Не ведя систематической работы по этим разным аспектам, я лишь попытаюсь проанализировать самые чувствительные точки, те, которыми в наше время, когда так часто слышишь об обрушении культурного «сверх-я», обозначают различные способы колебаний категорий и границ. Именно в тесной связи с данным контекстом я, как психоаналитик, хочу рискнуть и докопаться до психических корней вечно эфемерного счастья быть модным.

1
Крайняя необходимость моды: прикосновение взглядом

«Я не знаю, что такое уязвимость». Если абстрагироваться от способного вызвать улыбку или раздражение оттенка гламурной философии, разговор между бывшей манекенщицей и супругой Николя Саркози, экс-президента Франции Карлой Бруни и Карлом Лагерфельдом (опубликованный в Figaro Magazine по случаю выхода фильма, посвященного этому модельеру) мог бы указать путь к размышлению о двух проблемах.

Проблеме того особого взгляда, которым является взгляд моды – в данном случае воплощенный в лице одного из самых талантливых современных модельеров, – и проблеме связей этого взгляда с той незащищенностью, которую мы чувствуем, становясь объектом внимания других людей.

Карл Лагерфельд отстаивает свое право на возможность говорить о себе, не раскрывая ничего из своей личной жизни, свободу что-то сообщать и, напротив, не сообщать в средствах массовой информации, при этом не ощущая себя скованным рамками жанра исповеди звезды. Также эта статья^[12] может быть воспринята здесь и сейчас как фрагмент рассказа, имеющего своего рода мифическое значение.

После довольно лаконичных высказываний насчет того, каким образом рассматривать отношение к другим людям, Карла Бруни подчеркивает, что Лагерфельд был очень любимым ребенком. А тот отвечает: «Да, почти непонятным образом: у меня были сестры и сводные сестры, но родители любили только меня, я был центром мира, это было потрясающе… Сестры жили в пансионах, а я делал то, что хотел». И дальше: «Между тем люди говорили, что моя мать была жестокой; но она была и того хуже: она была ироничной».

Затем, отвечая на вопрос о красоте своей матери и вспоминая о ее личности: «Она считала, что была самой красивой светской женщиной… Она никогда ни для кого ничего не делала, я никогда не слышал, чтобы она говорила „спасибо“, но она обладала волшебной властью превращать кого угодно в раба». И еще: «Все боролись за то, чтобы нравиться ей. Именно поэтому я говорю так быстро. Она повторяла мне: „Поскольку ты собираешься нести всякую ерунду, говори быстрее, мы не должны терять время…“ Что касается моей сестры, то мать находила ее славным ребенком, но однажды она вынуждена была признать ее глупой и больше не интересовалась ею».

И еще дальше, с иронией, достойной этой «странной матери», предложив воспользоваться услугами дерматолога тем, кому не по себе в «шкуре мужчины», он добивает: «Я также ненавижу это выражение: любовь слепа. Для этого есть очки…» А здесь уже могла бы пригодиться помощь окулиста… И точно, разве необычный дендизм Карла Лагерфельда не подчеркивают темные очки, с которыми он расстается лишь изредка?

Вероятно, мы, наконец, можем понять, какую роль они играют: они служат ему для защиты, он носит их, видимо, для того, чтобы помешать любви прикоснуться к нему и ослепить его; но при этом он рискует уступить безразличию, которое, как он утверждает, является его главной проблемой…

Защита может быть признаком или причиной губительных последствий, потому что тот, кто был для своих родителей «центром мира», в конце этого интервью дойдет до того, что примерит на себя высказывание художника Пауля Клее: «Я все любил, все перепробовал, был всем, и теперь я – ледяная звезда».

Уязвимость и «защитные очки» моды

Здесь Лагерфельд предстает перед нами в образе персонажа и человека, зачарованного матерью, обладавшей инвазивным эгоизмом, женщиной, мимолетный взгляд которой следовало заслужить и дрожать под ним… Матерью, взгляд которой не упадет ни на что, если мгновенно и решительно не привлечь его, и которая подводит своего ребенка к тому, чтобы он, если хочет больше чем на секунду задержать на себе ее внимание, демонстрировал бы ей сокровища новизны и творческой активности.

Таким же образом через свои дефиле и свои творения Лагерфельд играет с нашими взглядами, которые нужно поймать, пусть даже ослепив нас яркостью того, что он демонстрирует. Потрясающим примером, доведшим этот эффект до высшей точки, стала зимняя коллекция высокой моды дома Chanel в 2006 г.: по словам одной редакторши модного журнала, белый цвет был до того ослепителен, что любой, кто находился на подиуме, где дефилировали манекенщицы, чтобы вынести его сияние, обязательно должен был надеть темные очки.

Таким образом, в некотором смысле можно сказать, что за каждой новой коллекцией мастера скрывается жесткий материнский взгляд, безусловно, гораздо более значимый, чем взгляды обожателей и критиков, и след внутреннего диалога с беспощадным идеалом. Можно даже рискнуть и представить, что с подобным внутренним идеалом Лагерфельд, подобно Пигмалиону, выводит на сцену другой аспект старой партии, бросая мстительный и возрождающий вызов своей матери.

Действительно, возможно, манекенщицы, которых он переосмысливает в духе времени, стирая с них всякий налет «глупости» – что, по его мнению, было причиной изгнания его сестер, – одевая их и выстраивая в ряд, как в пансионе, стали, наконец, достойными взгляда его матери, которая на мгновение, может быть, забыла бы о своем безжалостном безразличии, чтобы полюбоваться их стремительным проходом по подиуму?

Желание быть на виду – борьба с безразличием?

Одним из краеугольных камней моды служит наше желание открыть глаза на новое, желание, которое, в свою очередь, преследует главную цель: открыть глаза тому, кто на нас смотрит. Откроет ли кто-нибудь глаза на нас?

Каждый из нас когда-либо переживал неприятный опыт (легкую нарциссическую травму, сомнение в своем праве быть в центре мира, во всяком случае, нашего семейного мирка), когда мы, находясь в коллективе, пересекаемся с кем-то, кого мы узнаем, но кто не видит нас. Это отсутствие узнавания всегда вызывает множество сомнений у того, кто его ощущает.

Не стали ли мы, в связи с этой «не-встречей», невидимыми, как привычные предметы обстановки, которых мы больше не замечаем?^[13] Являемся ли мы частью декора, если у того, кого мы видим, закрыты глаза? Или же он не свободен, чтобы смотреть на нас, он чем-то озабочен? Что у него в голове, раз он не видит нас?

Отсюда возникает вполне законная мысль попросить моду обеспечить нас эффективными и новыми сигналами, которые не дадут нам раствориться в толпе. Потому что, если абстрагироваться от телесных различий (рост, телосложение, цвет кожи и т. д.), то у тех, кто на нас смотрит, первое впечатление создается по одежде, которую мы носим.

Речь идет именно об обмене взглядами, обмене, где на карту ставится более или менее абсолютная, или более или менее крайняя, в зависимости от истории каждого, необходимость быть замеченным, узнанным, отличимым, то есть вызывающим восхищение или зависть.

Не говорит ли молодая манекенщица Лиза Энгель, анализирующая особенности своего ремесла, о похожей на эту, пережитую некоторыми с большой остротой ситуацию, описывая взгляд того, кто следит за модой, и мгновенность того, к чему он побуждает?

«Всего лишь несколько секунд – и ваша осанка, ваша жестикуляция, выражение лица, походка уже испустили тысячи визуальных сигналов, автоматически декодированных, вновь записанных, переведенных, проанализированных и интерпретированных тем, кто стоит перед вами. Еще до того, как вы вымолвили хоть словечко, человек, который смотрит на вас, уже испытывает некие ощущения по отношению к вам. Он уже знает, являетесь ли вы тем, кого он желает встроить в свое чувственное, эмоциональное, профессиональное, личное пространство…»^[14]

Таким образом, перед модельером стоит задача найти вариант, способный не быть банальным для безразличного взгляда, в режиме «ничего не произошло», который уничтожил бы новизну видения. В частности, чтобы бороться с этой закрытостью из разряда привычки, уже известного, своего рода «дежавю» и заранее предвиденного, обязательным условием, по всей видимости, становится создание нового.

Именно закрытые, безразличные глаза тех, кто смотрит, не видя, стремится распахнуть и пробудить мода. И если мы настаиваем на ее бессмысленности, то не для того ли, чтобы защититься от ее значимости, согласно механизму превращения в собственную противоположность, которому нас научил процесс мечтания?

Итак, взгляд тех, кто следит за модой, выявляет нашу уязвимость, когда нас одновременно видят и не видят, противоречие, при котором желание существовать для другого проявляется с самого первого взгляда, вызывая срочную необходимость сигнализировать о себе, словно желая защититься.

Первые взгляды

Визуальное восприятие гораздо раньше, чем язык, занимает основополагающее место в нашем отношении к другим людям, отношении, связанном с базовой пространственной фиксацией, распознаванием идентичного и отличающегося. При этом постепенно создается образ самого себя и других людей, который нам позволят воспринимать все наши сенсорные и двигательные центры.

В психической деятельности «глаза воспринимают не только изменения внешнего мира, важные для сохранения жизни, но также свойства объектов, посредством которых последние возводятся в ранг объектов любовного выбора и являются притягательными»^[15], и такая двойственная конструкция приводит к важным последствиям.

Кроме того, визуальный образ сразу же вызывает вопрос у того, кто смотрит и сам подвергается осмотру, и у того, кто на него смотрит. Так происходит изначально невзаимный и разбалансированный обмен.

Незамедлительно становящаяся носителем загадок неразрывная пара «видеть – быть увиденным» и ее влияние на нашу психическую конструкцию умножает ситуации, при которых сомнения рискуют одержать верх над уверенностью, причем самым непримиримым образом. Это отмечает Жерар Бонне^[16], констатирующий также, что в скопическом влечении существуют три разные формы удовольствия: удовольствие видеть себя, удовольствие смотреть, удовольствие демонстрировать.

В нашей повседневной жизни обмен взглядами, к которому мы стремимся, несет на себе отпечаток тех, кем мы глубоко прониклись с самого рождения. «Новый» взгляд на себя, как предлагает мода, возможно, является поиском и желанием вновь обрести тот взгляд, которым смотрят на нас с момента рождения и в ранние годы детства, когда мы еще были самым новым «творением» в жизни наших родителей и открывали глаза на мир.

Действительно, некоторые составляющие главных будущих отношений появляются с самого первого момента жизни. Такое раннее развитие визуального восприятия в человеческих отношениях подчеркивается Фрейдом, который в работе «Я и Оно»^[17] еще раз настаивает на первенстве визуального восприятия и его близости к бессознательным процессам в реестре одновременно более общем и более неуловимом, чем язык.

Механизмы, управляющие визуальным восприятием, можно исследовать на разных уровнях с самого рождения. Например, хорошо известен процесс запечатления (или импринтинга)^[18], подчеркнутый этологами, который отлично проиллюстрировала история об утенке Конрада Лоренца (едва вылупившись из яйца, утенок, который видит в первую очередь Лоренца, тут же, с первого взгляда, опознает его как свою «мать» и эмоционально прочно привязывается к нему).

И хотя мы еще мало что знаем о сложности этих механизмов в человеческой природе, нам тем не менее известно, что у ребенка все сенсорные полюса активируются в разное время: именно обоняние, а также слух и осязание, вероятно, первыми участвуют в процессе.