Но когда я не явился на завтрак в пятницу утром, они забеспокоились. Позвонили мне в номер – ответа не было. Они пришли и начали стучать в дверь. По-прежнему тишина.

Встревоженные, они попросили у менеджера ключ, поднялись и отперли дверь, но на нее оказалась наброшена цепочка. Из номера до них донесся слабый стон.

Они выбили дверь и ворвались внутрь. Я лежал на полу, как они выразились, «в позе лягушки», частично одетый – похоже, пытался дотянуться до телефона. Левая половина моего тела содрогалась в конвульсиях; Блейн сказал, что я весь горел.

Из отеля позвонили в Шведский госпиталь, откуда немедленно выехала скорая. Блейн и Рон по телефону передали им мои показатели: температура 41, пульс 220. Левую сторону у меня парализовало; в скорой судороги продолжились. В отчете впоследствии указали «синдром кукольных глаз» – они были открыты и расфокусированы.

Как только мы приехали в госпиталь, меня обложили льдом и начали внутривенно вливать огромные дозы фенобарбитала, чтобы остановить судороги. Доктор сказал Блейну и Рону, что таким количеством снотворного, что мне ввели, можно было усыпить половину Сиэтла.

Он также сообщил моим агентам, что, несмотря на усилия врачей, я, скорее всего, умру.

– Выражаясь простым языком, – сказал доктор, – его мозг поджарился до корки.

Было 2 декабря 1983 года. Моя новая страховка вступила в действие сутки назад.

Начальник нашего отдела Роджер Депью поехал в школу к Пэм, чтобы лично сообщить ей новости. Они с моим отцом Джеком сразу же вылетели в Сиэтл, оставив девочек с моей мамой Долорес. Двое агентов из полевого офиса ФБР в Сиэтле, Рик Мэзерс и Джон Байнер, встретили их в аэропорту и привезли прямиком в госпиталь. Там-то они и узнали, насколько все серьезно. Врачи постарались подготовить Пэм к моей смерти и сказали, что даже если я выживу, то, скорее всего, останусь овощем – еще и слепым. Верующая католичка, она пригласила священника, чтобы меня соборовать, но он, узнав, что я пресвитерианин, отказался. Блейн и Рон вытолкали его из палаты и нашли другого, не такого щепетильного, которого и попросили прийти помолиться за меня.

Неделю я пролежал в коме, между жизнью и смертью. Правила отделения интенсивной терапии позволяли навещать больных только членам семьи, поэтому мои коллеги из Куантико, Рик Мэзерс и другие из офиса в Сиэтле стали представляться моими близкими родственниками.

– Большая у вас семья, – язвительно заметила одна медсестра, обращаясь к Пэм.

И это не было только шуткой. В Куантико мои коллеги, возглавляемые Биллом Хэгмайером из отдела поведенческих наук и Томом Коламбеллом из Национальной академии, устроили сбор средств, чтобы Пэм и мой отец смогли побыть со мной в Сиэтле подольше. Полицейские со всей страны делали свои взносы. Одновременно уже велась подготовка к перевозке моего тела в Вирджинию для похорон на военном кладбище в Куантико.

В конце первой недели Пэм, мой отец, агенты и священник встали в круг возле моей кровати, взялись за руки – меня взяли тоже – и стали молиться надо мной. Той ночью я вышел из комы.

Помню, как я удивился, увидев Пэм с отцом рядом, и как долго не мог понять, где нахожусь. Поначалу я не мог говорить; левая половина лица не слушалась, и левая сторона тела еще была частично парализована. Речь возвращалась постепенно, но говорил я с трудом. Через некоторое время я начал шевелить левой ногой, движение стало возвращаться. Горло ужасно болело от трубки, через которую я дышал. Меня перевели с фенобарбитала на дилантин для контроля за судорогами. После многочисленных обследований, снимков и пункций спинномозговой жидкости мне наконец поставили диагноз: вирусный энцефалит, осложненный последствиями стресса и общей ослабленностью организма. Мне повезло остаться в живых.

Однако выздоровление было медленным и тяжелым. Мне пришлось заново учиться ходить. Появились проблемы с памятью; чтобы помочь мне запомнить фамилию лечащего врача, Сигал – «чайка» на английском, – Пэм принесла мне фигурку чайки из морских ракушек на деревянной подставке. В следующий раз, когда доктор зашел меня осмотреть и спросил, помню ли я, как его зовут, я пробормотал:

– Конечно, доктор Чайка.

Несмотря на заботу, которой меня окружили, процесс реабилитации меня сильно раздражал. Я никогда не мог подолгу усидеть на месте. Директор ФБР Уильям Вебстер позвонил поддержать меня. Я сказал ему, что вряд ли в будущем смогу стрелять.

– Об этом не беспокойтесь, Джон, – ответил он. – Нам нужна ваша голова.

Я не сказал ему, что и от головы, кажется, тоже ничего не осталось.

Наконец я выписался из Шведского госпиталя и приехал домой – за два дня до Рождества. Прежде чем уйти, я подарил персоналу отделения интенсивной терапии благодарственные таблички за все, что они сделали для спасения моей жизни.

Роджер Депью встретил нас в аэропорту Далласа и довез до дома во Фредериксберге, где меня ждали с американским флагом и гигантским транспарантом «Добро пожаловать домой, Джон». Я похудел килограммов на пятнадцать; дочери Эрика и Лорен были так расстроены моим видом и тем, что я сижу в инвалидном кресле, что с тех пор боялись любых моих командировок.

Рождество выдалось невеселым. К нам пришло несколько друзей: Рон Уокер, Блейн Макилвейн, Билл Хэгмайер и еще один агент из Куантико, Джим Хорн. Я начал вставать из инвалидного кресла, но ходить мне было трудно, и разговаривать тоже. Я постоянно плакал и не мог полагаться на свою память. Когда Пэм или отец возили меня по Фредериксбергу, я не мог понять, какие здания новые, а какие были там давно. Я чувствовал себя так, будто перенес инсульт, и гадал, смогу ли когда-нибудь вернуться на работу.

Я очень сердился на Бюро за то, через что был вынужден пройти. В предыдущем феврале я обращался к заместителю директора Джиму Маккензи. Я сказал, что не могу работать в таком темпе, и попросил людей себе в помощь.

Он отнесся ко мне с сочувствием, но ответил как обычно:

– Ты же знаешь, как у нас все устроено. Надо уработаться вусмерть, чтобы на тебя обратили внимание.

Мало того что я не получал поддержки, благодарности от Бюро тоже было не дождаться. Даже наоборот. Хотя в предыдущем году я рвал задницу, чтобы поймать убийцу детей из Атланты, мне вкатили выговор за статью в газете «Ньюпорт ньюс», Вирджиния, сразу после ареста Уэйна Уильямса. Репортер спросил меня, что я думаю об Уильямсе как о подозреваемом; я ответил, что он «подходит» и, если полиция постарается, он «подойдет» и к другим убийствам из серии.

Хотя фэбээровское начальство само попросило меня дать интервью, мне сказали, что я не имел права так высказываться о текущем деле. Они заявили, что меня предупреждали перед интервью журналу «Пипл» несколькими месяцами ранее. Как типично для этих бюрократов! Меня вызывали в отдел профессиональной ответственности в штаб-квартире в Вашингтоне, и через полгода бюрократических разбирательств я получил письменный выговор. Позднее я получил благодарность – тоже письменную – за то дело. Такое вот признание за помощь в раскрытии серии убийств, которую пресса уже окрестила «преступлением века».

Тем, чем мы занимаемся на работе, затруднительно делиться с кем бы то ни было, даже с женой. Когда целыми днями смотришь на мертвые изуродованные тела, особенно детские, это не хочется тащить домой. Ты не можешь воскликнуть за обеденным столом: «У нас сегодня было классное убийство на почве секса. Давай-ка я тебе о нем расскажу!» Вот почему полицейские часто женятся на медсестрах – они хотя бы отчасти понимают характер нашей работы.

Тем не менее, отправляясь с девочками в парк или в лес, я частенько ловил себя на мысли: Тут все выглядит так, как при том-то убийстве, где мы нашли восьмилетку. Как бы я ни дрожал за их безопасность с учетом всего, что успел повидать, я не мог себя заставить эмоционально вовлекаться в мелкие – хотя и важные – детские проблемы. Когда я возвращался домой и Пэм говорила, что одна из девочек упала с велосипеда и пришлось накладывать швы, у меня перед глазами вставал протокол вскрытия ребенка ее возраста, и я думал о швах, которые пришлось наложить патологоанатому, чтобы подготовить тело для похорон.

У Пэм был свой круг знакомых, интересовавшихся местной политикой, которая нисколько меня не трогала. С моими командировками на нее ложилась львиная доля ответственности за воспитание детей, оплату счетов и ведение хозяйства. Это была одна из многих проблем в нашем браке, и я понимал, что, по крайней мере, старшая дочь, Эрика, ощущает царившее в доме напряжение.

Я не мог избавиться от неприятного чувства, что Бюро сделало все это со мной. Примерно через месяц после возвращения домой я жег во дворе сухие листья. Повинуясь внезапному импульсу, я сгреб все копии профилей, которые были у меня дома, все статьи, которые написал, выволок их на улицу и швырнул в огонь. Я испытал чуть ли не катарсис, избавившись от этой макулатуры.

Несколько недель спустя, когда я смог опять сесть за руль, я поехал на Национальное кладбище Куантико посмотреть, где меня собирались хоронить. Могилы там располагались по датам смерти, и если бы я умер первого или второго декабря, то получил бы самое невыгодное место – рядом с девушкой, которую зарезали на дороге неподалеку от нашего дома. Я работал над ее делом, и убийство до сих пор оставалось нераскрытым. Стоя там и размышляя, я вспомнил, сколько раз советовал полиции установить наблюдение на кладбище, потому что убийца может туда прийти. Какой иронией было бы, установи они наблюдение сейчас и прими меня за подозреваемого!

Четыре месяца после того приступа в Сиэтле я пробыл на больничном. У меня образовались тромбы в ногах и в легких – осложнение после болезни и долгого лежания в постели, – и я до сих пор с трудом ходил. Я не знал, смогу ли продолжать работать и хватит ли у меня уверенности, если даже смогу. Тем временем Рой Хейзелвуд взял на себя мои текущие расследования, кое-как совмещая это с преподаванием.

Впервые я вернулся в Куантико в апреле 1984-го, чтобы выступить перед собранием из пятидесяти профайлеров, сотрудников полевых офисов ФБР. Я вошел в аудиторию в тапочках – мои ноги до сих пор сильно отекали от тромбов, – и агенты со всей страны встретили меня стоячей овацией. Их реакция была спонтанной и искренней, ведь эти люди лучше, чем кто бы то ни было, понимали, чем я занимаюсь и чего пытаюсь достичь в Бюро. Впервые за много месяцев я чувствовал, что оценен по достоинству. А еще чувствовал, что вернулся домой.

Месяц спустя я снова приступил к работе.

Глава 1
Внутри разума убийцы

Поставить себя на место охотника.

Вот что мне надо было сделать. Вспомните фильмы о живой природе, например льва на равнинах Серенгети. Он смотрит на гигантскую стаю антилоп возле водопоя. И каким-то образом – мы видим все его глазами – выделяет из тысячи животных одно. Лев приучил себя чуять слабость, уязвимость – нечто, отличающее эту антилопу от остальных и делающее ее идеальной жертвой.

То же самое касается и людей. Если ты один из них, каждый твой день превращается в охоту. Ты ищешь жертву и возможность напасть. Например, ты оказался в торговом центре, где бродят тысячи посетителей. Ты идешь в салон видеоигр; там человек пятьдесят ребятишек. Тебе надо быть охотником, быть профайлером, чтобы присмотреть подходящую добычу. Надо прикинуть, кто из этих пятидесяти детей наиболее уязвим, кто больше годится на роль жертвы. Ты оцениваешь, как эти дети одеты. Ты должен уметь считывать их невербальные сигналы. У тебя всего несколько секунд, поэтому ты должен быть в этом очень, очень хорош. Принимая решение, ты должен знать, как по-тихому вывести ребенка из торгового центра, не вызвав ни малейших подозрений, – притом что его родители тут же, на пару этажей ниже. У тебя нет права на ошибку.