– Всё, в подробностях…

– Ты ненормальный, – прошептала она.

– Зато вы все нормальные. Спириты, твою мать.

– Миша, ты очень далёк от всего этого. Меня так спа-са-ли!

– Хорошо, будь по-твоему. Продолжай же…

– Он заголил мне рубашку по самые груди и стал читать какой-то старинный заговор на непонятном языке. Он походил на латынь. По мере того, как он читал заклинания, я стала ощущать, что по залу пролетел какой-то ветер, а из-за углов потянуло сыростью. Было такое ощущение, что я стою возле свежевырытой могилы. Ну, а потом, как и ожидалось, запахло туберозой. Тот самый, сладковато удушливый, мёртвый запах. Это был его запах. Так пах только Сотников!

– Гадкий мертвец!

– Да, он пришёл, он притянулся на зов заклятия и на мое обнаженное тело. Спириты вызвали его из Преисподней. И ныне он стоял в конце огромного зала. Миша, его образ совсем не походил на образ бесплотного духа. Это не было привидение. Он уплотнился до того, что его было не отличить от нормального человека, если не считать, что его лицо казалось слишком бледным, с провалом багрового рта. Как я уже говорила, смерть исказила его черты.

– Господи, Варя, да, неужели же после всех этих страхов ты не отказалась от своего ремесла?

– Миша, эти испытания сделали меня сильнее. И теперь мой долг помогать людям.

– И своему благоверному помогать в его грязных делишках.

– Миша, от ревности ты позволяешь говорить непристойности.

– Я знаю. Прости. И всё же… Продолжай.

– И вот Сотников стоял прямо напротив и смотрел на моё извивающееся от похоти тело. Если были бы свободны мои руки, то я бы, верно, смогла себе помочь, но тут, я просто извивалась, подобно змее на этом ужасном жертвенном ложе.

– Змее, – эхом повторил побледневший Михаил. – Погоди, а что делали все те мужчины, которые сидели за столом над доской Уиджи? Что, наконец, делал твой супруг в это самое время?

– Я не видела их в этот момент. Но как мне позднее рассказывал Казимир, все они так и продолжали сидеть возле стола, взявшись крепко за руки. Они удерживали дух Сотникова. Своим цепким кругом они не давали ему вновь ускользнуть в Преисподнюю.

– А разве они не могли его уничтожить? Убить навсегда?

– Нет, милый. Это невозможно сделать. Ни одну душу, созданную Господом, никогда нельзя уничтожить. Тем паче смертному. Ты знаешь, что уязвима лишь наша плоть, а душа же вечна.

– Даже такого проходимца и развратника, как этот Сотников?

– Ну, я же говорила тебе о том, что в Тонком мире существует множество уровней. И этот Сотников очевидно проживает где-то внизу.

– Ну и?

– Пока я извивалась от сильного желания, краем глаза я видела, как маркиз взял в руки огромные ритуальные ножницы. Знаешь, такими ножницами в стародавние времена стригли овец.

– Зачем они ему? – поразился Гладышев.

– Он начал их нагревать над огнём жаровни, раскалять до красна. И тут я увидела некую фантомную нить. Она походила на обычную веревку, только цвет её был черным. И не то чтобы она была осязаема. Нет же. Она была соткана из неких, невидимых глазу флюидов. И шла от моего паха в глубину этого зала. Туда, где, находился Сотников.

– Он что, так и стоял на прежнем месте?

– Он всё так же находился на большом расстоянии от меня. Он не стоял, он висел меж полом и потолком. Висел и усмехался в злобном оскале – опустив книзу бледное лицо и вперив в меня свои мёртвые очи. А я с каждой минутой всё явственнее ощущала в своем чреве его огромное и жаркое орудие. Ощущала и корчилась в пароксизме страсти. Когда я была почти на самом пике блаженства, маркиз де Траверсе усилил свой голос. Теперь он не просто проговаривал, он кричал свои заклинания. А Сотников вдруг сорвался с места и полетел навстречу к жертвенному столу. Очень быстро. И когда от меня до него оставалось уже не более аршина, маркиз поднёс раскаленные ножницы к моему паху и, лязгнув ими, обрезал ту самую фантомную нить, которая связывала нас долгие годы.

– О, господи…

– Как только раскаленные ножницы коснулись этой нити, Сотников взвыл, словно заколотый вепрь и полетел назад, к концу зала, а далее раздался хлопок, и он исчез, оставив тяжёлое облако серы. А я? Я потеряла сознание.

Барбара встала из кресла и обнаженной прошлась по комнате. В полутьме её тело, освещенное светом, идущим из ночного окна, казалось облитым неким фосфорным сиянием.

– Барбара, ты богиня, – шептал он, тараща на неё воспаленные глаза.

– А далее я проснулась утром, в одной из спален замка де Траверсе. Передо мною был светлый, залитый солнцем эркер, через который слышалось пение птиц. В открытое окно несло упоительной свежестью. Я посмотрела рядом с собой. На стуле лежала та самая рубаха, некогда принадлежащая одной из французских королев. Я бегло осмотрела старинные швы, пожелтевшие от времени оборки и тканевое плетение четырнадцатого века. Но, знаешь что? Помимо старых, почерневших пятен крови, на этой рубашке появились новые пятна. И это была моя кровь.

В ответ Гладышев вздохнул.

– Лишь бы тебе всё это помогло.

– Помогло, Миша. Но, увы, ненадолго.

– Как? Что ты такое говоришь?! – вскричал он.

– Не кричи. Давай спать. Всё остальное я расскажу тебе завтра. Уже слишком поздно.

* * *

Санкт-Петербург. Лиговский проспект, квартира Петровского. Это же время

– Григорий Александрович, – робко начала она, освобождая свою руку из руки «чернеца». – И всё же, это всё странно.

– Что именно? – отвечал он, не открывая глаз.

– Ну, это вот всё. Что мы с вами лежим. И всё, что произошло, это же ужасно по сути. Я не должна была.

– Разве? Кто тебе это сказал? – он открыл глаза и посмотрел ей в лицо.

– Так, грех же какой.

– Ну, если я скажу тебе, что грешить ты начала с того самого дня, как пригласила меня к вам в дом, тогда что?

– Ну, скажете тоже…

– Не веришь?

– Не верю.

– А кто к себе в дом пускает консультантов, не чурающихся чёрной магии?

– Ну, то же совсем другое.

– Глупая, иди ко мне, – он подтянул её ближе и чмокнул в белеющую в темноте упругую щечку.

– Да, я глупая, Григорий Александрович, – всхлипнула она. – Конечно, глупая, раз лежу здесь с вами.

– Зови меня на ты. Я же просил.

– Прости, я никак не могу привыкнуть.

– Привыкай.

Он поднялся с кровати. В темноте забелело его долговязое и худое тело. Он, не стесняясь и не накидывая халата, прошлепал босыми ногами к столу, стоящему в спальне, и зажёг керосиновую лампу. Рваный свет выхватил темные углы, ворох одежды на высокой спинке стула, занавешенные окна, стену с золотистыми обоями и голландку в кофейных изразцах. Помимо этого она увидела его длинные поджарые ноги, покрытые темными волосами, широкие, чуть сутулые плечи, впалый живот, длинные худые руки и то самое место, которое он не подумал даже скрывать. Даже в полумраке этой душной комнаты она таращилась невидимым взглядом на его тёмный, поросший черными, густыми волосами, пах.

«Хоть бы кальсоны, что ли надел, – думала она. – Экий он весь страшный, мохнатый… И такая дубина между ног».

При воспоминании об его «дубине» у нее сладко заныло внизу живота.

«Господи, – думала она. – Что же это я наделала? Как же я духовнику всё это на исповеди расскажу? Он же проклянёт меня. Мужняя жена, да с чужим мужиком согрешила. Хотя, какая я уж Мише жена, если с ним другая в родительском доме, да на кровати милуется».

При воспоминаниях о муже, она вдруг заметила, что мысли о нём и Барбаре теперь не вызывали в ней той же глухой и безысходной ревности. И боли прежней она уже не чувствовала. Теперь ей казалось, что её Михаил находится вовсе не в Гатчине, а уехал куда-то далеко-далеко. И что ей совсем его не жаль. И что она согласна его и вовсе никогда не видеть. Вся та боль, которая была связана с Гладышевым, куда-то исчезла, стала намного бледнее и невесомей. Она будто подтаяла, скукожилась, уменьшилась до самых призрачных размеров.

Уменьшилась она в тот самый момент, когда этот молодой мужчина испытал к ней такую страсть, о которой она никогда ранее не знала, да и знать не могла. Словно голодный зверь, он врезался в её сочную плоть своим каменным жезлом, своим до неприличия длинным и горячим рогом. Её мысли путались. Она не желала давать более чёткое словесное определение тому самому органу, который настолько потряс её воображение.

Этот мужчина был иным. Он двигался иначе. Он долбил её, казалось, сильнее и жёстче, чем делал это муж. Да, его движения, резкие прыжки и выпады напоминали ей неведомого зверя. Только какого? Она пока не понимала.

И не было в его действиях лени, не было и одолжения, к которому она так привыкла за все эти годы. Не испытывала она и чувства стыда. Она лишь пыталась сопротивляться, но её никто не слушал. Её вообще не собирался кто-либо слушать! Её впервые в жизни брали властно, жадно, горячо и повелительно, как самку. А потом была нежность, море нежности. Он делал всё то, чего Михаил порой делать не желал. Мише не всегда было интересно её собственное удовольствие. Миша снисходил, а этот «чернец» её вожделел так, как может вожделеть горец белую женщину. Он словно дикарь, украл её из приличного дома, отнёс в лес и жадно залюбил до одури. До взаимных криков. До полного животного бессилия.

Живя с мужем, она привыкла сама напрашиваться на ласку. И даже в постели она порой ловила руку мужу и тянула её вниз, но он так часто делал вид, что вовсе не понимает того, что она хочет. Её страсть к нему разгоралась, словно пожар, и никогда не гасла, а, наоборот, тлела лишь по причине её вечной неудовлетворенности, её вечного голода…

А Григория не нужно было что-либо просить. Он ласкал её сам, настойчиво, дерзко, и так затейно, что она не успевала охать и изумляться его открытой и дерзкой похоти. В этот вечер его глаза загорались радостью всякий раз, как она кончала. Она орала и билась от ярких мышечных спазмов, пронзающих всё ее нутро, а он в это время почти хохотал от удовольствия, шепча такие непристойности, от которых она впадала в полное беспамятство.

Он овладел ею несколько раз, почти без перерыва. Его горячее семя залило ей все ноги, живот и пах. Она лежала без сил и пыталась сосредоточиться хоть на какой-то дельной мысли.

«Господи, что за мужчина? – думала она. – Он же совсем чужой. И пахнет от него иначе. И рот, и губы, и этот длинный холодный нос. И дыхание. Совсем не противное, свежее дыхание. И запах пота – резкий, животный, горячий. Чужой. И эти худые руки, покрытые волосами. Господи, отчего же он летал? Может, мне всё это померещилось?»

– Что ты молчишь, булочка? – он подсел к ней и склонился над лицом. – Тебе было хорошо?

– Да… Но всё это так необычно, – шептала она, глядя в потолок.

– Ты хочешь кушать, Танечка?

– Да, пожалуй.

– У меня есть селедка, серый хлеб, портвейн и кусок телятины. Будешь?

– Буду, – кивнула она.

– А хочешь, поедем в ресторацию?

– А который час?

– Погоди, я посмотрю, – он вытянул из кармана круглые часы на цепочке. – Ого, уже почти полночь.

– Как полночь! – она подскочила.

– А что такое?

– Меня же там кучер ждёт.

– Где?

– Возле твоего дома. А я у тебя уже пять часов пробыла.

– Пойдем, сходим к нему и скажем, чтобы он ехал домой.

– Он сразу всё поймет, – заволновалась она.

– Что ему, сермяжному рылу, можно понимать? Таня, будь же ты хозяйкой своей жизни.

– Хозяйкой своей жизни… – эхом повторила она и подивилась мудрости его слов.