Вселенная в кармане

Зимняя рыбалка – дело громоздкое. Тяжелое дело – в прямом смысле. Один ледобур чего стоит, а если еще и пешню за собой волочь, то и вовсе без сил останешься. Почему к ледобуру нужна пешенка? Да потому что всегда есть места на льду, в которых не уверен. А проверить их сподручней всего звонким ударом пешни. С другой стороны, пешней много лунок не набьешь, измотаешься. Вот и комбинируешь – ледобур с пешней таскаешь. В придачу рюкзак с удочками, снастями, термосом, запасными носками, черпаком и прочим, и прочим. Ну как не взять с собой в белое безмолвие горячего чаю с клюквой – чай выпиваешь, а ягодки потом долго во рту перекатываешь, кислинкой их волшебной греешься, пока не лопнут. А одежда? Даже сегодня, при всех модернизациях, она нелегка, а представьте – валенки с калошами, «химдым»^[9], ватные штаны, телогрейка, пропитанная за несколько сезонов влагой и навсегда отяжелевшая. И вот идет рыболов, сопит, отдувается, потеет, а некоторые еще и саночки за собой волочат или специальные ящики на полозьях, куда весь скарб рыболовный помещается. Нет, тяжка зимняя ловля, обстоятельна. Без стульчика – нельзя, без термоса – нельзя, без рукавиц – нельзя. Кое-кто, между прочим, и без палаточки никак. Собираешься на зимний лов с вечера, варишь кашу на прикорм, ухетываешь рюкзак, за окошком, как назло, расходится снег, и домашние смотрят на тебя с сочувствием – охота, мол, была.

И это речь о дальних переходах. Но тот же Семеныч со Става, ведь он живет в трех минутах ходьбы от речки, а и ведро при нем, и стул-скамеечка, и ледобур, и сумка для рыбешки, и черпак, чтобы лунки чистить да в собак Митькиных швыряться. В общем, много чего. Однако являлась на Став наш родной фигура, полностью опровергавшая прописные истины зимнего ужения.

Всегда в одно и то же приблизительно время, где-то к часу дня («к обеду», как Семеныч бы сказал), из тростников вышагивал щупленький, низенький старичок. В руках у него никогда не было ничего. На ногах его никогда никто не видел валенок. Никаких калош. Никакого «химдыма». Никаких пешен или ледобуров. И одет был так, точно вышел выбросить мусор. Легкие желтовато-серые штиблеты-ботинки неопределимого фасона, коротенькое пальто на пуговицах, желтая шапка-ушанка, одно ухо которой обязательно было спущено, а другое непонятным образом держалось поднятым.

– Здоровеньки булы! – приветствовал он обычно ставскую братию.

– И тебе не хворать, – бурчал себе под нос Семеныч. – Уже домой идти надо, мы уж тут портки просидели, на баб поглядели, сворачиваться пора, а он только прется.

Старичок не спеша подходил к каждому рыболову, здоровался, перебрасывался парой слов. Типа:

– Не берет?

– Да с самого утра, с темна еще пяток взял, а потом как отрезало.

– Это она солнышка ждет, сейчас разогреет, и она проснется.

– Да ночь уж вот настанет, како солнышко? – негодовал Семеныч.

И было отчего негодовать. Странный рыболов почти всегда перелавливал всех тружеников Става. Они ловили с темна, мерзли, просыпались, когда полоска февральского неверного света только лишь мерещится в небе, и тащились на лед, к заветным своим луночкам, а с собой тащили ведра, прикормку, стулья, пешни…

А наш герой не тащил ничего. И просыпался не раньше десяти. И приходил на ловлю к обеденному времени. Как же он ловил? Чем? На что? Это отдельная песня.

Сначала щупленький старичок запускал руку в карман своего коротенького и какого-то ветховатого для зимы пальто. Долго шерудил там пятерней, что-то приборматывал и наконец извлекал оттуда довольно ладную зимнюю удочку с длинной и гибкой подсечкой. Как она умещалась в кармане, как не ломалась? Загадка. Просто тайна. Затем он начинал хаотично передвигаться по Ставу в поисках какой-нибудь старой, чуть примерзшей лунки. Таковых, брошенных, бесклевных и бесперспективных, луночек оказывалось всегда вдоволь. И вот рыболов подходил к ней, примеривался и резким движением ноги пробивал ледяной панцирь. Носки его странных ботинок были чуть заострены и пробивали ледок на раз-два. Он склонялся над вновь рожденной луночкой, ладонью выгребал ледышки, громко крякал – «Эах!» – передергивал плечами и шел дальше, оставив у лунки удочку. Шел он добывать насадку.

Тут пускалась в ход психология. К Семенычу он не подходил, а вот к Володе Седому, мягкому и безотказному, всегда направлялся в первую очередь. Вопрос всегда следовал один и тот же: «Пары мотыля не найдется?» Понимаете, если спросить коробку мотыля – никто не даст. Горстку или щепотку – тоже. Ведь в коробочке и есть-то щепотка. А пары – вроде и не жаль. С другой стороны – как выберешь именно пару мотылей, всегда захватишь со дна мотыльницы больше – хотя бы десяток. Десяток Володя, десяток Яшка, десяток – мы с отцом. И на рыбалку хватит. Так что расчет был вывереннейшим. Рыболов доставал из все того же кармана весьма вместительную мотыльницу, перекладывал туда мотыликов, говорил неизменное: «Спасибо вашим от наших с кисточкой!» – и возвращался к лунке.

За пристрастие к одной и той же одежде, за умение извлекать из куцего пальтеца все необходимое для зимней рыбалки рыболова так и прозвали – Карман.

Карман садился перед лункой на одно колено, под которое подкладывал извлеченный опять же из недр чудесного пальто сложенный в несколько слоев плотный целлофан, и начинал удить. У всех кивки – длинные, из лавсана или из кабаньей щетины, с красненькими клювиками. У Кармана – простой серый ниппель. У всех катушечки быстрые, тоненькая леска наматывается и сматывается в секунду. У Кармана – связанная во многих местах старая клинская леска накручена прямо на комель удочки, и он долго разматывает ее, отмеряя нужную глубину. У всех мормышки самодельные, у Семеныча и вовсе из драгоценного вольфрама. У Кармана – потемневшая, тусклая, как зимние вечерние сумерки, дробинка.

Но вот он как-то весь, всем телом, вздрагивает, подскакивает и начинает быстро отходить от лунки, вываживая рыбу. Попадается ему завидная плотва. Карман улыбается, обнажая пожелтевшие зубы, между нами, редкие и кривые, и бросает плотвицу на снег. Вообще-то в Ставе так делать не принято. (Только Семеныч себе позволяет иногда.) Речка маленькая, узенькая, подбегут, оббурят, все расшугают. Поэтому рыбу вытаскивали незаметно, быстренько перебирая леску руками и отправляя добычу воровским, резким движением под себя, в рыболовный ящик, либо в ведро. А Карману что – вытащил рыбину и лыбится. И папиросу закуривает. Он «Приму» только жаловал. Отец предлагал ему, помню, «Космос», но Карман был верен своим принципам во всем.

Случилось как-то, к Карману подбежала собака с подмороженной лапой, он порылся, порылся в полах пальто и достал оттуда небольшой бутер с колбаской. Половину съел сам, половину отдал псу. У Кармана с морозом были сложные отношения, и если очень уж припекало, то он не выдерживал и быстро сматывал леску: «Пойду греться ухой. И поллитровочкой». Если же мороз позволял, то грелся Карман притоптываньем – все-таки в ботинках на льду не сахар. Его не раз спрашивали, отчего не носит валенок. Но добиться внятного ответа не удавалось. Самое связное, что говорил Карман по этому поводу: «Да ну ее к черту!»

Так, стало быть, выудил плотвицу, присел тем же макаром к луночке, пошевелил тихонечко кивочком-ниппелем – и еще одна добрая рыбка затрепетала вскоре на снегу. За какой-нибудь час Карман вылавливал столько, сколько и не снилось дрожащим над лунками с рассвета. Потом он собирал улов в сумку, являющуюся все из того же пальто, довольно осматривался, щурился на низкое, скользящее по крышам ставских бараков солнышко, говорил: «Спасибо этому дому, пойдем к другому», – и растворялся в камышиных дебрях. Семеныч, бывало, ненавистно провожал его завидущими глазами, бросался к освободившейся уловистой луночке, азартно подсекал – и вынимал со ставского дна окушка-недомерка. Все хохотали: «Слово ты не знаешь заветное, у Кармана другой раз выведай!» «Да нужно мне его слово! – цедил сквозь зубы Семеныч. – Ну ничего, завтра поглядим, к завтраму я тоже дробинок напаяю…»

Зимняя рыбалка, она ведь любит постоянство, это история с продолжением. Сбегать раз-другой на разные места – значит не понимать ничего в подледном лове. Нет, ходить на зимнюю рыбалочку нужно каждый день и лучше всего – на одно и то же место, срастаясь с коллективом единомышленников-единомормышечников. Мы все настолько свыклись с появлением Кармана, который являлся к обеду в Став пять или шесть зим подряд, пропуская редкий денек, что сделалось нам не по себе, когда целую неделю не было его на льду. «Заболел…» – качали головой одни. «Запил…» – сокрушались другие. «Да просто на Волгу стал ходить…» – махали рукой третьи, самые недальновидные и непроницательные. И всем стало почему-то не хватать Кармана, его присказок, его чудесной уловистой удочки и серо-желтого пальто. Как время к полудню, так кто-нибудь из нас нет-нет да и глянет в сторону тростников, где еще виднелась протоптанная штиблетами Кармана тропинка. А он все не появлялся и не появлялся.

Но вот наступил март, и однажды в полдень из тростников вышагнула на лед знакомая фигура.

– Здоровеньки булы!

Карман был побледневший, какой-то осунувшийся, но по-прежнему жизнерадостно улыбался, обнажая кривые редкие зубы.

– Ты где пропадал, мы тебе прогул запишем.

– Старость не радость, – отшучивался Карман. – А пары мотыля не найдется?

И тут все бросились набивать мотыльницу старика мотылями, и даже Семеныч достал щепотку каких-то полузаморенных, меленьких мотылишек: «Как от сердца отрываю, не мотыль – зверь!» И кто-то пробурил ему несколько новеньких луночек и вычерпал из них лед.

– Спасибо вашим от наших с кисточкой! – несколько растерянно благодарил своих нечаянных ставских побратимов Карман.

И Батька мне сказал тогда, помню, что Став, с его людьми, с его домишками-бараками, с его нравами – это тоже кармашек, где прячется от цивилизации и от времени целая Вселенная.

Вова Родник

Какой он, Вова? Да никакой какой-то. Худенький, остроносый, с птичьими глазами, с шелушащейся кожей. Лицо у него бледное, а руки – красные. В «петушке» обычно, в сине-фиолетово-зеленоватой длиннющей курточке, в валенках на высоченной резиновой подкладке, позволяющей обходиться без калош и быстро двигаться. Только вот был Вова на этой стороне Става, а через минуту – уже на той, только вернулся с Волги, а уже собирается на Травянку – мелководный заросший залив, где можно и в безнадежное глухозимье добыть пару кило окуньков. Но чаще Вова на Ставе, рядышком со своим бараком, где ждет его мать. «Домой пора, – так и говорит он обыкновенно, сворачиваясь, – мамка ждет».

Известно о Вове и то, что несколько лет провел он где-то на Сахалине («Вахту трудовую нес, пока вы здесь бездельничали»). А теперь нигде не работает, имея не то справку, не то пенсию по здоровью.

В Ставе вообще собирались люди, нигде не работающие, вольные, но к труду привычные. Тот же Вова. Настанет осень, начнут облетать ставские березки и шуметь-поскрипывать на ветру осокори, отправляется он на сезонные работы. Например, едет среди прочих за яблоками, на специально подогнанном к Мостотряду автобусе. «Девять ведер сберу, а десятое мне, – радуется Вова, – так за день пяток ведер и наберется, мамке на варенье, или просто в солому бросим – до весны хватит. Яблоки-то поздних сортов – Северный сенат». Он так и говорил всегда – Северный сенат, вместо «синапа», переиначивая название сорта на какой-то особенный благородный манер. Вова говорит по-своему, нелогично. О перволедке скажет: «Лед замерзает». О последнем льду: «Вода тает». Иногда отец, чтобы поддержать разговор, обратится и к Вове, и к декабрьскому закату одновременно (да и кто их различит-то?):

– Вечер мягкий, завтра сорожка брать должна.

– Утро покажет, – отрезает загадочно Вова.