Для тех, у кого сложности с визуализацией словесных описаний, имелись еще бары с проститутками. Физически девицы были хороши, в полном соответствии с объявлениями, и не запрашивали больше положенного; но в остальном… Они включали телевизор или музыку на полную мощность, почти совсем убирали свет, в общем, пытались абстрагироваться; призвания у них не было, это ясно. Конечно, можно было заставить их приглушить звук и сделать свет поярче; тогда потом они ждали чаевых, и в зачет шла любая мелочь. Безусловно, есть люди, которые упиваются подобного рода отношениями, и я их прекрасно мог понять – просто я не входил в их число. К тому же большинство составляли румынки, белоруски, украинки – в общем, уроженки всех этих нелепых стран, возникших после развала Восточного блока, и нельзя сказать, чтобы коммунизм сильно способствовал развитию сентиментальности в отношениях между людьми; в целом эти экс-коммунистки были скорее брутальны, по сравнению с ними бальзаковское общество, сложившееся после разложения монархии, кажется идеалом милосердия и кротости. Приятно все-таки послать к чёрту учение о всеобщем братстве!

Лишь после отъезда Изабель я по-настоящему открыл для себя мир мужчин – в ходе волнующих скитаний по полупустым шоссе Центральной и Южной Испании. Лишь на уикенд и в начале сезона отпусков на автомагистралях встречаются парочки и целые семьи, а в остальное время это территория почти исключительно мужская, населенная коммивояжерами и дальнобойщиками; это мир жестокий и грустный, где из печатной продукции можно купить только порно и автожурналы, а вращающаяся витрина с DVD под вывеской Tu mejores peliculas^[34]обычно позволяет лишь пополнить свою коллекцию Dirty Debutants^[35]. Об этой вселенной почти не говорят, правда, о ней и сказать-то особо нечего; здесь не складывается каких-либо новых, незнакомых типов поведения, не рождается тем и сюжетов ни для одного светского журнала, короче, он мало известен и не заслуживает известности. Я не завязал здесь мужской дружбы и вообще на протяжении этих нескольких недель чувствовал себя чужаком, но это было неважно, здесь все были друг другу чужими, и я знал, что даже похабная податливость усталых официанток, обтягивающих обвисшие груди футболками с надписью Naughty Girl^[36], лишь в исключительных случаях могла вылиться в платное и всегда поспешное соитие. Самое интересное, что я мог сделать, это затеять ссору с шофером-дальнобойщиком и получить по зубам на паркинге среди выхлопных газов; по сути, никаких других приключений меня в этом мире не ожидало. Я прожил так чуть больше двух месяцев, выбрасывая тысячи евро на французское шампанское для тупых румынок, которые десять минут спустя вполне могли отказаться отсосать у меня без презерватива. И вот на Средиземноморском шоссе, сразу за южным выездом из Тотаны, я решил положить конец этой тягостной прогулке. Поставив машину на последнее свободное место на стоянке отеля «Лос Камионерос», я зашел выпить пива; атмосфера там ничем не отличалась от той, в какой я пребывал на протяжении предыдущих недель, и я просидел всего минут десять, не особо глядя по сторонам и ощущая только общую глухую усталость, делавшую мои движения неверными и вялыми, и какую-то тяжесть в желудке. Выйдя из бара, я обнаружил, что кое-как припаркованный «шевроле-корвет» перегородил мне выезд. Перспектива возвращаться обратно и разыскивать хозяина машины повергла меня в полное отчаяние; я прислонился к бетонному парапету и попытался осмыслить ситуацию, а вернее, начал судорожно курить одну сигарету за другой. Из всех имеющихся в продаже спортивных автомобилей «шевроле-корвет» с его бесцельно и агрессивно мужественными очертаниями и отсутствием у его механики подлинного благородства в сочетании с довольно умеренной ценой, наверное, лучше всех соответствует понятию «навороченная тачка»; на какого же грязного андалусского мачо мне предстояло напороться? Как и все подобные личности, этот тип, видимо, хорошо разбирался в автомобилях, а значит, вполне был способен понять, что моя машина хотя и выглядит скромнее, зато втрое дороже. Стало быть, в том, как он поставил машину, проявилась не только жажда мужского самоутверждения, но, видимо, где-то на заднем плане и классовая ненависть, и я должен готовиться к худшему. Мне понадобилось три четверти часа и полпачки «Кэмела», чтобы собрать все свое мужество и вернуться в бар.

Хозяина тачки я определил сразу; он устроился на самом краю стойки, перед ним было блюдцем с арахисом, он ждал, пока согреется пиво, и время от времени устремлял погасший взгляд на громадный телеэкран, где под звуки медленного джаза плавно вращали тазом девицы в мини-шортах; там явно происходила пенная вечеринка, ягодицы девиц все четче проступали под влажными шортами, и отчаяние мужчины нарастало. Он был низенький, пузатый, плешивый, в костюме с галстуком, ему было под пятьдесят, и я почувствовал, как меня накрывает волна печального сострадания; нет, его «шевроле-корвет» – не то, что позволит ему снимать девок, в лучшем случае он прослывёт старым шутом; я почти восхищался тем повседневным мужеством, которое позволяло ему, несмотря ни на что, разъезжать на такой машине. Молодая сексапильная девица, увидев, как он вылезает из «шевроле-корвета», могла только прыснуть. Но тем не менее мне пора было уезжать, и я обратился к нему со всем благодушием и доброжелательностью, на какие был способен. Как я и боялся, поначалу он был настроен весьма воинственно, пытался втянуть в разговор официантку – та мыла стаканы и даже не подняла головы от раковины, – но потом взглянул на меня еще раз, и представшее зрелище, видимо, подействовало на него успокаивающе: я и сам чувствовал себя очень старым, усталым, несчастным и заурядным; наверное, он пришел к выводу, что по каким-то неведомым причинам владелец «Мерседеса-SL» тоже оказался лузером, почти товарищем по несчастью, и тогда стал давить на мужскую солидарность, взял мне пива, потом еще и предложил продолжить вечер в «Новом Орлеане». Чтобы избавиться от него, я сказал, что мне еще далеко ехать – обычно мужчины этот довод уважают. В действительности я был меньше чем в пятидесяти километрах от дома, но только что понял, что с тем же успехом могу продолжать свой «роуд муви» и у себя.

В самом деле, шоссе проходило в нескольких километрах от моих владений, и там имелось аналогичное заведение. Я приобрел привычку, выходя из «Даймонд найтс», ехать на пляж Родалквилар. Мой «мерседес» катил по песку; я нажимал кнопку поднятия крыши, и за двадцать две секунды автомобиль превращался в кабриолет. Это был великолепный пляж – почти всегда пустынный, неестественно геометрически плоский, с девственно-чистым песком и в окружении ослепительно черных отвесных скал; человек со складом истинного художника, наверное, сумел бы извлечь толк из этого одиночества и красоты. Я же перед лицом бесконечности казался сам себе блохой на клеенке. В конечном счете вся эта красота, все это геологическое величие были мне совершенно ни к чему, я даже чувствовал в них какую-то смутную угрозу. «Но разве мир – панорама?»^[37] – сухо вопрошает Шопенгауэр. Наверно, я придавал слишком большое значение сексуальности, это верно; но единственное место в мире, где мне бывало хорошо, – это в объятиях женщины, в глубинах ее влагалища; и я был уже не в том возрасте, чтобы что-то менять. Существование женской вульвы – само по себе благодать, говорил я себе, уже один тот факт, что я могу там находиться и чувствовать себя хорошо, – вполне достаточная причина продолжать мой тяжкий путь на земле. Не всем дано такое счастье. «Истина в том, что мне ничто не подходит на этой Земле», – записывает Клейст в своем дневнике непосредственно перед тем, как свести счеты с жизнью на берегах Ванзее.

В такие минуты я часто думал о Клейсте; несколько его строк выгравированы на его могиле:

Nun

О Unsterblichkeit

Bist du ganz mein^[38].

Я ездил туда в феврале в паломничество. Вокруг лежал двадцатисантиметровый слой снега; голые черные ветви деревьев извивались под серым небом, воздух вокруг словно куда-то полз. Каждый день на могиле появлялся букет живых цветов; я так ни разу и не видел человека, совершавшего этот ритуал. Гёте встречался с Шопенгауэром, встречался с Клейстом, но так по-настоящему их и не понял; прусские пессимисты – вот и все, что он подумал и о том и о другом. От итальянских стихов Гёте мне всегда хотелось блевать. Может, для того чтобы их понять, нужно было родиться под беспросветно серым небом? Сомневаюсь; небо было ослепительно синее, и никакая растительность не пыталась ползти по утесам Карбонерас, но от этого мало что менялось. Нет, честное слово, я не преувеличивал значение женщины. И потом, совокупление… – это ведь геометрически очевидно.

Я сказал Гарри, что Изабель «отправилась путешествовать»; с тех пор прошло уже полгода, но он, казалось, ни капли не удивлялся и вообще забыл о ее существовании; по-моему, люди его, в сущности, мало интересовали. Я присутствовал при его втором споре с Робером Бельгийским, примерно в тех же обстоятельствах, что и в день нашего знакомства; потом еще при одном, но на сей раз рядом с четой бельгийцев сидел их сын Патрик, приехавший в отпуск на неделю, и его подружка Фадия, суперсоблазнительная негритянка. Патрику было лет сорок пять, он работал в каком-то банке в Люксембурге. На меня он сразу же произвел хорошее впечатление, во всяком случае, на вид он казался не таким идиотом, как его родители; впоследствии я узнал, что он занимал высокие посты и через его руки проходили большие деньги. Что касается Фадии, то ей было не больше двадцати пяти и ей трудно было дать какую-либо оценку, кроме чисто эротической; впрочем, ее это, похоже, не сильно волновало. Грудь частично закрывало белое бандо, ниже была обтягивающая мини-юбка, вот более или менее и все. Я всегда скорее одобрял такие вещи; а в остальном – у меня не стояло.

Эти двое были элохимитами, то есть принадлежали к секте, почитающей Элохим, инопланетян – творцов человечества, и ожидающей их возвращения на Землю. Я прежде не слышал о подобной чуши, поэтому во время обеда как-то следил за разговором. В общем, они считали, что в основе всего лежала ошибка в греческом переводе Книги Бытия: слово «Творец» – «Элохим» – употреблено там не в единственном числе, а во множественном. В наших создателях не было ничего божественного или сверхъестественного; это вполне материальные существа, которые стояли на более высокой, нежели мы, ступени эволюции, умели совершать космические перелеты и творить жизнь; кроме того, они победили старость и смерть и жаждали поделиться своими секретами с самыми достойными из нас… «А-а, – сказал я себе. – Вот в чем морковка, меня, кажется, собираются доить».

Чтобы Элохим вернулись и открыли нам способ избежать смерти, мы (то есть человечество) должны вначале построить для них посольство. Нет-нет, не хрустальный дворец со стенами из гиацинта и берилла, а что-то простое, современное и симпатичное – но не лишенное комфорта, ведь пророк утверждает, что им очень нравятся джакузи (у них был и пророк из Клермон-Феррана). Строить посольство он собирался сперва в традиционном месте – в Иерусалиме, но там хватало своих проблем, соседских разборок – в общем, это пришлось не ко времени. Ожесточенная перепалка с раввином из Комиссии по мессиям (специальный орган в Израиле, отслеживающий подобные случаи) навела его на новую мысль. Совершенно ясно, что евреи обитают в неудачном месте. Когда создавалось Государство Израиль, то, конечно, думали о Палестине, но не только, предлагали и Техас, и Уганду: там тоже немного опасно, но не до такой степени. Короче, добродушно подытожил раввин, не стоит слишком зацикливаться на географических аспектах. «Бог вездесущ, – провозгласил он. – Все мироздание исполнено Его присутствия». («Я хочу сказать, – извинился он, – для вас – присутствия Элохим».)