На озерце в центре живописной округлой мари, напоминающей неглубокую тарелку, резвились селезни. Гулко ворковали гоголи в белых манишках и с пухлыми белыми щечками. Пищали резиновыми игрушками свиязи с кремовыми лысинками над голубыми клювами. Издавали хриплое раскатистое «керррр» большие крохали со сливочно-розовым низом. Нежно свистели «трик… трик…» тонко расписанные чирки-свистунки с блестяще-зелеными зеркальцами на крыльях. То ли пролетные, то ли все уже местные. Самок-уток на такое количество кавалеров казалось маловато, хотя, скорее всего, они в своем скромном оперении лучше сливались с окружающей средой. Невесть как оказавшуюся здесь «южанку» – самку черной кряквы – то скопом, то по очереди атаковали с гнусавым кряканьем несколько самцов обычной кряквы. Она всеми силами старалась уйти от насилия, чреватого гибридным потомством, и спасалась от назойливых преследований под свисающими с кочек соломенными прядями осоки.

Юра поставил в кустарниковом ольшанике у озера скрадок, укрытый маскировочной сеткой, и частенько сидел там целый день, снимая разнообразную утьву и куличье. Иногда позади скрадка кричали журавли, и Юра круто разворачивал свою технику внутри убежища, в надежде наконец-то засечь в объектив расположение гнезда. Приходил в лагерь уже после заката – к 10 вечера.

По ночам, прежде безмолвным, с неба доносился свист крыльев, слышались гусиный гогот и грустные свирели тундровых куликов – тулесов и бурокрылых ржанок. На болотных разводьях к местным куличкам чернышам присоединились северяне: фифи, щеголи и азиатские бекасы. По опушкам кочевали стайки пролетных овсянок-крошек, лапландских подорожников, гольцовых коньков и зеленоголовых трясогузок. У реки запел первый самец седоголовой овсянки, а через пару дней – первый самец таежной мухоловки. Появились большие подорлики и ястреба-перепелятники, как-то через весь небосклон величественно продефилировал орлан-белохвост, а крупные светлые канюки ежедневно токовали в бледной синеве над кромкой леса. Однажды, продираясь через прирусловой ельник по колено в снегу, мы с удивлением и радостью заметили в лазурной вышине одинокого стрижа-колючехвоста – первого вестника подступающего лета.

Верхний Перевал

«А под Верхнеперевальской сопкой в тенистых местах наверняка уже распустилась джефферсония», – думал я на маршруте, щурясь от солнца и набивая рот горстями терпко-кислой и сочной прошлогодней клюквы. Джефферсония сомнительная – замечательный декоративный первоцвет Уссурийского края! Розетка тускло-зеленых сердцевидных листьев, багровеющих к краям, и пучок нежных цветов на длинных стеблях – тычинки желтые, а светлые шестилепестные венчики словно подержали несколько минут в густом бордово-фиолетовом вине типа «Изабеллы» или «Черных глаз». Конечно, в начале мая в здешних лесах цветут и ветреницы, хохлатки, фиалки, селезеночник, гусиная лапка, но с первой же встречи именно джефферсония для меня – символ дальневосточной весны.

Первые годы Костя и я начинали знакомство с бассейном Бикина с низовьев. Главной базой служил поселок Верхний Перевал. Верхний он, конечно, по отношению к Васильевке, Звеньевому, Лесопильному, Бурлиту, Алчану – населенным пунктам, расположенным еще ниже по реке, в зоне освоенной человеком маньчжурской лесостепи, тянущейся вдоль Уссури с юга на север. В прежние времена поселков и деревень было больше, ныне многие исчезли. Например, Нижний Перевал – некогда он образовывал с Верхним Перевалом одно поселение, называемое просто Перевал, затем Красный Перевал. А выше все разрастающегося Верхнего Перевала начинается последний на всем Дальнем Востоке крупный массив почти не рубленной уссурийской тайги, доходящий до водораздельных хребтов на севере, востоке и юге.

Сейчас лишь небольшие поселки Красный Яр, Олон, Соболиный и Ясеневый стоят на таежных берегах. В среднем течении Бикина дорог уже нет, единственной транспортной артерией остается река, и до последнего поселочка Улунги (это уже верховья) можно добраться только на лодках. Либо по воздуху – на заказанном в районном или областном центре вертолете.

В конце апреля – начале мая, запоздалыми веснами, мы заставали в Верхнем Перевале и утренний иней, и тонкий белесый ледок над высохшими лужицами, а порой пробрасывало и зарядами снежной крупы. И это почти на уровне моря, на широте примерно между Ростовом-на-Дону и Астраханью! О дальневосточных климатических причудах метко говорится в местной пословице: «Широта-то крымская, да долгота колымская».

Верхнеперевальская сопка стояла еще прозрачная, монгольские дубы поскрипывали голыми ветками, а у их подножия лежал толстый ковер сухих скрученных листьев. И все равно она имела какой-то южный, кавказский облик. Сквозь шуршание опада под ветром едва пробивались тихие посвисты еще не улетевших на север серых снегирей, цыканье только что прибывших с юга желтогорлых овсянок. Лишь молодецкое бульканье и залихватский свист местных резидентов – поползней легко перекрывали шелест палой листвы.

Как-то раз шорох опада на сопке показался нам особенно громким, несмотря на весьма слабый ветер. Мы терялись в догадках: кабанов, косуль или изюбрей не видно, кто же бродит вокруг? Решили, что проснулся барсук или еж, как вдруг из вороха медной листвы выглянула серая птичья головка с хохолком и обведенным белой окружностью темным глазом.

Мы застыли в недоумении. Головка еще несколько раз появлялась то здесь, то там, как перископ подводной лодки. Потом поодаль возникла вторая голова, и тут уж сомнения отпали – алый клюв, ниспадающий хохол, броские белые поля над взъерошенными рыжими щеками. Мандаринки – уточка и селезень. Они промышляли прошлогодние желуди под рыхлым слоем грохочущих дубовых листьев. Недаром одно из местных названий мандаринки – «желудевка» (хотя на Дальнем Востоке эту утку чаще называют «японкой»). Мелькая меж толстых дубовых стволов, спугнутые мандаринки с какими-то чаячьими криками полетели вниз вдоль склона – на спасительную реку. Впереди, как полагается у уток, самка, за ней самец, выглядящий со спины в полете непривычно темным и невзрачным – куда скромнее селезней кряквы, касатки или чешуйчатого крохаля. Зато сидящий на воде или ветке – он, конечно, настоящий красавец, одни паруса над спиной чего стоят!

Даже дружной теплой весной пойма у поселка уже зеленела вовсю, а сопка долго оставалась голой и бурой. Дубы подергивались горчичной дымкой лишь к середине мая.

Расширяя круг поисков, мы осознали, что до дальних марей трудно добраться из базового лагеря даже за долгий световой день. Пришлось уходить с ночевками, планировать временные лагеря. Названия болотам давали условные, рабочие: Большая марь, Узкая марь, Круглая марь, Дальняя марь, Сухая марь, Затяжная марь. Ориентироваться даже с помощью GPS-навигатора было непросто, то и дело нас ожидали топографические открытия. Узкая марь в конце концов оказалась отделенным рёлками карманом Большой мари – стоило зайти с другой стороны. Устье Малой Зевы отстояло от нашего лагеря заметно дальше, чем указывала карта. Мы пользовались ксерокопиями карт-двухкилометровок, на которых мелкая речная сеть оказалась нанесенной весьма условно, а линии-изогипсы и цифровые обозначения высот прочитывались не всегда. И уж конечно, не были обозначены конфигурации болотных и лесных массивов.

Николай то ходил с нами, то оставался на базе выполнять продовольственную программу. Он ловил ленков и пластал их надвое, затем наносил поперечные надрезы на мякоть, не трогая кожу. Между прочим, чукчи, готовя юколу (сушеная или вяленая рыба, чаще лосось), к таким ухищрениям обычно не прибегают. Усыхая на солнце, подсоленная рыбья плоть скукоживалась кверху и книзу от надрезов и превращалась в твердые кубики с изнанки кожи – отличный порционный сухпай. Провялившиеся половинки ленков с деревянным стуком раскачивались на вешалах вокруг избы, напоминая гирлянды узких красновато-бурых флажков. А к нашему возвращению, экономя казенные продукты, Николай готовил манэ – удэгейское блюдо из рыбы, томленной большими кусками в малом количестве едва кипящей воды. К утру остывшее малы превращалось в настоящее заливное с очень нежным вкусом.

Придя с маршрута и окинув взглядом очередной улов Николая, столь же азартный рыбак Юра забывал про усталость, хватал спиннинг и убегал на ближний перекат. Он не успокаивался, пока не приносил хоть одного ленка или парочку «хайрюзов». Все ленки были мерные – полуметровые и полуторакилограммовые, очень красивой окраски – жемчужно-золотисто-оливковые с россыпью круглых черных пятнышек, окаймленных светлыми ореолами. Плавники отливали малиновым. Снулые ленки быстро темнели, и на боках рыб вдруг проступали рыжие ромбовидные пятна. Некрупные серебристые хариусы с радужными знаменами на спинах шли в основном на уху. Увы, как известно, какой бы вкусной ни была уха, без сопровождения стопочкой ее можно смело переименовывать в рыбный суп!

Желудки ленков оказывались неизменно набитыми небольшими раками, длиной примерно в мизинец. Некоторые рыбы были уже с икрой, и мы делали малосолку в большой алюминиевой миске. В бассейне Бикина нам везде встречался только тупорылый ленок, которого ихтиологи считают то отдельным видом, то экологической расой ленка острорылого. В среднем течении иногда попадались рыбины по пять и больше килограммов.

Юрий

Важное весеннее мероприятие в любой деревне, любом селе на большей части нашей страны – посадка картошки на личном огороде или поле. Базируясь в Верхнем Перевале, мы почти сразу же по приезде помогали старикам-хозяевам – Борису Константиновичу и Анастасии Ивановне в этом хлопотливом трудоемком занятии. Мероприятие происходило на майские праздники, порой позже, в зависимости от погоды и фенологии. Помочь родителям обычно приезжали и Юрий Борисович с женой Инной. Оба были сотрудниками заповедника «Кедровая падь», он – орнитологом, она – ботаником. Тогда-то, лет пять назад, мы с Юрой и познакомились.

На Юру мы смотрели как на живую легенду. Он родился на Бикине, в не существующем ныне таежном поселке Сяин, когда его отец работал там учителем. С 19 лет Юра вел наблюдения за животными в «Кедровой пади» и на озере Ханка. Затем, параллельно с учебой в Уссурийском пединституте, обследовал почти весь нижний и средний Бикин в качестве младшего напарника известного ленинградского орнитолога Юрия Болеславовича Пукинского. Пукинский десять сезонов изучал жизнь дальневосточных сов, в первую очередь загадочного и малоизученного рыбного филина. Начал в 1969 г. на юге Приморья – в той же «Кедровой пади», затем по совету Бориса Константиновича перебрался на Бикин. В фокусе исследований оказались и другие редкие и скрытные птицы, в том числе черные журавли, или журавли-монахи. Первые в истории гнезда этих журавлей два Юрия и Борис нашли на марях среднего Бикина в середине 1970-х. Натуралисты не обошли вниманием и особенности распределения, экологических предпочтений, гнездовой биологии фоновых птиц Уссурийского края, включая воробьиных. Самостоятельные исследования Юры на Бикине до и после сотрудничества с Пукинским тоже заслуживали уважения.

Однако куда больше, чем просто орнитолог, Юра был известен как замечательный фотограф дикой дальневосточной природы. Его снимки гнездовой жизни птиц, запечатленной сначала на черно-белую, а затем на цветную пленку, считались классическими, а многие виды пернатых были сфотографированы впервые в мире. Он первым обнаружил и сфотографировал тростниковую сутору в тростниковых крепях озера Ханки (и нашел ее гнездо), нашел гнездо синей мухоловки с яйцом ширококрылой кукушки, доказал гнездование хохлатого орла в России. В 1991 г. Юра стал первым российским фотографом-натуралистом – лауреатом известного международного конкурса Wildlife Photographer of the Year.

Глядя на потрясающие кадры с гнездами черных, даурских и японских журавлей, а также выкармливающих птенцов рыбных филинов, ястребиных сарычей, зеленых квакв, личинкоедов, широкоротов, китайских иволг, райских мухоловок, мы всегда спрашивали: как возможно снять такое? И Юра охотно делился премудростями ремесла – как неделями искал гнезда, сутками безвылазно сидел в скрадках, боясь не то что выйти, а лишний раз пошевелиться, чтобы не демаскировать себя и камеру. Как строил лабазы на соседних деревьях, вровень с интересующим гнездом, и долго ждал, пока привыкнут птицы (сейчас достаточно поднять в небо дрон с аппаратурой!). Как на Ханке по ночам, по пояс в воде буквально по метру двигал вперед лодку с шалашом, чтобы подобраться по заросшему низкой осокой мелководью к гнезду пугливых японских журавлей.