Сика с Бешкой озеро любят, контакт с ним берегут. Вот, допустим, раннее январское утро. Лед уже очень толстый, да еще снегом укрытый. Идут Сика с Бешкой по ими же протоптанной к середине тропе, обновляя следы. Когда добираются до места, Сика, пошарив по снегу глазами, говорит коротко:

– Здесь!

А Бешка, ничего не спрашивая и не споря, здоровенной тяжелой пешней выбивает во льду первоначальный круг огромного диаметра. Потом передает пешню Сике, и тот углубляется, вгрызается в неуступчивый лед, чуть сужая диаметр будущей проруби. Примерно полчаса уходит на то, чтобы прорубь была готова. От нее идет густой пар, среди белого льда она кажется неестественно темной. После пятиминутного отдыха братья вновь берутся за работу. Бешка опускает на дно длинный-предлинный шест, восьмиметровый примерно. На конце шеста прочно примощен огромного диаметра сачок с мелкой-мелкой металлической ячеей. Бешка изо всех сил, всем своим телом налегает на шест, чтобы сачок как можно глубже вкрутился в донный ил, и начинает делать круг за кругом, обходя полынью десять-пятнадцать раз, все время следя за тем, чтобы мотыльная снасть забирала-зачерпывала как можно больше донного слоя. Наконец шест медленно, осторожно, в четыре руки, поднимается на свет божий. Он полон тины, ила, старой травы. Теперь настает очередь Сики. Как это он умеет, угловатыми резкими движениями шерудится маленьким проволочным сачком в поднятом иле, а Бешка, насколько хватает сил, приподнимает огромный сак и опускает его снова в воду, чтобы тина и все лишнее уходило сквозь меленькую ячею. И когда в огромном саке остается только мотыль, Сика зачерпывает его своей ложкой-мотыльницей и перетряхивает в коробку. Нормальный улов – большая коробка с одного раза. Тогда можно сразу идти и продавать свежих рубиновых мотыликов. Но случается, что коробочка становится полна после пяти-шести подобных заходов.

Тогда еще, помню, гоняли за нетрудовые доходы или за то, что человек нигде не работает. Тунеядством это называлось. И вот, в одну из зим, на озеро явилась облава. Подкатили две милицейских машины – специально, отлавливать мотыльщиков. Сика утек, Бешка, конечно же, попался. Потом он так рассказывал об этом:

– Ну, имя там спросили и прочую хрень, родился когда, про судимости… А потом говорят: «Ты где работаешь?» Я честно отвечаю: «Как где? На мотыле?» «Где-где?» – спрашивают снова. «Да говорю же – на мотыле, мотыля мою, думаете, это легко, это еще та работенка…»

Потом подошел Петросян, выручил.

Еще мотыльных мытарей ловили так: бегут менты к середине озера, где мотыльщики мотыля моют, в ботинках бегут по снегу, а под снегом-то и вода случается, на озере часто зимой вода прибывала и из-под снега выдавливалась. Мотыльщики люди зоркие: ага, нужно прятаться! Но где? Как? И они придумали такую тактику, Сика, вернее сказать, придумал. В случае опасности нужно вплотную подходить к кучкам рыболовов и садиться рядом с ними, а лучше в самой гуще толпы, на раскладной стульчик, садиться да рукой помахивать – я, мол, рыболов-любитель. Посмотрит-посмотрит милиция: что такое? Были мотыльщики и куда-то вдруг испарились, а до рыболовного стана идти едва не полчаса по мокрому-то снегу. Махнут рукой и уезжают восвояси.

С Сикой и Бешкой всегда что-то происходило. Помимо тюрьмы, конечно.

Решили как-то Сика и Бешка побраконьерить на Волге, на коренную податься, да еще по весне: «Вот Родничок-то Вовка вчера тридцать кил со Стенки приволок, – подначивал Бешка, – а мы чем хуже?» «И то дело, – соглашался с ним Сика. – Только у нас еще и лодчонка какая-никакая имеется. Ночью и двинем».

И они двинули. Когда ставили сеть в полной темноте, их резиновый челнок черпанул воды и перевернулся. С одного боку держится за его край Сика, с другого – Бешка. Сети давно уж течняком унесло и весла тоже. Хорошо, близ берега дело происходило, доплыли братья. И вернулись домой – без лодки и без сетей. Промокшие до нитки. Зато потом приобрели новую справную лодочку и больше уже о коренной и не помышляли. Сосредоточились на Большом озере.

Начало июля. Жаркое тихое утро. Мы с Батькой ловим на озере с деревянной лодки под любимым прикормленным буем. Тут дело вот в чем. Озеро, вытянутое на пару километров и в то же время широкое, прекрасно подходило для занятий на байдарках и каноэ, каждый день проходили там шумные тренировки. А иной раз и соревнования. Даже международные. Мы близко были знакомы со старыми байдарочниками, с тренерами, и нам свободно давали деревянную лодочку, ключики от весел и все прочее, чтобы мы могли удить хоть каждый день. Озерная гладь была расчерчена рядами буйков – ориентиров для гребцов. Буйки начинались где-то посередине, как раз на местах стоянок самого крупного карася. И мы подкармливали обычно рыбу около одного какого-то буя, где была, скажем, ямка или травичка какая донная, в общем, там – где крутилась рыбка.

Так вот. Начало июля. Мы потихонечку подплываем под любимый наш красно-белый полосатый буй. Закидываем удочки так, чтобы поплавки едва его не касались. И терпеливо ждем поклевок крупной рыбы. Вот у меня поплавок поднимается и уходит медленно под воду – один есть. Круглый, тяжелый карась. Карасище! Он бликует золотым боком в прозрачной воде. Еще пару таких – и можно домой. Рядом же, на своем резиновом челне, который поновее и поосновательнее прежнего, суетятся Сика с Бешкой. У них сеть зацепилась за трос, держащий один из буев на месте. И так они, и сяк пытаются отцепиться – ничего не выходит. Гляжу, отцовский поплавочек тем временем тоже начал движение, шепчу: «Смотри, сейчас возьмет!» «Да вижу, вижу, – отвечает Батька. – Может, и сорожка, а может…» Тут бы ему подсечь, но и меня с отцом, и Сику с Бешкой как будто бы накрывает сверху голос, доносящийся из радиорубки, где расположился комментатор соревнований – опытный каноист и тренер по фамилии Горбачев. Он комментирует греблю обычно прямо по ходу гонки, а в перерывах включается музыка. В карасином азарте мы умудрились позабыть, что сегодня начинается какой-то международный чемпионат по гребле, а стоим-то мы на самом озерном фарватере, на самом ходу.

Горбачев говорит громко и четко – чеканно, – буквально-таки вещает на все озеро. Да и в Ставе, наверное, слыхать:

– Здравствуйте, дорогие зрители. Сегодня, этим прекрасным летним утром, на живописном озере Сазанка состоится пятнадцатый чемпионат Европы по гребле на байдарках и каноэ среди юношей и девушек.

Потом он немного откашливается и продолжает:

– Уважаемые товарищи браконьеры! Да-да, это я к вам обращаюсь, Сика и Бешка! От организаторов международных соревнований просьба: немедленно покинуть водные дорожки, чтобы не препятствовать свободному движению соревнующихся. И по возможности отвязать свои сети от буев, так как они будут передвинуты уже к следующему заплыву.

Гляжу краем глаза на Сику с Бешкой, а у них, как на грех, все сети вокруг буев спутались, они их ножницами, ножницами отрезают. А Батька толкает меня в бок:

– Что карку-то раскрыл, сейчас и за нас возьмутся. Быстро поднимай кирпичи с кормы, а я с носа. И даем отсюда деру…

Но поздно. Голос Горбачева настигает и нас:

– Уважаемые товарищи рыбаки! В связи с началом соревнований, намеченным ровно на девять часов утра, просим вас оставить подкормленный буй и переместиться в береговую зону.

Вообще-то Горбачев постоянно комментировал все, что происходит на озере, наблюдая за озерной жизнью из своего радиогнезда. Он был настоящим голосом озера. Допустим, на тренировке кто-то из малышей сачкует, недорабатывает, сдается, видя, что все равно придет последним, Горбачев тут как тут: «Восьмая дорожка сбросила… Никогда не стать спортсменом тому, кто не борется до конца!» Или сентябрьским туманным утречком поднимает кто-то из местных здоровенный паук, заплыв на своей лодке на середину, в самую яму, и в пауке трепещет десятка три хороших плотвиц. Горбачев и это прокомментирует: «А! Вот она где ночевала!» Или переплывает со стороны магазина баба Тося с бидончиком молока на носу лодочки, Горбачеву и до этого события есть дело: «Почем нынче брала, баба Тося?» «По пятьдесят!» – машет она рукой в сторону голоса, доносящегося из озерного утреннего тумана. «Стыд совсем потеряли! – отзывается голос. – Спекулянты!»

А весной, в начале мая, звучит над озером такой вопрос обязательно: «Дядя Петя, редисочка поспела?» «А то нет! – весело хвалится с мостков стоящей на берегу хибары редисочник дядя Петя, привязывая плоскодонку. – Хорошая, ядреная!» «Подчаль после тренировок ко мне сюда, я у тебя возьму несколько пучков, первую окрошку собираюсь сделать».

Но в этот раз голос озера превзошел сам себя.

Мы плывем, почему-то красные со стыда, под тростники, подальше от любопытных глаз, трибунки-то, в начале озера, пестреют зрителями, тут и зарубежные журналисты, и просто известные в спорте люди. И вдруг Горбачев вновь обращается к нам:

– Специальное добавочное объявление для рыбаков. Старт международных соревнований переносится на десять часов тридцать минут, поэтому вы можете снова пришвартоваться к своему любимому буйку и половить карасей. Счастливой рыбалки!

Такое могло быть только в России тех лет.

Такое могло быть только на Мостотряде.

О Былинкине и Большом озере

* * *

…На рыбалку мы с отцом собираемся не очень-то рано. Осеннее мглистое солнышко уже потихонечку поднимается над Волгой, а я все еще перепроверяю рыбацкий наш скарб – удочки, снасти, подкормка, насадка, термос… Да, еще косточки для мостотрядовских собак. Наконец мы выходим из дому и как раз поспеваем к девятому троллейбусу. Его открытый синий цвет как бы приглашает к поездке через Волгу. Вот и горбящийся, усталый мост, с его пролетами и быками, пыльной дорожной одеждой, фонарными столбами и бордюрами. Старина вздыхает, держа на плечах грузные машины и легковесных пешеходов. Он как будто бы великан, стоящий на самом фарватере по колено. Многое видел, многое помнит. И ты говоришь ему мысленно несколько слов. И он отвечает тебе – ровным мостовым гулом. Чайка залетает в самый высокий пролет с юга, а вылетает с севера. И даже оставаясь позади, мост все еще держит тебя, все еще соединяет в тебе что-то. Вот и наша остановка – Мостотряд. Идем улицей Тургенева, мимо «Тридцать второго» магазинчика, у крыльца которого раскладывают здешние товарки свои лесо-огородно-водные дары. Из обязательной сезонной программы – ведерочко подберезовиков, горка трескающихся от спелости помидоров и сладких перцев да кукан вяленой, просвечивающей на солнце волжской плотвы. «Привет рыбакам, – машет рукой одна из них. – Рыбки не желаете? А то бы купили – и домой можно ехать!» Отец всегда здоровается и отвечает: «Нет, порыбачим, а на обратном пути помидорок возьмем. Оставите?» Конечно, оставят. Мы проходим этим маршрутом не год и не два, и нас знают все местные, и диалог звучит примерно всегда один и тот же. Все в Мостотряде повторяется, закольцовывается. И самые обыкновенные, кажется, торговки похожи здесь чем-то на проводников – только минуя их, можно попасть на улицу Короткую, а после уж – на берег озера…

* * *

Даже не знаю, как это вышло, но несколько лет своей жизни я провел на Большом озере. Мы с Батькой. Его называли по-разному – кто Сазанкой, кто Тинь-Зинем, кто Лесным. А мы говорили просто: Большое озеро. Или еще короче: Озеро.

– Ну как, – спрашивал отец, прикидывая силу и направление ветра. – На Озере с якорей не снесет нас?

– Удержимся, – отвечал я обычно. – Добавим по кирпичу с каждого борта – и нормально.

Лодка, о которой уж поминалось, на Большом озере появилась у нас с Батькой не сразу. Прежде мы маялись по берегам – топким, комариным, зарастающим камышами. И с завистью смотрели на синюю рябь открытой широкой воды, где плескалась рыба. «Вот бы лодочку здесь раздобыть, на лодке – совсем другой коленкор, и удобно, и хорошо, и ни от кого не зависишь, и подветренную сторону всегда выбрать можешь», – снова и снова повторял отец свою лодочную мантру.