На самом деле пророк так не считал: Элохим обитали на планете Элохим и время от времени совершали путешествия, вот и все; но он не стал ввязываться в новый географический спор, ибо беседа его вразумила. «Если Элохим, перемещаясь в пространстве, добрались до Клермон-Феррана, – подумал он. – Значит, на то была причина, возможно, это связано с геологическим характером данного места, ведь всем известно, что в зонах вулканической активности особая энергетика». Поэтому, объяснил мне Патрик, пророк после недолгих поисков остановил свой выбор на Лансароте, одном из Канарских островов. Земельный участок уже куплен, стройка вот-вот начнется.

А это, случайно, не прозрачный намек на то, что сейчас подходящий момент для инвестиций?

– Нет-нет, – успокоил он меня. – В этом смысле у нас все прозрачно, взносы минимальные, кто угодно и когда угодно может прийти и проверить счета. Если бы ты знал, что я иногда проворачиваю в Люксембурге для других клиентов (мы с ним очень быстро перешли на «ты»)… Нет, правда, если есть пункт, в котором мы неуязвимы, то именно финансы.

Допивая свой стакан кирша, я сказал себе, что Патрик пришел к оригинальному синтезу материалистических убеждений папы и астральных заскоков мамы. Затем последовал традиционный сеанс охоты на звезды.

– В-а-а-а-а-у! Круто! – воскликнула Фадия, увидев кольца Сатурна, и улеглась обратно в свой шезлонг.

Решительно, небо в этом регионе было очень чистое. Обернувшись, чтобы взять бутылку кирша, я заметил, что ляжки у нее раздвинуты, и в темноте мне показалось, что она запустила руку под юбку. Чуть позже я услышал ее участившееся дыхание. Итак, наблюдая звезды, Гарри думал о Христе-Омеге; Робер Бельгийский не знаю о чем, может, о плавящемся гелии, а может, о проблемах с желудком; а Фадия, та просто мастурбировала. Каждому – по харизме его.

Даниель24,9

Какая-то радость нисходит от чувственного мира. Я связан с Землей.

Отвесные уступы скал ровного черного цвета уходят сегодня на глубину трех тысяч метров. Это зрелище, повергающее в трепет дикарей, не внушает мне никакого страха. Я знаю, что в недрах пропасти не таится никаких чудовищ; есть лишь огонь, первородный огонь.

Таяние ледников случилось в конце Первого Сокращения и привело к снижению населения планеты с четырнадцати миллиардов до семисот миллионов человек.

Второе Сокращение было более постепенным; оно шло на протяжении Великой Засухи и продолжается в наши дни.

Третье Сокращение будет окончательным; оно еще предстоит.

Никто не знает, какова причина Великой Засухи, во всяком случае – действующая причина. Конечно, делались попытки доказать, что засуха является следствием изменения наклона оси Земли к плоскости ее орбиты; но с учетом квантовых поправок это объяснение представляется маловероятным.

Великая Засуха – необходимая парабола, учит Верховная Сестра, – теологическая предпосылка Возвращения Влаги.

Великая Засуха будет продолжаться долго, учит также Верховная Сестра.

Возвращение Влаги станет знаком пришествия Грядущих.

Даниель1,10

Бог есть, я на него наступил.

Аноним

От первого пребывания у Пречистых в памяти у меня осталась прежде всего картина горнолыжного подъемника в тумане. Летнюю школу организовали в Герцеговине – или в каком-то таком же регионе, известном преимущественно своими кровавыми конфликтами. Однако все было очень мило – шале, харчевня, отделанная темным деревом, с занавесками в красно-белую клетку, головами кабанов и оленей на стенах – этакий центрально-европейский китч, к которому я всегда был неравнодушен. «Ах, война, лютской безумий, гросс беда…» – твердил я про себя, невольно подражая Франсису Бланшу^[39]. Я с давних пор страдал своего рода умственной эхолалией, только меня преследовали не мелодии популярных песен, а интонации классиков комического жанра: стоило мне услышать, например, как Франсис Бланш повторяет «Ко-лос-саль пе-ре-стрелка!» в «Бабетта идёт на войну», и я уже не мог от этого избавиться, приходилось делать над собой огромное усилие. Еще хуже обстояло дело с Де Фюнесом: его срывающийся голос, гримасы, жесты я мог воспроизводить часами, как одержимый.

«В сущности, я много работал, – сказал я себе. – Я работал всю жизнь без передышки». Актёры, с которыми я общался в двадцать лет, не добились успеха, это верно, большинство и вовсе сменили профессию, но ведь нужно сказать, что они особо и не надрывались, только и делали, что шатались по барам и модным заведениям. А я в это время сидел в своей комнате и репетировал, часами отрабатывая каждую интонацию, каждый жест. И я сам писал свои скетчи, я действительно их писал, и прошли долгие годы, прежде чем мне это стало легко. Наверное, я потому столько работал, что не вполне был способен развлекаться, что мне было не по себе во всех этих барах и заведениях, на вечерах, организованных знаменитыми кутюрье, на ВИП-дефиле; с моей заурядной внешностью и темпераментом интроверта я имел мало шансов сразу стать королем бала. Так что за неимением лучшего я работал – и взял-таки реванш. В молодости я, по сути, пребывал примерно в том же настроении, что и Офелия Уинтер, которая, думая об окружающих, ворчала себе под нос: «Смейтесь, придурки. Придет время, и я буду на подиуме и всех вас обставлю», – рассказывала она в одном из интервью журналу «Двадцать лет».

Пора было прекращать думать о журнале «Двадцать лет», пора было прекращать думать об Изабель; пора было прекращать думать о чем бы то ни было. Я перевел взгляд на зеленые влажные склоны, попытался не видеть ничего, кроме тумана: туман всегда мне помогал. Подъемники в тумане. Значит, в перерыве между этническими войнами они находили время покататься на лыжах; надо разрабатывать отводящие мышцы, сказал я себе – и набросал скетч о двух отморозках, обменивающихся рецептами поддержания формы в тренажерном зале Загреба. Это было уже слишком, но я не мог удержаться: я был шут, буффон, и останусь буффоном, и подохну как буффон – с ненавистью и в конвульсиях.

Пречистыми я называл про себя элохимитов, потому что они и в самом деле были очень уж чистенькими и здоровыми. Они не хотели стареть; в связи с этим они ввели запрет на курение, принимали антиоксиданты и прочие БАДы, какие обычно продаются в косметических лавках. Наркотики не приветствовались. Алкоголь был разрешен: не больше двух бокалов красного вина в день. Они, если угодно, сидели на критской диете. Все эти правила, подчеркивал пророк, не имели никакого морального смысла. Здоровье – вот единственная цель. Все здоровое, а значит, и все сексуальное разрешалось. Визуальный ряд возникал немедленно – на сайте и в брошюрах забавный эротический китч, пошловатый, прерафаэлитский, с явным уклоном в грудастость а-ла Вальтер Джиротто. Гомосексуальность, мужская и женская, на иллюстрациях также имелась в наличии, правда, в более ограниченных дозах: пророк был чистым гетеросексуалом, но отнюдь не гомофобом. Пророку все шло впрок: и задница, и передок. Он сам встретил меня в аэропорту Зворка, весь в белом, и пожал мне руку. Я был их первый настоящий ВИП, пришлось ему расстараться. До сих пор у них был единственный крошечный ВИП – впрочем, француз, художник по имени Венсан Грейсамер. Он даже один раз выставлялся в Бобуре – правда, в Бобуре выставлялся и Бернар Бранксен. В общем, это был плохонький ВИП, ВИП от изобразительных искусств. При этом симпатичный парень. И наверное, хороший художник – почему-то мне так показалось, едва я его увидел. У него было тонкое, умное лицо и странно напряженный, почти мистический взгляд; да и говорил он нормально, очень неглупо, взвешивая каждое слово. Я понятия не имел, чем он занимается, делает ли видео, инсталляции или еще что, но сразу чувствовалось, что этот тип по-настоящему работает. Только мы двое курили в открытую – что, наряду со статусом ВИПов, нас сблизило. Мы, конечно, не настолько обнаглели, чтобы курить в присутствии пророка; но на лекциях мы время от времени вместе выходили курнуть и довольно быстро закрепили за собой это негласное право. Ох уж этот ВИПендреж!

Едва я успел заселиться и налить себе чашку растворимого кофе, как началась первая лекция, при посещении которых следовало поверх обычной одежды надевать длинную белую тунику. Облачаясь в эту штуковину, я, естественно, почувствовал себя несколько смешным, но вскоре мне открылись плюсы такого маскарада. План гостиницы был очень сложный – с какими-то застекленными переходами из корпуса в корпус, бельэтажами, подземными галереями, причем все указатели были на странном языке, смутно напомнившем мне валлийский, в котором я, впрочем, все равно ничего не понимал, так что мне понадобилось полчаса, чтобы добраться до цели. За это время мне попалось десятка два человек, блуждавших, вроде меня, в таких же балахонах по пустынным коридорам. Когда я наконец нашел конференц-зал, у меня было полное ощущение, что я ввязался в какие-то духовные практики – при том что слово «духовность» никогда не имело для меня никакого смысла, да и вообще никогда не имело. Во всем этом смысла не было, зато был я. По одежке протягивай ножки.

В тот день выступал очень высокий, очень худой и лысый тип, на редкость серьезный: когда он несколько раз пытался нас рассмешить, становилось страшновато. Про себя я назвал его Ученым; он и в самом деле оказался профессором неврологии из какого-то канадского университета. Он говорил о вещах интересных, а местами даже захватывающих. Человеческий ум, объяснял он, развивался благодаря возникновению и постепенному химическому усложнению нейронных цепей различной длины, от двух до пятидесяти и даже более нейронов. Поскольку мозг человека насчитывает несколько миллиардов нейронов, то число их комбинаций, а следовательно, возможных цепей, совершенно невероятно: к примеру, оно намного превосходит количество молекул во Вселенной.

Число используемых цепей у разных людей сильно варьируется, чем, по его мнению, и объясняется бесконечное множество градаций от слабоумия до гениальности. Но что еще любопытнее, чем чаще вовлекается данная нейронная цепь, тем легче в применении она становится из-за разницы в накоплении ионов; короче говоря, происходит ее постепенное самоупрочение, причем это относится ко всему – к идеям, наклонностям, настроениям. Этот феномен прослеживается как на уровне индивидуальных психологических реакций, так и на уровне социальных отношений: осознавая свои внутренние препятствия, мы усиливаем их, а разбираясь в конфликтах между двумя людьми, как правило, делаем эти конфликты неразрешимыми. В свете этого Ученый беспощадно громил теорию Фрейда, не только не имеющую под собой каких-либо состоятельных физиологических оснований, но и приводящую к драматическим результатам, прямо противоположным поставленной цели. На экране за его спиной чередование схем, иллюстрирующих опорные моменты доклада, сменилось коротким и страшным документальным фильмом о невыносимых моральных страданиях ветеранов войны во Вьетнаме. Они не могли избавиться от воспоминаний, им каждую ночь снились кошмары, они больше не могли водить машину, переходить улицу, жили в постоянном страхе; казалось, их уже нельзя вновь адаптировать к нормальной социальной жизни. Затем в фильме подробно разбирался один случай – история согбенного, сморщенного человечка с жалким венчиком взъерошенных рыжих волос; с виду он был полное барахло, постоянно дрожал, не мог выходить из дому, нуждался в постоянной медицинской помощи – и страдал, беспрерывно страдал. В буфете, в столовой, у него хранилась баночка с вьетнамской землей; каждый раз, открыв шкаф и доставая баночку, он заливался слезами.

– Стоп, – сказал Ученый. – Стоп. Картинка застыла: плачущий старик крупным планом.