Разбирая очередной баул, я вытащил свернутые болотные сапоги и бросил их Юре для перепаковки. Юра задумчиво покрутил носом:

– Знаешь, Жека, есть хороший таежный способ: наливаешь водки или спирта в сапоги и целый день ходишь, балдеешь – алкоголь прямо через кожу впитывается. А если жена попросит дыхнуть – легко! Тут, видимо, кто-то уже использовал…

Я похолодел. Действительно, внутри баула пахло спиртом. И чем дальше я его разбирал – тем отчетливее. Наконец я вытащил подозрительно легкую 10-литровую пластиковую канистру, обмотанную для амортизации тентом. В одном из нижних углов канистры змеилась тонкая трещина, через которую постепенно вытек весь спирт, взятый в экспедицию. Очевидно, емкость повредили при каких-то очередных погрузках-перегрузках (хотя мы поместили ее в центр баула), а за неделю путешествия багажа до Хабаровска спирт успел испариться настолько, что снаружи баул не пах вовсе.

– Та-ак, получается, что как минимум до июля у нас только две поллитры лимонной водки, да и то одну вчера уполовинили за приезд? – мрачно изрек Костя. Водку мы купили в Хабаровске – на первые дни, до распаковки багажа.

– Не-е, я на такое не подписывался! – протянул практически непьющий Николай.

Перспектива вырисовывалась так себе. Спирт был нужен для препаровки и сохранения некоторых научных сборов, «протирки оптических осей». Но в первую очередь, конечно, для поддержания морального духа коллектива, для сугреву в непогоду, снятия усталости и напряжения после тяжелой работы и внештатных ситуаций.

В унылом молчании мы продолжили разбирать вещи. Солидарно с нами природа тоже пригорюнилась, набежали тучи, пернатые замолкли. От многоголосого хора, приветствовавшего нас утром, ничего не осталось. Но тут у лагеря появилась парочка пушистых птиц, похожих на странную помесь вороны с синицей.

Кукши. Нарушая тягостное безмолвие радостным гнусавым «кей-кей…», они мгновенно расправились с рыбьей требухой возле балка и до самого вечера вертелись поблизости в ожидании новых подачек. Остались они и на завтра-послезавтра, добровольно взяв на себя роль мусорщиков, подъедающих наши съестные отходы.

С кукшами нехитрый полевой быт пошел как-то веселее. С утра птички дежурили у входа в сруб, разглядывая карими бусинами глаз и окрикивая скрипуче-мяукающими голосами каждого входящего-выходящего. В возбуждении они то и дело топорщили небольшие темные хохолки, зрительно увеличивающие голову. Круглые лобастые головы в сочетании с короткими, слегка вздернутыми черными клювиками придавали кукшам умилительный облик персонажей мультфильмов и усиливали сходство с синицами, а не с сойками или воронами, как полагалось бы по родству. Неровным ныряющим полетом они и вовсе напоминали бумажные самолетики; среди бело-серо-голубого пейзажа то и дело вспыхивали ржавчатые пятна на их поясницах, закругленных крыльях и хвостах.

Бо́льшую часть дня нагловато-осторожные кукши оставались хозяйками лагеря – по «бетонному» с ночи насту четверо двуногих уходили прочесывать постепенно освобождающиеся от белого покрова мари, продолжая поиски гнезд журавлей. К полудню наступала оттепель, солнце палило с густо-синего неба, рушились ослепительные снеговые перемычки над речкой, бордово-сизыми шариками светилась на рыжих моховых подушках перезимовавшая клюква. Обратный путь был традиционно тяжел: вымотавшиеся за день исследователи снова и снова проваливались в раскисший снег, которого было еще много в лесистых понижениях.

Вечерами, когда мороз опять крепчал, мы грелись у костра или печки, а кукши забирались вглубь ближней лиственницы, за желто-седые бороды лишайника уснеи, к самому стволу. Там они прижимались друг к другу и распушали свое и без того рассученное густое оперение, превращаясь в мягкие дымчато-кофейные шары с торчащими вниз «ручками» хвостов. Точно так же поступала еще одна пара наших пернатых нахлебников – синички пухляки. Днем синиц больше интересовала старая шкура изюбря, вывешенная Николаем для просушки. Пухляки прилежно выщипывали из нее пучки шерсти для выстилки гнезда и уносили к большой елке, стоявшей на полпути к Зеве, – там у них было дупло.

Кукши признаков размножения не выказывали, хотя по идее в это время у них должны быть большие птенцы в гнезде или даже слётки. А в небесной лазури по утрам кувыркались, гудя атласным пером, во́роны. Эти тоже гнездятся очень рано, а вот поди ж ты – здесь брачные игры еще в разгаре.

Ворон

Ворон для меня – особенная птица. Эволюционная попытка отряда воробьиных выдвинуть из своих бесчисленных рядов некое подобие грозного и гордого хищника – большого, с прекрасными летными качествами и опасным клювом, компенсирующим отсутствие острых крючковатых когтей. Хищник получился универсальный и специфический, с заметным уклоном в падалеедение и собирательство всего, что плохо лежит. При этом – с уровнем интеллекта, заметно превышающим уровень любого орла, ястреба или коршуна. Впрочем, и более мелкие врановые – признанные умницы. Вокализация воронов необычайно богата и разнообразна, а основное «кррук, кррук» – очень музыкальное и деликатное, сродни скорее трубным кликам журавлей и лебедей и совсем не похоже на надсадное карканье воро́н.

Во времена моей юности ворон считался редкой птицей Подмосковья, не то что сейчас. При этом он давно и широко освоил добрую часть Северного полушария – от арктических островов до мексиканских и тибетских нагорий и от Атлантики до Тихого океана. Всегда и везде интересно наблюдать за повадками внушительной черной птицы: вот она вальяжно мерит землю неторопливыми размашистыми шагами и вдруг суетливо засеменит, мелко запрыгает, словно пытаясь удержать равновесие. Ни дать ни взять бравый отставной полковник, поскользнувшийся на натертых паркетах дворца императрицы! А уж как может передразнивать других птиц, зверей и даже человека! Не зря у индейцев Северной Америки, народов Арктики и севера Евразии ворон считался священной птицей, а то и божеством.

На Зевинском плато в небольшом числе попадалась и большеклювая ворона – немного уменьшенная карикатура на ворона: утрированно горбатый клюв, более высокий умный лоб, такие же ромбовидный хвост и блестяще-черное оперение. Но лишена она окладистой бороды, придающей ворону солидность и степенность! И голос совсем другой – тоже не обычное карканье, а чуть натужное размеренное «ха… ха… ха» с ударением в начале фразы. В отличие от ворона, предпочитающего на Дальнем Востоке горы, большеклювая ворона более обычна в нижних поясах. Ее раскатистый хриплый хохот привычно сопровождал нас повсюду в тайге, на марях и в пойменном лесу вдоль Бикина и его притоков.

Естественно, погода на плато время от времени преподносила сюрпризы, вмешиваясь в неотвратимо-поступательный ход весны. Пара ясных ночей с пронзительно-звездным небом выдалась очень холодной, созвездия загадочно мерцали, а температура спускалась к –10°. Подмерзнув в палатках в первую такую ночь (увы, не было у нас тогда термобелья и полартековых флисок!), следующую мы всем скопом провели в избе, потеснив Николая. Утром он безропотно принялся за строительство дополнительных нар. Все оставленные на улице вещи задубели до звона и оттаяли только к половине десятого. Остатки влаги в ведре, мисках и кружках превратились в ледяные кругляши.

Зима вернулась 9 мая. Тяжелые низкие облака полностью придавили сопки по периметру плато. Резкий ветер принес с востока мелкий колючий снег, порой разыгрывалась настоящая метель. Сквозь завывание ветра и непрерывный шорох снега лишь изредка попискивала синица. Еле видная под снегопадом, пролетела скопа, таща в лапах пук сухой травы – очевидно, подновляет свое огромное гнездо, накануне обнаруженное нами в устье Малой Зевы. Мы проводили ее сочувственными взглядами – вряд ли хищнику удастся сегодня порыбачить. А на гнезде наверняка уже намело сугроб.

Но маршрут никто не отменял! Теплилась надежда, что журавли в такую пору будут более плотно насиживать кладку и взлетать ближе, чем обычно, демаскируя гнездо. На очередном болоте – белое безмолвие, встречный снег сечет лицо. За весь день встретили одного конька и одну пеночку. Тяжело чавкаем сапогами между побелевшими кочками, нарушая сложный желтоватый узор из торфяной жижи вперемешку со снегом. Среди набродов зайцев, глухарей и лосей видны недавние следы одинокого журавля, но и только.

Обследовали марь до восьми вечера. Едва не заблудились, лишь окончательно замерзнув и промокнув, подались назад. К этому времени с небес повалило густыми пушистыми хлопьями, начало стремительно темнеть. С заснеженных елок у реки неохотно срывались рябчики, протаявшие участки русла вновь покрылись ломким сероватым ледком. Впервые ужинали в балке, в синих сумерках снаружи мело, на палатках и столе росли высокие белые шапки.

Зато следующим утром Юра не без удовольствия режиссировал драматичные кадры нашего с Костей выхода из полузасыпанной палатки в восьмисантиметровый слой рыхлого свежевыпавшего снега. Через час заметно потеплело, снег напитался влагой, с деревьев начали с шумом срываться увесистые гирлянды кухты^[3]. Под крышей избушки в ряд выстроились сосульки, слегка подсвеченные больным красноватым солнцем, еле проглядывающим сквозь пелену туч. Часа через три громоздящиеся вокруг влажные сугробы стали ощутимо оседать, зазвенела капель, но во второй половине дня небеса снова прорвались снегопадом.

Непогода испытывала нас несколько дней, мокрый снег переходил в ледяной дождь и обратно. Иногда хмарь угрожающей плотной пеленой сползала с северных сопок, заполняя нашу котловину туманом и моросью так, что почти невозможно было высушить одежду, а залезание в отсыревшую палатку становилось сущим мучением. Чтобы не простыть (эх, по стопочке бы порой не мешало!), натирались «бальзамом» – топленым барсучьим жиром, захваченным Николаем. Из гибкой лозы и обрывков рыбацкой сети Николай соорудил на пробу нечто вроде снегоступов, но крепить их на резиновые сапоги оказалось морокой, и идею пришлось похоронить.

Потом на плато снова возобладала весна. Потеплело, вода в реках и ручьях начала резко прибывать. Там, где мы по утрам переходили водные препятствия по мостам голубых наледей и сахарно-снежных надувов, на обратном пути приходилось искать броды. Усиливаясь с каждым днем, плыл особый ранневесенний запах: сложная гамма из ноток талого снега, болотной воды, прошлогодней растительной ветоши и прели, нагревшейся на солнце хвои и смолы. Мы с наслаждением вдыхали его полной грудью.

Опять появились бабочки и прочие насекомые. На поверхности мелких лужиц цвета круто заваренного чая, как из ниоткуда, возникли водомерки и каемчатые пауки доломедесы, по дну ползали улитки. Вдруг резко активизировалась герпетофауна. Как-то после полудня по мочажинам на всех марях разом затурлыкали бурые лягушки, а к вечеру они уже успели отложить студенистые комки икры. Лягушки здесь, похоже, были сибирскими, с красными пятнами на пузе и бедрах, а не дальневосточными, с ровным желто-розовым низом, как на марях нижнего Бикина. На сухой гриве, заросшей несколькими видами ягеля и низенькими кустами сибирского можжевельника, мы поймали еще вялую живородящую ящерицу.