За завтраком для экономии времени и объема будущего груза добиваем «дошираки» в пенопластовых корытцах, купленные в Хабаровске на первое время. Первое знакомство с «быстрорастворимой» корейской лапшой произошло у нас с Костей несколько лет назад благодаря Юре: «Мужики, у нас в Приморье новое восточное диво – не надо ничего варить, засыпал приправы из пакетика, залил кипятком, закрыл крышкой – и через три минуты можно есть! С непривычки островато, но приправы можно поменьше сыпать!» По неприхотливым экспедиционным меркам блюдо было вполне съедобным, но для полного рациона хотя бы на неделю пешего маршрута не годилось – объём слишком велик. А для быстрого перекуса – вполне! Кстати, в этот раз в Хабаровске Юра поразил нас другой корейской новинкой – сушено-солёными кальмарами, прекрасно идущими под пиво.

* * *

Правильное время для старта первой экскурсии по местным болотам, марям, в поисках журавлиных гнезд мы все-таки прозевали. Трогаться надо было раньше – с рассветом, по морозцу. Не было еще 10 часов, когда наст перестал держать и тройка исследователей стала проваливаться по колено, а то и «по развилку», по меткому выражению Юры. Барахтались, теряя силы, где-то двигались ползком или даже перекатывались. Рядом, сквозь голубоватую толщу, глубокими ямами к самой земле уходили свежие лосиные следы. Едва-едва читались на зернистой, как сахарный песок, поверхности фирна^[1] парные четки колонка́. Темными протаявшими пятнами выделялись кучки заячьего и глухариного помета.

Наконец, оторвавшись от кромки елово-пихтового леса по борту долины, мы вышли на обширную верховую марь, где снега, по счастью, было мало. Юра, единственный из нас, кто уже видел и снимал гнезда черных журавлей, глядя в карту, предложил для эффективности разделиться и прочесать болото с трех сторон – от самых истоков собственно Зевы, от Правой Зевы и от Маревого ручья, – а затем встретиться в центре. Ответственный обладатель единственного GPS-навигатора Костя засек координаты, и мы разошлись.

В устье Правой Зевы мне пришлось форсировать несколько проток, в основном по опустившемуся на дно неровному льду. По самой Зеве шел активный ледоход, вверх по реке, навстречу льдинам, то и дело перелетали селезни крякаши. По скользким ноздреватым заберегам вились цепочки старых следов выдры. Здесь же, как фонариками светя лютиковыми грудками и подхвостьями, суетились горные трясогузки. Коротко подлетывали, ловя первых, еще сонных ручейников и веснянок.

Ходить по не до конца оттаявшей мари было куда проще, чем по прирусловому лесу. Кочки мягко пружинят, но снизу чувствуется твердая мерзлота, а не предательская зыбкая топь, как летом. Правда, нужно все время смотреть, куда ставить ногу, чтобы избежать глубоких, заполненных снежно-водяной кашей ям-мочажин между кочками. Ближние к лесу края мари заросли чапыжником и багульником, к центру кустов становилось меньше. На оплывших кочках – выцветшие космы прошлогодней травы, рыжеватые подушки сфагнума, зеленые веточки подбела с розовыми бутонами-бубенчиками, нити клюквы с мелкими листочками и прозрачно-темными прошлогодними ягодами.

Из леса донеслась раскатистая барабанная дробь, продолженная истошным заунывным криком «крю-крю-крю-крю – клиии». Ага, есть желна, большой черный дятел. Интересно, где он здесь дупла себе долбит, стволы ведь не той толщины! Низкими хриплыми посвистами перекликаются краснощекие дальневосточные снегири, пронеслась стайка пролетных бурых дроздов. В мелком тальнике, окружившем большую темную лужу с белесой глыбой льда посередине, вдруг коротко прочирикала полярная овсянка. С вершины обломка сухой лиственницы ей отозвался черноголовый чекан – такой же маленький черно-белый комочек, но с рыжим пятнышком в центре груди. На фоне серо-бурого пятнистого задника мари озаренная солнцем трехцветная птичка выделялась столь живописно, что хоть садись и рисуй! Или хотя бы снимай… Но фотоаппарат я впопыхах забыл в палатке.

После полудня вязаная шапка, телогрейка и свитер плавно перекочевали в походный рюкзачок, на солнцепеке стало жарко и в штормовке. Птицы примолкли, слышнее стало жужжанье проснувшихся мух, запорхала бабочка-крапивница.

Центральную часть мари, где должна была состояться наша встреча, от меня скрывала гряда рёлок^[2] из чахлых редкостойных лиственниц. С окраины ближайшей рёлки я, одного за другим, спугнул двух каменных глухарей. Огромный темный петух вдруг снялся с нижних сучьев и сразу скрылся за деревьями, оставив меня стоять столбом с колотящимся от неожиданности сердцем. И это притом, что, в отличие от нашего глухаря, каменный не устраивал при взлете страшного грохота и вообще летел удивительно легко. Глухарку же я рассмотрел хорошо – она долго перелетала с листвяга на листвяг, вертела головой, топорщила бородку, глухо квохча. На западную глухарку-копалуху эта оказалась совсем не похожа – гораздо стройнее, без рыжего нагрудника, с более частой рябью холодного оттенка. Выглядела скорее как гигантская тетерка.

Глухари глухарями, но вот журавлей я так и не встретил. Они несколько раз кричали где-то в отдалении – и все. Обходя третью рёлку, замечаю впереди, в колышущемся мареве, большое двигающееся темное пятно. Пригибаюсь: лось? изюбрь? медведь? Оказалось – Юра. На своем маршруте он поднял не меньше пяти глухарей, издалека снимал пасущегося журавля, но признаков беспокойства у гнезда тот не проявлял. Через полчаса к месту рандеву подошел Костя, он долго выслеживал пару журавлей, правда гнезда они тоже не показали. Двинули в ту сторону. Юре удалось поснимать журавлей, кружащих над нашими головами (судя по поведению – холостых), а Костя, усевшись на кочку, картинно выливая воду из сапога и выжимая портянку, с одного дубля выдал целое интервью на камеру.

Обратно брели долго, постоянно поджидая Юру, снимающего с рук то красивые пейзажи, то ближние планы – отражение неба в разводьях между кочками, растения, первых мохнатых шмелей. К балку вышли лишь к четырем часам, изрядно уставшие.

Оставленный на хозяйстве Николай времени даром не терял. Он нарубил дров, сложил аккуратную поленницу. Построил лабаз для провизии и вещей между трех молодых белокорых пихт. Подстрелил двух рябчиков из своей одностволки и сварил густой «куриный» борщ, используя остатки овощей, купленных в Хабаровске. Поблескивающие на снегу справа от двери чешуйки и внутренности, распятые на воткнутых вокруг костерка рожнах коптящиеся тушки хариусов свидетельствовали о том, что наш проводник еще и успешно порыбачил на незамерзающем перекате.

Николай

Из своих спутников Николая я знаю меньше других, всего второй день. Он – житель крохотного поселка Охотничий (традиционно называемого местными Улунга́) на реке Светловодной (она же Улунга), близ ее слияния с Бикином. Улунга – крупный левый приток, берущий начало на Центральном Сихотэ-Алине, как и Зева́, но впадающий в Бикин южнее ее. В прошлом году Костя брал Николая проводником в ходе обследования бассейна Ключевой (или Бачела́зы, полноводного правого притока Бикина, длиной около 80 км). Он зарекомендовал себя с лучшей стороны, обладая покладистым характером, хорошо ориентируясь в тайге, бесперебойно обеспечивая группу дичью, рыбой и создавая бытовые условия.

В том сезоне я не смог присоединиться к Костиной экспедиции, а когда мы приплыли в Улунгу со среднего Бикина три года назад, Николая не встретили – он был на своем промысловом участке на Бачелазе или вовсе в отъезде. Сейчас, вылетая из Хабаровска на Зеву, мы сделали небольшой крюк до Охотничьего. Выгрузили часть продуктов и вещей, не предназначавшихся для первой автономки, высадили двух коллег-орнитологов для стационарной работы в окрестностях поселка и забрали Николая с рюкзаком, ружьем, топором, котелками и железной бочкой-контейнером.

В Улунге все выглядело еще бурым и пожухлым, ни зеленой травки, ни проклюнувшейся листвы, но и снега не наблюдалось – не то что на Зевинском плато! Коллеги Виталий и Геннадий планировали в ближайшие месяцы заняться поисками гнезд, детальными наблюдениями за тонкостями гнездовой биологии и поведения избранных видов пернатых. Эти исследования совсем не предполагали длительных пеших и лодочных маршрутов по неизведанной горной местности, сопровождающихся общей инвентаризацией авифауны, поисками закономерностей экологического и географического распределения птиц, да еще и заказанными съемками редких видов. То есть того, чем собиралась заниматься наша группа.

Николай сразу вызвал у меня симпатию. Маленький, ладно скроенный и крепко сшитый, с приятными чертами лица, про него так и хотелось сказать – типичный славянин из глубинки. Небольшие голубые глаза, крутой лоб, короткий, слегка курносый нос, подстриженные рыжеватые борода и усы. Когда он снимал стеганый подшлемник, обнажалась большая, круглая, аккуратная лысина, благодаря которой Николай сразу начинал смахивать на Ленина времен эмиграции. Был он немногословен, но с правильной речью, без особых жаргонизмов и матюгов, так свойственных многим местным жителям. Из-за ранней, как и у Ильича, лысины возраст Николая определялся с трудом – думаю, ему было чуть за 40.

Ни на Зевинском плато, ни в других районах, которые мы планировали обследовать в этот весенне-летний сезон, он не бывал, так что проводником в этот раз считался весьма условно. Скорее – человеком, отвечающим за обустройство полевого быта.

После позднего обеда мы занялись скучным, но необходимым делом – разбором и сортировкой вещей и продуктов в мешках, баулах, вьючниках, ящиках и коробках. Что-то надо было отложить на местные маршруты с одной-двумя ночевками, что-то упаковать для дальнейшего сплава и так далее. Для середины лихих девяностых, когда попытка снарядить любую экспедицию сталкивалась с почти непреодолимыми трудностями, экипированы мы были неплохо! В основном это заслуга Кости, который умудрялся получать в своем институте и прочих местах гранты на экспедиции и с наибольшим профитом отоваривать грантовые деньги. Я и другие коллеги тоже участвовали в закупках, упаковке и отправке. Какое-то казенное снаряжение удавалось взять в наших научных учреждениях. Большая часть еды и вещей заранее приехала грузовыми рейсами в Хабаровск, часть мы докупили уже там.

В нашем багаже присутствовали две оранжевые надувные трехместные лодки с двулопастными байдарочными веслами. Мешки с мукой, макаронами и крупами, собственноручно насушенными сухарями, по паре ящиков тушенки и сгущенки. Четыре толстых брезентовых баула, в которые были сложены тенты, куски полиэтилена, веревки, стропы, сети-паутинки для птиц, патроны, рыболовные снасти, аптечка, запасная одежда и обувь, инструменты и прочее оборудование. Коробки с сухим молоком и порошковой картошкой, солью и содой, чаем и приправами, растительным маслом, бульонными кубиками, таблетками сахарозаменителя вместо сахара (в автономках борьба идет за каждый грамм и кубический сантиметр). Весьма разнообразящий экспедиционное меню яичный порошок в Хабаровске достать не удалось. Провианта мы взяли в обрез (на себе же все таскать!), но с наибольшей энергетической ценностью. Определенные надежды возлагались на подножный корм – рыбу и дичь, крапиву и черемшу, молодые улитки папоротников и ранние грибы-ягоды.

Много места занимала аппаратура, включая видеокамеру, коробку кассет Sony miniDV, аккумуляторные батареи, маленький бензиновый генератор (под его тихое тарахтение мы засыпали впредь почти каждую ночь) и захваченные из поселка канистры с бензином. Венцом всему была 200-литровая Колина бочка из-под горючего с двумя просверленными в бортах дырками и отрезанным сваркой пятисантиметровым верхним кругляшом, диаметр которого расширили ударами молотка. Эта часть емкости использовалась как крышка, с натягом надевающаяся на остальную бочку и закрепляющаяся болтами в сквозных отверстиях. Такая бочка-контейнер – наилучшее средство для обеспечения сохранности продуктов и прочих вещей от посягательств медведей и грызунов на лабазах и в надолго оставляемых балках. По крайней мере, так уверяли опытные Николай и Богдан, у которого мы обычно останавливались в Улунге. Вместе с бочкой весь багаж весил почти тонну.