Виктор Былинкин – человек былинный, персонаж сказочный. Высоченный, нескладный, с ладонями как лопаты, с улыбкой – шире арбузной здоровенной корки. Захочет – гвоздь руками согнет. Любую грубую работенку смастачит. А захочет – тоненькой кисточкой нос у лодки подкрасит, чтоб «спешней плыть было», и за какие-нибудь пару часов, болтая с Веркой, корзинку сплетет из ивняка, из гибчайших талов приозерных: не корзинку – чудо. Легкая, прочная, возьмешь ее – рука поет. Рыбу сложишь – будет свежей хоть сутки. Былинкин делал – волшебник. Скамеечку под абрикосом, в теньке – пожалуйста. Новую дверь – пожалуйста. И все почти что задарма, просто так, от души. А душа-то – широкая! Ну а захочет – застопорит работу, отлынит от нее в свои закуты, отмахнется. И никакой Директор ему не указ.

Виктор Былинкин человек свободный. И ко всему причастный. Не стал править мостки по какому-то своему, внутреннему разумению – и история с моим провалом вышла. Не захотел прибивать букву – изменил летопись целой спортивной базы, где Международные старты случаются! Вот вам и «Лимпия».

Но бог с ними, с Былинкинскими былинными подвигами и линьками. Мы были нацелены на другую рыбу – караулили все чаще на середине крупных донных карасей. Караси у нас подразделялись на «гигантских», «порционных» и «сторожевых». Последних, чуть больше ладони, мы отдавали либо Былинкину, чему он был всегда несказанно рад, либо сторожам – той же Любе, или Нинке хромой, очень в действительности доброй и славной, или Верке. Вот почему заводила она веселый свой разговор про сметану да про хвост с чешуей. Мы, когда возвращались домой, еще к остановке не успевали подойти, а нас настигал доносимый с «Лимпии» ветерком дух жаренных в сметане карасиков.

* * *

…Да, сегодня тихо. Озеро лежит. И мы останавливаемся на самом, пожалуй, загадочном месте – Под деревьями. Деревья – это ориентир. Нужно было поставить лодку так, чтобы забрасывать удочки в отражения деревьев. Смотришь и на поплавок, и на древесные ветви, слегка подрагивающие на воде. Под деревьями брали самые крупные караси, хотя случались и бесклевные дни. С хорошей рыбой всегда так – то густо, то пусто. Уж как получится. «Ну что, я бросил кирпичи, – смотрит на меня отец. – А ты?» Понимаете, чтобы лодка держалась на воде строго параллельно берегу, необходимо было якориться синхронно, иначе весь день тебя будет мотать на ослабевающих, не натянутых до предела веревках. «Я тоже, – отвечаю. – Готово! Теперь закармливаем». После подкормки – пареного жмыха, сдобренного перетертыми калеными семечками, – начинается время ожиданий. Первые поклевки все равно случатся – если случатся, наверное никогда не знаешь! – не раньше чем через час, и отец делает карандашные наброски для будущих пейзажей, а я наливаю в крышку от термоса рябиновый чаек, чтобы чуток подостыл.

Лодка, она ко многому обязывает, требует постоянства. А мы с Батькой любили, как говорилось уж, постоянные величины.

Не побывал два-три дня на рыбалке, не навестил свою лодочку на Озере – и уже не по себе становится. Как она там, не пробилась ли, не потонула от ливня, не заржавел ли замочек? Не вытащил ли кто из-под мостков наши универсальные якоря – продырявленные Былинкиным кирпичи? Не погреб на лодке – и на душе как-то тяжело. И начали мы рыбачить на Озере каждый день. Я учился в аспирантуре и не очень-то обременял себя походами на кафедру или к научному руководителю, так что время с отцом у нас было. Не скажу, что свободное время. Потому что рыбалка, постоянная сосредоточенная рыбалка, чем-то похожа на работу. Жара ли тридцатипятиградусная нависает над водой, северный ветер ли гонит волну, листвой ли осенней засыпается озерная гладь, льдинки ли первые завязываются – мы на своем посту, на своем месте, в лодке. А уж если пропустим денек-другой, то Былинкин, поднимаясь со сколоченной им же скамеечки под абрикосом, встречает нас упреком:

– Травмы на производстве в этот раз не было. Так что записываю прогул, и выговор вам строгий, выговор.

На зиму мы вместе с Былинкиным убирали лодку в теплый эллинг, и когда приходили на Озеро порыбачить по льду, обязательно наведывались на «Лимпию», разыскивали Былинкина, и если он не был пьяным, то открывал эллинг и показывал нам нашу лодочку-кормилицу.

– Вот она, никуда не делась, отдыхает. В апреле подкрасим – и на воду!

И среди суровой зимы нам становилось от таких слов теплее и радостней.

* * *

…Озеро постепенно затягивает нас в свой убаюкивающий, размеренный мир, где каждый на своем месте, где у каждого деревца, у каждой камышинки имеется особенное предназначение. Все, оставленное в городе, забывается как сон, теряет смысл, исчезает. Только озерная вода, только чайки, только поплавки и отражения имеют значение. Несколько часов на Большом озере превращаются в вечность, и тебе кажется, что и Былинкин, и Верка, и Володарский, и Нинка хромая – они навсегда, и навсегда – былинкинская скамейка у входа, сторожевая кандейка, и лестница, и мостки, и рябина, и лодка. И старина мост, и чайка, ныряющая в мостовую арку. В лодке ты чувствуешь себя бессмертным. Раз за разом перезакидываешь удочку в прогалы между кучевыми облаками и отражениями дерев и не мыслишь даже, что может закончиться когда-нибудь он, такой прекрасный, просторный день.

Иногда, впрочем, озерная упорядоченная жизнь обрушивалась. Происходило это раза два-три в год, когда доносились до «Лимпии» слухи о предстоящем визите какого-нибудь местного чиновника, инспектора или даже заместителя первого заместителя – на федеральном, не дай бог, уровне. Директор ходил сам не свой, вся его степенность куда-то пропадала, и он направо и налево метал грозные взгляды и распоряжения. Нелепые, бессмысленные и совершенно бесполезные. Видит, скажем, брошенный во дворе окурок и кричит Нинке хромой, которая, как назло, в этот день дежурит:

– Почему двор не убран? Немедленно подмести!

Нинка хватает метлу и ковыляет к окурку, попутно понося на чем свет стоит и окурок, и инспектора, и директора, и все федеральные власти вместе взятые. Да и то правда – разве спасешься от федеральной проверки или чиновной немилости жидкой и кривоватой Нинкиной метлой? Но Директор того не понимает в запале. Он уже ревет на Былинкина, не ко времени попавшегося ему на глаза:

– Чем это от тебя несет? И что это за рванье на тебе? Ты что, пил сегодня, прямо на работе пил?

И чего только он так удивляется – всем известно, и в первую очередь Директору, что Виктор никакое дело без бутылочки не поднимет. Конечно, пил – вот новость-то. Былинкин, чтобы сгладить удар, быстренько переодевается и переобувается – вместо перепачканных краской кед и джинсов являются кроссовки и брюки, тоже, впрочем, изрядно выпачканные, только неизвестно чем.

– Уйди с глаз моих, закройся где-нибудь в подсобке, – машет рукой Директор на Былинкина, который и рад уединиться с недопитым «Солнцедаром».

Из своего домика у края леса срочно вызывается на помощь Верка. Она приходит недовольная, со злыми глазами – не в свою смену надо вахту нести, а кто оплатит? Директор-то жим-жим. Верку посылают к мосту – в разведку, стало быть, следить, не едут ли высокие гости.

Все ждут грома и молний. Даже Горбачев в своей радиорубке переходит на сугубо официальный тон, а то и вовсе замолкает.

И только Петр Пантелеймонович, который здесь дольше всех, не обращает внимания на директорские крики. Смена не его, и он занят важным делом – проверяет со своей личной громыхающей железной посудины, похожей на водный танк, в свое свободное личное время «дырявенькую сеточку», как он выражается. Между нами говоря, в сеточке той метров сто по меньшей мере. Директор, бегая по берегу, просит Володарского убраться с озера, но тот и ухом не ведет. «Никто не приедет, – говорит он спокойно, высвобождая очередного карася из ячеи. – Не будем поддаваться пропаганде!»

Чаще всего так и получается. Слухи о проверке не подтверждаются. Верка заглядывает на базу и гаркает: «Не явились ваши гости, не доехали. С моста, может, бухнулись? Туда им и путь». Нинка перестает уныло мести место, где был замечен окурок (при этом весь двор остается в окурках, семечках, каких-то грязных бумажках и абрикосовых косточках), и бросает метлу в угол кандейки. «Мать иху растак!» – отчаянно стучит она своим бадиком^[12]. Директор еще какое-то время напряжен, взволнован, но потом ему передают, что проверка откладывается до зимы. Это все равно как навсегда. Верку снова отправляют на задание – на этот раз она идет с удовольствием. И захватывает с собой Былинкина. Им выдаются деньжата и поручается притащить всего вкусного из мостотрядовского магазинчика – «Тридцать второго». И на «Лимпии» решают отметить это дело всем коллективом.

* * *

…Поплавок приподнимается и медленно уходит на дно. Я неспешно, несильно подсекаю, зная, что предстоит долгая упорная борьба. Рыбина сначала пытается вытянуть леску в одну линию с подсечкой, но я потихонечку гашу сильные удары, потом несколько кругов вокруг лодки, тут главное не дать добыче запутать снасть за якорную веревку. Ближе к поверхности, ближе. Появляются водовороты. И вскоре показывается спинной плавник громадного карася. Отец ловко подсачивает золотую рыбину. Мы кладем ее в сплетенную Былинкиным ивовую корзинку, сверху укрываем прохладными листами мать-и-мачехи. Один есть! И тут же поклевка у Батьки… Потом ловится с десяток небольших, сторожевых, карасиков. А потом клев стихает. Пора домой. До завтра. Пока собираемся, я тихонечко отпускаю одну самую живучую рыбку. На счастье. Отец качает головой, не одобряя подобного баловства. Но не ругается – рыбы поймали предостаточно. Приплываем на базу, я топлю кирпичи, Батька закрывает на ключ лодку, и мы заходим на «Лимпию». У отца в руках целлофановый пакетик со «сторожевыми» карасями.

– Владимир Иванович! – едва выговаривает заплетающимся языком Батькино имя Былинкин, широко разводя ручищи для объятий. – Золотой ты наш человек, садитесь с Ванечком, будете гостями нашими дорогими.

Отец отшучивается, картинно хватается за сердце, говорит, мол, нельзя, что ж делать-то? И, в свою очередь, передает Верке рыбу.

– Ой, да не надо, – встает она, покачнувшись, – не надо, я вас и так любить буду, у нас тут еды сегодня полно…

– Еды полно, – вступается в диалог Директор, будто бы протрезвев, – а карасей жареных, да в сметане, точно нет.

Верка берет пакет, матюкается и плетется вверх по лестнице, на кухню.

И когда мы доходим почти до самой мостотрядовской остановки, когда уже слышим гул моста, ветерок с Большого озера доносит голос Горбачева, голос самого Большого озера: «Сегодня проверка миновала, но настоящий спортсмен всегда должен быть готов к испытаниям».

И издалека видать, как высоко поднимается длиннющий шест с пристроенной к нему белой косынкой, – это Яшка Голубятник поднимает вверх свою крылатую команду, задевая шестом облака, какие пониже.

И с «Лимпии» доносится запах жареных карасиков.

Фирменных Веркиных «сторожевых».

В сметане.

Военный

* * *

Новые люди появлялись в нашем зимнем да и летнем рыболовном круге редко. Нет, залетные какие-нибудь рыбачки время от времени навещали здешние угодья, но им были, как бы это сказать помягче, не всегда рады. Коллектив у нас сложившийся, самодостаточный, все друг друга знают не один год – зачем еще кто-то пришлый?

«Ванюха знает!»

Но вот однажды на зимнем Ставе и на Большом озере был замечен неопознанный завсегдатай. Его одинокая фигурка упрямо маячила в самых неуловистых, не пользующихся спросом у здешнего рыболовного народа местах. Где-нибудь на самом ветру, посередине, или у бывшей Васькиной бани, или в яме, в которой сроду никто не ловил, или под дорогой, в начале Озера, или совсем уж в глухих тростниках обустраивался странный рыболов. Именно что обустраивался – вешал на пешню светло-зеленого цвета не то рюкзачок, не то котомку какую-то, основательно располагался на раскладном стуле, распускал всегда три удочки. И сосредотачивался. Мы, бывало, беспорядочно бегали по озерной ледяной шири, искали плотву то тут, то там, а рыболов-одиночка не сходил с места. И никогда не следил за тем, что происходит вокруг. Ну, это нам только так казалось, что не следил…