Вот какую задачу мы ставим перед собой.

Глава 2
Фамилия моей матери была Холмс

Девичья фамилия моей матери была Холмс, и мои родители чуть было не выбрали для меня такое же второе имя вместо более прозаичного Эдвард.

Помимо этого, если оглянуться назад, мало что в моих ранних годах указывало на будущее охотника за разумом или криминального профайлера.

Я родился в Бруклине, Нью-Йорк, на границе с Куинсом. Мой отец Джек был печатником в «Бруклин игл». Когда мне было восемь, он, обеспокоенный ростом преступности, перевез нас в Хэмпстед, на Лонг-Айленде, где стал председателем лонг-айлендского профсоюза типографов. У меня одна сестра, Арлен, на четыре года старше, и с самого детства она была звездой нашей семьи – и в учебе, и в спорте.

Я в учебе не блистал – получал обычно тройки-четверки, – но был вежливым и дружелюбным, поэтому учителя в начальной школе Ладлама меня любили, несмотря на слабую успеваемость. Больше всего меня интересовали животные, и в разное время я держал собак, кошек, кроликов, хомячков и змей – мама терпела их только потому, что я говорил, будто хочу стать ветеринаром. Раз уж мое увлечение было связано с будущей карьерой, она старалась его поддерживать.

В школе у меня проявилась способность рассказывать истории, в значительной степени повлиявшая на мой выбор профессии следователя. Детективам и криминалистам постоянно приходится на основе разрозненных и внешне не связанных между собой улик строить цельный нарратив, поэтому способность к сторителлингу в нашем деле – важный талант. Особенно это касается расследований убийств, где жертва не может рассказать свою историю.

В те времена я часто использовал свой талант, чтобы не делать домашних заданий. Помню, однажды, в девятом классе, я поленился и не прочел роман для устного пересказа в классе. Поэтому, когда пришла моя очередь (до сих пор не понимаю, как у меня хватило дерзости так поступить), я выдумал название несуществующего романа, сочинил фамилию несуществующего автора и начал рассказывать историю группы туристов, сидевших как-то ночью вокруг костра.

Я придумывал на ходу, а сам прикидывал: сколько еще я смогу продолжать? Уже появился медведь, подкрадывавшийся к туристам и готовый напасть, – и в этот момент я потерял нить событий. Я сбился и был вынужден признаться учителю, что все сочинил. Наверное, во мне заговорила совесть: все-таки я не закоренелый преступник. И вот я стою, признавшись в мошенничестве, понимая, что сейчас буду унижен на глазах у одноклассников, и представляю себе, что скажет мама, когда узнает.

Но, к моему изумлению, учитель и остальные дети были в полном восторге от моей истории. Я признаюсь, что выдумал ее, а они требуют: «Закончи! Доскажи, что было дальше». Что же, я досказал и получил пятерку. Долгое время я не рассказывал об этом своим детям, чтобы они не решили, будто преступление вознаграждается, но с тех пор я усвоил: если ты сможешь продать людям свои идеи и вызвать у них интерес, они тебя поддержат. Это помогало мне бессчетное количество раз, когда надо было убедить начальство или местный департамент полиции в ценности наших услуг. Но, должен признаться, речь о том же самом таланте, которым пользуются мошенники и опасные преступники.

Кстати, мои вымышленные туристы спаслись, что было довольно неожиданно с учетом моей любви к животным. Дальше, готовясь стать ветеринаром, я три лета провел на молочной ферме в сельской местности штата Нью-Йорк, участвуя в программе подготовки абитуриентов Корнелла, поддерживаемой университетским факультетом ветеринарии. Это была отличная возможность для городских подростков пожить на природе; в обмен на такую привилегию я работал по семьдесят-восемьдесят часов в неделю за пятнадцать долларов, пока мои школьные приятели дома поджаривались на Джонс-Бич. Если больше мне ни разу в жизни не случится подоить корову, я не буду об этом сильно жалеть.

Благодаря физическому труду я был в отличной форме для спорта – еще одной моей всепоглощающей страсти. В старшей школе Хэмпстеда я был питчером бейсбольной команды и защитником в американском футболе. Сейчас мне кажется, что тогда-то у меня и проявились задатки профайлера.

В бейсболе я быстро сообразил, что сильные броски и точные подачи – это лишь половина дела. У меня был мощный фастбол и вполне приличный слайдер^[1], но ими владеют большинство школьных питчеров^[2]. Очень важно сбить с толку бэттера^[3], а для этого, как я вскоре разобрался, надо держаться самоуверенно, чтобы он чувствовал себя максимально некомфортно, стоя на площадке. Годы спустя я использовал тот же прием, когда начинал разрабатывать свои техники допроса.

В старшей школе я вырос до метра девяноста и использовал это к своей выгоде. С точки зрения талантов мы были средненькой командой в хорошей лиге, и я понял, что питчеру надо вести остальных за собой и задавать тон. Для старшеклассника я неплохо владел собой, но решил не давать противникам об этом узнать. Я хотел казаться беспокойным и непредсказуемым, чтобы бэттер не застывал на площадке как вкопанный. Я хотел, чтобы он думал, будто рискует быть сметенным с нее подачей психа, стоящего в восемнадцати метрах от него.

В Хэмпстеде была хорошая футбольная команда, в которой я, со своими 85 килограммами веса, играл линейным защитником. Здесь я тоже понял, что психологический аспект может дать нам преимущество. Я подумал, что смогу отражать атаки самых крупных парней, если буду скалить зубы, рычать и вообще вести себя как безумец. Очень быстро остальные наши защитники переняли мою тактику. Позднее, когда я участвовал в процессах по делам об убийстве и защита выдвигала аргумент о невменяемости подсудимого, тот опыт всегда напоминал мне: если кто-то ведет себя как маньяк, это еще не значит, что он себя не контролирует.

В 1962 году мы сражались со школой Ванта за Большой кубок турнира старших школ Лонг-Айленда. Они перевешивали нас почти на двадцать килограммов каждый, и мы понимали, что из нас запросто могут выбить все дерьмо и отправить домой. Поэтому перед игрой мы придумали разминку, целью которой было сбить с толку и напугать наших противников. Мы построились в две линии и, стоя напротив, принялись выталкивать с поля – а практически мутузить – друг друга. Все это сопровождалось грозным рычанием, стонами и криками боли. По лицам игроков Ванта было ясно, что мы добились нужного эффекта. Похоже, они думали: «Если эти придурки такое вытворяют друг с другом, одному богу известно, что они сделают с нами».

На самом деле весь эпизод был постановочным. Мы заранее потренировались в бросках, чтобы как можно громче ударяться о землю, нисколько при этом не пострадав. А когда дошло до самой игры, мы старались поддерживать такой же сумасшедший вид, чтобы казалось, будто нас ненадолго выпустили из психушки и затолкают назад, как только закончится матч. Мы шли ноздря в ноздрю, но, когда пыль над стадионом осела, наша команда победила со счетом 14:13 и получила Большой кубок 1962 года.

Мое первое соприкосновение с «силовыми структурами» – собственно, мой первый опыт профилирования – случилось, когда мне было восемнадцать и я устроился на работу вышибалой в бар и клуб в Хэмпстеде под названием «Газлайт-Ист». Я оказался так хорош, что позднее получил такую же должность в серф-клубе на Лонг-Бич. В обоих местах моими основными обязанностями было не впускать несовершеннолетних – иными словами, всех, кто был младше меня, – и предотвращать или пресекать драки, неизбежно возникающие в заведениях, где подают алкоголь.

Стоя у дверей, я требовал удостоверение у каждого, чей возраст вызывал сомнения, а потом спрашивал дату рождения, чтобы проверить, совпадет ли она. Это стандартная процедура, к которой все обычно готовы. Редко подросток, отправляющийся в клуб с поддельным удостоверением, не удосуживается запомнить указанную там дату. Глядя прямо им в глаза, я задавал вопрос – это срабатывало прежде всего с девушками, у которых в этом возрасте все-таки есть совесть. Но те, кому очень уж хочется попасть внутрь, могут тебя обмануть, если сконцентрируются и хорошо сыграют свою роль в эти несколько мгновений.

На самом деле я присматривался к каждой компании подростков еще на подходе к дверям, пока они стояли в очереди, – я отмечал, кто из них готовится к вопросу, следит за своим языком тела, выглядит нервозным или неуверенным.

Пресекать драки было сложнее, и тут я полагался на свой спортивный опыт. Если противник читает в твоих глазах, что ты непредсказуем, и если ты ведешь себя откровенно дерзко, он, даже будучи крупнее тебя, подумает дважды, прежде чем ударить. Если им кажется, что ты нисколько не беспокоишься за свою безопасность, тебя считают гораздо более грозным противником. Почти двадцать лет спустя, когда мы проводили в тюрьмах собеседования со знаменитыми серийными маньяками, мы поняли, что обычный убийца гораздо опаснее во многих смыслах. В отличие от серийного маньяка, который выбирает только ту жертву, с которой, по его мнению, может справиться, а потом принимает хитроумные меры, чтобы избежать преследования, обычный убийца полностью сконцентрирован на своей «миссии» и готов умереть, лишь бы она осуществилась.

Еще один способ сделать так, чтобы у человека сложилось о тебе особое мнение – например, что ты достаточно безумен для самых непредсказуемых поступков, – это не выходить из роли, даже когда на тебя вроде бы никто не смотрит. Когда я допрашивал Гэри Трэпнелла, знаменитого грабителя и угонщика самолета, в федеральной тюрьме в Мэрионе, Иллинойс, он заявил, что может обмануть любого тюремного психиатра, изобразив какое угодно психическое заболевание по моему выбору. Ключ к успеху, шепнул он мне, вести себя так постоянно, даже когда ты один в камере, чтобы на осмотрах тебе не приходилось делать усилие, притворяясь, – оно-то тебя и выдаст. Поэтому задолго до того, как я получил доступ к мнениям «экспертов», я вроде как уже пробовал «мыслить как преступник».

Когда мне не удавалось запугиванием предотвратить драку в баре, я использовал свои любительские техники профилирования, чтобы избегать опасных ситуаций. Я выяснил, что благодаря наблюдениям за поведением и языком тела могу предсказать, кто из посетителей склонен ввязаться в бой. С такими я всегда действовал первым, используя фактор неожиданности: выволакивал нарушителя порядка на улицу, прежде чем он понимал, что, собственно, произошло. Я всегда говорю, что сексуальных убийц и насильников привлекает доминирование, манипулирование и контроль – именно их я и пытался освоить, только в другом контексте. По крайней мере, я чему-то учился.

Выпустившись из старшей школы, я не утратил желания стать ветеринаром, но мои оценки никак не позволяли мне поступить в Корнелл. Лучшим, что я смог найти, была похожая программа в Университете Монтаны. Поэтому в сентябре 1963-го парнишка из Бруклина и Лонг-Айленда отправился в сердце штата просторных небес.

Где его ожидал культурный шок.

«Привет из Монтаны, – писал я в одном из первых писем домой, – где мужчины – это мужчины, а овцы ужасно нервные». Монтана воплощала для меня все стереотипы и клише жизни западного фронтира, и к ее жителям я подходил с позиций парня с востока. Я вступил в местное отделение братства «Сигма-фи-эпсилон», состоявшее почти исключительно из местных, среди которых я оказался белой вороной. Я стал носить черную шапку, черную одежду и черные ботинки, а еще отрастил длинные бакенбарды, подобно персонажам из «Вестсайдской истории», – примерно так, по всеобщему мнению, следовало выглядеть ньюйоркцу.