* * *

…Несколько долгих шагов по Короткой – и вот он, родной наш дом на озерном берегу, где нас любят и ждут. Это целое двухэтажное здание. В нашем представлении – сказочный дворец, за которым начинается рай. Двери, лестница наверх, кандейка, где обитаются сторожа, подсвеченная загадочным тусклым светом, большие окна. Глянешь в окно – видна озерная вода. Каждый день она разная. И сторожа меняются каждый день. Их четверо: Петр Пантелеймонович, Нинка хромая, Верка и Люба. Для нас каждый из них – хранитель священной озерной чаши, каждый – со своим характером, со своим неповторным фольклорно-мифологическим колоритом. Фамилия Петра Пантелеймоновича – Володарский. Он говорит быстро и негромко, по-северному окая. Он работал здесь с начала начал, и в камышах спрятана его тяжелая металлическая шлюпка, пригнанная сюда еще в ту далекую пору, когда озеро соединялось с Волгой. Нинка хромая костерит власть, она бранится так ловко, что и слово невозможно вместить в ее ругательные тирады. («Остановили меня в форме какие-то, спрашивают: „Что в сумке?“ Я: „А то вы не знаете что! Золото, бриллианты, так вас растак…“») Люба – самая добрая, приветливая и тихая. Верка – самая разбитная. Кто сегодня дежурит? Чья очередь? Кажется, Верка должна бы? Так и есть. Она. Весело подмигивает нам, встречая: «Сметану я уж заготовила, так что карасей ждем-с! Сейчас они жирненькие стали, на сковородочку так и просятся. А вот и весла ваши, у меня в кандейке ночевали. Можно сказать, спала с вашими веслами! Я их прятать не стала, знаю, что придете. Ну, ни хвоста ни чешуи!» У Верки рядышком, на краешке леса, домик с огородом, и она выкраивает при возможности часик утром или вечером – чтоб сбегать домой, глянуть на грядки, полить… Так что застать ее – удача. Но сегодня все срастается. Пока отец берет весла и о чем-то беседует с Веркой, я сгребаю все наши рыбацкие шаболы^[10] и, открыв тяжелую скрипучую дверь, тащу удочки и прочее к мосткам. Под мостками, в илистом дне, спрятаны универсальные наши якоря – специально подготовленные и оборудованные кирпичи. Четыре штуки. И пятый запасной. Каждый кирпич аккуратно продырявлен ровно посередине, чтобы сподручнее было продевать сквозь него прочную веревку. Вода за ночь чуть поднялась, в Большом озере уровень каждый день меняется, хоть на пять сантиметров, а все равно заметно. И кирпичи достать становится труднее. (Говорил же Батька вчера: «Что ты их так далеко от берега топишь, других таких мы не найдем, учти!») Я ложусь на мостки, закатываю рукава ветровки и опускаю руку в прозрачную, отстоявшуюся к сентябрю озерную воду. И вода не просто обтекает мою ладонь, а сжимает ее – нежно-нежно. И я завороженно смотрю, как на фоне моей ладони играют мальки, деловито барражирует жук-плавунец, как оставляет на ней тень какая-то подводная елочка.

С мостками история отдельная. Из старых досок они, совсем из старых. Однажды поздней осенью, когда наловили мы на живца полное ведро отличных окуней, шел я по мосточкам тем к берегу и ведро с рыбой тащил да удочки, а на самой шаткой, зыбкой досочке остановился – нос у меня зачесался, что ли. Отец уж на берегу, с веслами, что встал, говорит, что ворон считаешь – сейчас завалишься! Нет, отвечаю, я легонько. И тут же треск такой неприятный пошел, а я в воде ледяной оказался. И окуни самые упитанные и горбатые из ведра – прыг в воду, прыг. Отец даже не нашелся, что сказать на такую «несручность». Нога-то потом целую неделю болела. «Травма на производстве, бывает», – улыбнулся, узнав о случившемся, Былинкин. Но мостки не поправил. Что за Былинкин такой? О, Былинкин! Сейчас, через пару минут и до него доберемся.

Наконец, кирпичи извлекаются на свет божий. Их успели облепить крошечные улитки, и я не спеша снимаю каждую улиточку и возвращаю в озерное лоно. «Я уж рябины набрал и весла принес, а ты все лодку не открыл, – слышится отцовский голос. – На что ты там загляделся? Улиток собираешь? Или опять мостки проломил?»

Ну так вот. Повторял, повторял Батька лодочное заклинание, и лодка у нас, как вы уж поняли, появилась. Настоящая, устойчивая, со стланями^[11] и прекрасными веслами, с носом, кормой и серединным сиденьем. Не сама появилась, понятное дело, а по случаю, по счастливому стечению обстоятельств.

На Большое озеро мы всегда ходили вдоль спортивной базы, где тренировались байдарочники. Однажды, после неудачного утра, просидев в топких тростниках несколько часов и выудив пять красноперок и одного худенького, какого-то блеклого карасика, мы брели с папой мимо знакомых ворот двухэтажного здания с огромными, заметными издалека буквами – «Лимпия». У ворот нас окликнул высокий, загорелый человек в клетчатой рубашке, запыленных джинсах и безнадежно – навсегда – перепачканных краской кедах. Мужчина протянул отцу широкую, по виду шершавую ладонь и приветливо улыбнулся, будто извиняясь за что-то:

– Меня Виктором зовут, Былинкиным. Я тут работаю. Когда шоферю́, когда малярю́, когда токарю́. А когда и пью. Вишь бетонный блок, ну там, на самом берегу? Это я его спроворил нынче. Ухетался до чертиков. Один, понимаешь, один дело-то провернул. А на бутылек не хватает…

Батька слушал, слушал и вытащил из кармана какую-то невеликую совсем, скомканную деньгу. «Так нормально? Хватит? А остальное – до дому доехать». Наш новый знакомый весь как будто засветился: «Хва, хва! Спасибыч! То, что нужно. Тебя как звать-то? Владимир Иваныч? Ясненько! А с тобой, значит, Ванек. Все, теперь что нужно – ко мне обращайтесь. Прям на Лимпию заходите и спрашивайте Виктора Былинкина, меня там каждая собака знает. Почему Лимпия? Да я, когда буквы примащивал, забыл поначалу „О“ присобачить. Так до сих пор и не прибил. А что? Хорошо – Лимпия!»

Отец не растерялся и спросил о лодке.

– Да какие тут могут быть вопросы? – Былинкин так широко развел в стороны руки, что едва ли не достал до противоположного берега. – Без проблем все сейчас устроим. Пошли к Директору, он у нас прижимистый, но добрый и меня уважает. Я ему машину три дня как всего на колеса поставил. Он свой человек. Пошли!

И мы пошли. Вместе с Былинкиным. На «Лимпию». К самому Директору.

Директор как раз стоял около эллинга, беседуя о чем-то с одним из тренеров.

– Вот, – радостно закричал Былинкин. – Рыбаков привел.

– Зачем? – не дожидаясь дальнейших разъяснений, спросил Директор.

– Так ведь… они того… без лодки…

– Ну и что?

– Как что? Мне помогли… ну… душевные они…

– Понятно, понятно… – Директор посмотрел на нас еще холоднее и как-то снизу вверх. – Значит, персонал спаиваем?

Нужно было срочно что-то делать. И в разговор вступил Батька:

– Мы не бесплатно, если возможно, будем брать лодочку на прокат.

– Нет, – задумчиво произнес Директор, глядя поверх наших с папой кепок. – Не надо никаких денег.

И неожиданно спросил:

– А краску быстросохнущую – тройку банок – притащите?

– Да завтра же! – в три голоса ответили мы с отцом и Былинкиным.

– И олифу?

– Само собой.

– И пяток замков с цепочками, а то у нас все лодки незакрытыми болтаются, на честном слове и одном весле.

– Будет сделано.

Директор перевел взгляд на своего собеседника-тренера, которым оказался как раз Горбачев.

– Есть у нас пробитая лодочка списанная?

– Да вон, в эллинге гниет.

– Значит, станет теперь она рыбацкой. Былинкин ее починит, залатает, покроет грунтом, покрасит, поставит на замочек. А ключи будут у тренеров и у… – Директор посмотрел на нас с Батькой, небритых, немного сгорбленных от усталости и жары, в запачканных рыбной слизью ветровках, в видавших виды кепочках. И, подобрав нужное слово, завершил речь верным определением: – у Дедов.

Так появилась у нас своя лодка на Большом озере. И так обрели мы среди спортсменов и тренеров меткое, хотя и совсем не отвечающее, моему, во всяком случае, возрасту, прозвище – Деды.

Рыбачим, помню, на середине Озера, вьякорились в донную тину, склонились над удочками, а кругом ребята тренируются, проносятся мимо нас на байдарках. Горбачев, следящий за младшей группой, дает спортсменам задание со своего радиопоста:

– Делаем заплыв по второй, третьей, пятой, седьмой и девятой воде. Стартуем от «Лимпии», финишируем прямо напротив Дедов. Как и вчера. Постоянство – важная штука.

То есть мы со временем стали частью Озера, его неотъемлемой ландшафтной особенностью. А может быть, вся жизнь человеческая есть просто точка отсчета на воде?

Другой тренер журил, бывало, ленивых учеников:

– Сегодня вы совсем сонные, мало, что ли, каши ели на завтрак? И что вы все время горбитесь в байдарках? Прямее спину держите! А то станете такими же сгорбленными, как вон та коряга на той стороне. Или как Деды!

* * *

…И вот мы оказываемся на воде, и я взмахиваю веслами. Батька сидит на носу – он всегда, на всех наших лодках, занимал почему-то это не очень-то удобное, узковатое место. Он не просто сидит – готовит рябиновый чай, выжимая прямо в термос начинающие краснеть сочные ягоды. Вкусно получалось. Горьковато, но вкусно! Отец готовит морс на носу, а я, как обычно, на веслах. После, когда мы приплывем на место, настанет время переместиться мне на корму и оттуда рыбачить. Я гребу совершенно бесшумно, синие лопасти тихо опускаются в воду, уключины размеренно поскрипывают. Я зачерпываю ладонью воды и поливаю уключины – скрип стихает. Теперь мы движемся как будто бы в невесомости. Ночь была холодной, и до сих пор над водой остается легкий туманец. В весельном водовороте высвечивается порой березовый или осокоревый лист. Сегодня тихо. Можно рыбачить на любом месте. Но какое выбрать?

В Большом озере было много рыбы. Но поймать ее составляло трудную задачу. Помимо лодки, хорошо отлаженных удочек, легкой и ароматной прикормки, нужно было знать точно – где ловить, представлять донный рельеф. У нас с Батькой вся озерная площадь делилась на воображаемые квадраты: «Начало», «Бухта Володарского», «У Локомотива», «Под деревьями», «У полосатого буйка», «Нулевое»… Каждое место имело свою историю. Начало – значит начало Озера, здесь близко проходила дорога, и мы приплывали сюда нечасто, в крайних только случаях, если северный ветер расходился не на шутку. У Локомотива – значит напротив гребной спортивной базы с созвучным названием. Хорошее место, доброе. Травяное мелководье заканчивается обрывчиком, где всегда берет добрая, крупненькая рыбка. Бухта Володарского называлась так благодаря лодке Петра Пантелеймоновича, о которой уже шла речь. В бухте Володарского всегда можно было укрыться от ветра и волны, остудиться в береговой тени, поскольку над бухточкой этой росли исполинские осокори. А этимология Нулевого места восходит к Виктору Былинкину и его причудам. Он однажды говорит нам с отцом: «У вас удочки, друзья, такие тонкие и гибкие, а у меня – простые, нулевые. И рыбачу я на Нулевом. Показать?» И Виктор запрыгнул к нам в лодку, показал, куда грести, и когда мы были на месте, около ввинченной им же, Былинкиным, в тинное дно странной железяки, похожей на какой-то марсианский гимнастический снаряд, Виктор ловким движением достал из воды привязанную к железке веревку. Вскоре со дна, в тине и водорослях, явилась миру огромная продырявленная железная бочка, открытая с двух сторон. В бочке плавало несколько черных сухарей и отчаянно бились довольно увесистые линьки. «Вот моя нулевая удочка и мое Нулевое место! – радовался Былинкин. – Никогда не подводят».