сделать? Уничтожить их было бы неправильно, ведь это официальные документы: вдруг они ему еще понадобятся? Но и оставлять их лежать у всех на виду тоже рискованно.

На верхней полке гардероба, за шляпными коробками был спрятан кожаный саквояж, в котором она хранила все его письма в тех же самых конвертах. Она всегда брала саквояж с собой, когда переезжала из одного дома в другой. Сняв его с полки, Венеция добавила туда последнее письмо. Их накопилось столько, что защелка с трудом закрывалась. Когда она, встав на цыпочки, заталкивала саквояж в самый дальний угол, ей пришло в голову, что следовало бы найти более надежное место, но прямо сейчас не могла придумать ничего лучше, да к тому же еще и прозвучал гонг, созывая всех на очередной роскошный завтрак.

Глава 8

Он бежал сквозь ночь – бежал, в самом деле бежал, в панике, задыхаясь, под тусклым светом газовых фонарей по лондонским улицам с одинаковыми домами, отчаянно пытаясь отыскать тот единственный, что предложит возможность спастись. Закрыто… закрыто… закрыто – ни одна дверь не поддавалась, пока наконец он не ворвался в вестибюль, потом на узкую винтовую лестницу, битком набитую незнакомыми людьми, и все они пытались пробиться к проходу в темную спальню с дощатым настилом, где стоял дешевый шкаф, забравшись в который он мог найти дорогу домой – к отцу и матери…

На долю секунды он увидел, как они стоят в саду, взявшись за руки, и улыбаются ему, а потом исчезли.

Он вскрикнул и открыл глаза.

Дверь в его спальню была приоткрыта. В освещенном проеме вырисовывалась фигура его камердинера Джорджа Уикса, как обычно принесшего поднос с чайником, газетами и утренней почтой. Слуга беззвучно поставил все это на прикроватный столик, отдернул шторы и шагнул в смежную комнату приготовить ванну.

Премьер-министр лежал, уставившись в потолок, и ждал, пока не утихнет сердцебиение. Такими кошмарами он мучился с двенадцати лет, когда после смерти отца его отправили из Йоркшира жить у незнакомых людей в Пимлико, чтобы он мог посещать хорошую лондонскую школу. Его не могло не встревожить это возвращение взрослого мужчины к детским страхам потеряться и остаться одному. Но услуг профессора Фрейда для их объяснения не требовалось. Лишь бы Джордж не слышал, как он кричал.

Успокоившись, премьер-министр первым делом потянулся к столику за почтой и просмотрел ее, надеясь отыскать там письмо от Венеции. Этот ритуал повторялся каждый день. И да, оно было на месте, со штемпелем Холихеда и адресом, написанным ее узнаваемым почерком.

– Доброе утро, Джордж! – громко произнес он.

– Доброе утро, сэр, – ответил отстраненный голос.

Премьер-министр приподнялся на подушках и надорвал конверт. Оттуда на пододеяльник выпала ветка белого вереска. Он поднес ветку к носу, вдохнул и ощутил слабый запах мхов и деревьев Пенроса. Письмо он перечитал дважды, в первый раз – с жадностью, во второй – медленно, смакуя каждое слово. Ему понравилось ее определение европейской войны как способа выбраться из ирландских передряг: это все равно что отрубить голову, чтобы избавиться от головной боли, а предупреждения насчет Уинстона вызвали у него лишь улыбку.

Джордж появился снова. Камердинеру не было еще и тридцати, но он уже пять лет служил в доме номер десять. Если он и слышал крик, то у него хватило ума не упоминать об этом.

– Ванна готова, сэр, а вашу одежду я положил в гардеробной.

– Спасибо, Джордж.

Дверь за слугой закрылась.