– Мужики, поднимайтесь, дед Федор в подвале заперт! На помощь зовет! Чужие в монастыре! – прокричала послушница.

Семь мужиков, ночевавших на сеновале, выскочили оттуда дружной крикливой гурьбой, кто с чем: с лопатой, граблями, дворник вооружился топором.

– Мы им покажем, христопродавцам! – кричал старший конюх, сотрясая ломом.

– Всех порешим! – вторил ему звонарь.

Монастырь переполошился. Из своих келий повыскакивали монахини, робко, опасаясь худшего, выглянули послушницы.

– Показывай давай, откуда он кричал?

– Он у притвора, – подсказала Татьяна, – пойдемте скорее!

Пробежав двор, поднялись на высокое крыльцо паперти. И тут отчетливо из подвала прозвучал надломленный, но все еще крепкий старческий голос:

– Помогите!

– Это ты, Федор? – переспросил Никифор, узнавая голос монастырского караульщика.

– Я. А кто это с тобой? Свои?

– Не дрейфь, старик, свои. Кто тебя запер-то?

– Выпустите меня отсюда!

– Кто же тебя там запер? Рассказывай!

– Сейчас все расскажу.

Дверца подвала была закрыта на задвижку. В глубине помещения горела лучина, обернутая клочком белой тряпки. Через щель в двери просматривалось длинноволосое и бородатое лицо сторожа.

Отодвинули задвижку, тяжело шаркнувшую по сухому твердому дереву, настежь распахнули дверь. Из глубины подвала, подсвеченного коптящей лучиной, выбрался семидесятилетний сторож. На морщинистом унылом лице старика запечатлелось большое горе. Глаза безумные, вытаращенные. Время, проведенное взаперти, показалось ему вечностью.

– Так, что произошло, дед? Рассказывай!

– Меня сюда воры засадили. Четверо их было, – едва ли не всхлипывая, заговорил старик. – Ограбили нас нынче. Надо бы осмотреть церковь как следует. Сосуды священные, иконы чудотворные…

– А сам ты что делал, старик? – в сердцах молвил Никифор.

– А чего с ними сделаешь-то? – плаксиво ответил караульщик Федор. – Как дали мне старому по мордасам, так у меня в голове все помутнело, а после в подвал заперли. До сих пор в глазах одна темень.

Мужики гурьбой подошли к центральному входу храма. Дверь цела, замок в неприкосновенности висел на своем месте. Осмотрели западные двери собора. Тоже заперто.

– Может, ты попутал чего, старый, может, и не грабили храм, – в сомнении произнес старший кучер, и тотчас его взор натолкнулся на замок с вытянутой дужкой, лежавший на крыльце.

– Ограбили, христопродавцы!

Не иначе воры орудовали ломом, в полной уверенности, что их никто не поймает: жилые помещения монастыря располагались в другом здании. Если кто и мог им помешать, так только старый сторож. Убивать караульщика не стали, надавали тумаков, да и заперли в подвале.

Нижний замок на двери оказался целым, срывать его не стали. Между косяком и дверью воткнули широкую доску, сделав большой зазор, что позволяло протиснуться взрослому человеку. Внутренняя дверь храма, закрываемая на чугунную задвижку (замок с нее был сорван и валялся на пороге) после завершения церковной службы, оставалась приоткрытой.

– Что же будет теперь? Что же будет? – причитал старик, покачивая головой. – Как же я матушке игуменье в глаза посмотрю? Какой позор моим сединам, после стольких лет верной службы…

Мужики следом за Никифором протиснулись в храм. За ними несмело вошли монахини с послушницами. Какое-то время никто не решался проходить в глубину помещения, опасаясь горшего, а потом направились к месту, где размещались чудотворные иконы.

Худшие страхи оправдались сполна. Осмотревшись, они обнаружили, что исчезло два чудотворных образа: Казанская икона Божией Матери и икона Спасителя с ризами. Остались лишь осиротевшие ковчеги^[7], один из которых, – из-под иконы Спасителя, – был изрядно погнут.

Красноватый свет от лампадок, что держали послушницы, вошедшие в храм следом за мужиками, красными зайчиками падал на близстоящие иконы, боязливо перебегал с одного места на другое. Пугаясь поруганных ковчегов, он лишь слегка скользил по ним и забивался ярким багрянцем в дальние углы храма, после чего вновь суетливо ложился на стены, заставленные многими образами.

Монахини, остерегаясь глянуть на пустые ковчеги и не находя себе места, кружили по храму с охающим и стонущим людом.

– Не уберегли! Как же так можно?! – вопрошал караульщик Федор Захаров, посматривая на вошедших, как если бы рассчитывал отыскать в их лицах поддержку. Не находил. Угрюмые взгляды присутствующих бесчувственно скользили по его тощей скорбящей фигуре. – И ризы, и короны царские на ней. Все пропало!

– Да что там короны! Заступница пропала! Матушку нужно разбудить, – произнес молчавший до того Никифор. – Вот горе-то какое на нас свалилось!

– Не нужно меня будить, – прозвучал за спиной властный голос настоятельницы, заставивший обратить на себя внимание всех присутствующих. – Проворонили? – хмуро оглядела она присутствующих.

Взор игуменьи остановился на стороже Федоре Захарове. Дряхлый старик с осунувшимся морщинистым лицом и сутулой спиной, встретившись глазами с игуменьей, совсем поник. И прежде не отличавшийся прытью, сейчас он едва мог пошевелиться, как если бы взвалил на свои сгорбленные плечи всю тяжесть произошедшего.

Высокая, дородная, начальственная, знающая себе цену настоятельница Маргарита, задрав острый подбородок и разгоняя одним своим взглядом работников и монахинь, которые успели немалым числом набиться в храм, подошла к пустому ковчегу, где прежде находилась Чудотворная Казанская икона Божией Матери, и долго смотрела на него. Послушницы, окружив игуменью, подсвечивали ей светильником поруганное место.

– На этом самом месте когда-то было Явление Чудотворной Казанской иконы. Это дом ее! Здесь она более трехсот лет пребывала. Стыд-то какой на наши головы обрушился! Кто бы мог подумать… Что же мы архиерею скажем? Перед всем православным миром отвечать придется! – Заметив в руках одной из послушниц пасхальный фонарь, зло процедила: – А фонарь-то этот зачем принесла? Уж не к Пасхе ли готовишься? У нас у всех горе большое, а ты тут с пасхальным фонарем шляешься!

Искорка, блеснувшая на полу, привлекла взор настоятельницы. Склонившись, старица подняла с пола крупную жемчужину. Долго ее рассматривала в затянувшейся тишине, а потом произнесла с укором:

– Вот и все, что осталось от Явленной^[8] иконы. – Подошла к другому ковчегу – пораненному, побитому, покореженному, откуда прежде на молящихся взирал образ Спасителя, и произнесла: – Осиротели мы… Что же мы теперь без матушки и без батюшки делать-то будем?

– Матушка настоятельница, может, судебного следователя позвать? Хотели сразу к нему пойти, да не осмелились без вашего благословения, – произнесла старица Феодора.

Та, глянув сердито на монахиню, ответила:

– Не нужно… С полицмейстером нужно для начала поговорить, я сама ему сообщу, – и, не сказав более ни слова, покинула собор.

Глава 3
30 июня 1904 год
Отыскать за девять дней

Судебный следователь по важнейшим делам Александр Степанович Шапошников проснулся ни свет ни заря. Не спалось, хоть ты тресни! Наступил последний день перед отпуском, его следовало пережить, а далее он планировал отправиться на отдых в Ялту, куда наведывался каждый летний сезон. В этом году он тем паче не хотел нарушать установившуюся традицию. Благо, что для этого имелись весьма серьезные основания. Главнейшее из них: милая дама тридцати пяти лет, с которой он познакомился два года назад в поезде, когда ехал по служебной надобности по Московско-Казанской железной дороге из Казани в Первопрестольную. Его, как и многие полицейские чины, должен был принять министр внутренних дел Вячеслав Константинович Плеве^[9] по случаю назначения на должность судебного следователя по важнейшим делам.

Министр внутренних дел прослыл человеком решительным, а потому предполагалось, что в своей речи он будет настаивать на более радикальных мерах по отношению к преступным элементам. На одной из станций Шапошников вышел из поезда, чтобы подышать свежим воздухом, а заодно продумать предстоящий разговор с министром (Плеве любил общаться с судебными следователями из провинции, чтобы знать, о чем думает народ), и уже на перроне разговорился с молодой женщиной с красивым именем Маруся, которая, как выяснилось, ехала в соседнем купе. Даже тогда Александр Степанович не думал ни о чем серьезном – это была обычная, ни к чему не обязывающая беседа, которая скрашивает утомительную дорогу. Так ему и казалось до тех самых пор, пока вдоль железнодорожного полотна не потянулись села Подмосковья с крепкими высокими церквушками. Уже здесь Шапошников понял, что не готов расстаться с понравившейся ему женщиной и хотел бы продолжить знакомство. А если отношения будут складываться благоприятно, и дама останется столь же легкой в общении и нескучной собеседницей, как во время краткого путешествия, то он не прочь даже завести с ней ни к чему не обязывающий роман.

Наконец прибыли в Москву. До следующего поезда в Санкт-Петербург у него оставалось часа четыре, так что времени было вполне достаточно, чтобы проводить даму до дома. Тем более что при ней было два аршинных тяжеленных чемодана. На его предложение помочь женщина с радостью согласилась, что являлось весьма благоприятным знаком. Проводив ее до тетушки, проживавшей в большом доходном доме на Мясницкой, и заполучив заверения милой попутчицы, что они непременно встретятся в Казани, Шапошников вскоре вернулся на вокзал, чтобы продолжить свой путь.

Связь между ними не оборвалась, как оно нередко случается, и Маруся вернулась в Казань уже на следующей неделе. Они прогуливались по Русской Швейцарии^[10], захаживали в рестораны и просто наслаждались обществом друг друга. Ни в тот раз, ни еще долго потом Александр Степанович не мог представить, что из кратковременного романа выйдет нечто более серьезное. Вот так оно бывает…

Неделю назад Маруся отбыла в Ялту, где он до середины августа снял для них на берегу моря небольшой, но очень уютный домик, утопавший в окружении сирени, словно в плену. Предстоящая поездка волновала, заставляла думать о приятном. Ничего, последний рабочий день он как-то сумеет перетерпеть, а дальше последуют одни лишь приятности: общество красивой женщины и коктейль из солнца, моря и красного вина.

Поднявшись, Александр Шапошников сделал атлетическую гимнастику, – следует держать свое тело в хорошем тонусе, – и сел завтракать. Как обычно, безо всяких излишеств: чашка кофе и небольшой бутерброд с сыром. Неожиданно во входную дверь деликатно постучали.

– Настя, открой дверь. Опять тебя где-то носит! Ведь дверь же вынесут! – раздраженно крикнул судебный следователь.

– Сейчас, барин, – недовольно произнесла пятидесятилетняя служанка. – Я же не молоденькая. Потерпят, ежели нужно. Не козой же мне скакать по квартире, ничего с ними не случится.

Открыв дверь, служанка увидела на пороге околоточного надзирателя, выглядевшего крайне смущенно.

– Мне бы с судебным следователем Шапошниковым повидаться. Очень важно, дело не терпит ожидания.

– Барин, к вам полиция пришла. Спрашивают.

Отхлебнув кофе, Александр Степанович поднялся и подошел к порогу.

– Разрешите представиться, ваше высокоблагородие, околоточный надзиратель Михаил Нуждин.

– С чем пожаловали, любезнейший? – удивленно спросил Шапошников, предчувствуя, что случилось нечто особенное, способное перевернуть намеченные планы.

– Меня к вам полицмейстер отправил, сказал, что вы непременно должны подъехать к нему. – И, видно, усмотрев на лице судебного следователя некоторое неудовольствие, продолжил с толикой официоза в голосе: – Господин полицмейстер так и сказал: «Безо всякого промедления!»