В своем заповеднике он устраивал хитроумные засидки на дальневосточных леопардов, настораживал фотоаппарат натянутой леской и стал первым, кто снял этих замечательных пятнистых кошек. Он с удовольствием показывал нам распечатанные кадры из готовящегося альбома: леопардов, осторожно крадущихся в зарослях, сидящих на скальных останцах, переходящих ручей по поваленному дереву. И это учитывая, что о цифровых фотоаппаратах и реагирующих на движение фотоловушках никто из нас в те времена почти не имел представления. А вот нынче крупными планами леопардов из «Кедровой пади» уже никого не удивить!

Время от времени Юра принимал участие в наших коротких вылазках вокруг Верхнего Перевала, но в большой экспедиции оказался в такой компании впервые. Начальство заповедника со скрипом отпустило сотрудника на несколько месяцев в самый полевой сезон – только после писем из академии наук, организованных Костей. Юра никогда не поднимался выше Улунги, и посмотреть самые верховья бассейна Бикина было его давней мечтой. Кроме того, Костя соблазнил Юру съемками для телеканала National Geographic – будучи опытнейшим фотографом, он куда менее уверенно чувствовал себя в плане видеосъемок, хотя нельзя сказать, что делал только первые шаги на этой стезе.

У Юры жилистый кряжистый торс, выпуклые крестьянские скулы, обветренное лицо с вечным землисто-бурым загаром, лучи морщинок у чуть прищуренных глаз. Прямые темные волосы падают на лоб отросшей челкой, окладистая борода разделена ровно посередине, от центра усов до подбородка, контрастным ромбом чисто-белых волос. На симметричный седой клок в бороде, придающий Юре определенный шарм, я непроизвольно обращал внимание в первые дни знакомства с ним, пока не привык. Юра – самый старший член нашей команды, прямо перед поездкой ему стукнуло 45.

Очередной временный лагерь мы разбили на закате у границы светлого лиственничного редколесья и густого ельника. Ужинали у костерка, слушая брачные песни чернышей на ближних мочажинах и вечернюю перекличку черных журавлей с еще не обследованной мари. Я сушил на кольях штаны, портянки и сапоги – при подходе к месту ночлега ухнул по пояс в бочаг, замаскированный снежной перемычкой. Обсуждали завтрашние планы, с тревогой поглядывая на затянутое зябкими мурашками облаков небо.

Вдруг прилетел глухарь и опустился на ягельник метрах в 150 от палатки. Не спеша побрел, склевывая прошлогоднюю бруснику, иногда задирая длинный хвост, пуша бороду и односложно тэкая. Временами он косился на невесть откуда взявшийся красно-синий купол и замершие рядом три темных силуэта, но особого беспокойства не выказывал. Мы постепенно отмерли и стали доедать кашу. В сгустившемся сумраке услышали шумные взмахи крыльев – еще один прилетел и сел на листвяг чуть поодаль.

«Ну что, посмотрим утром – вдруг прямо посреди тока очутились!» – помечтал Юра, залезая в палатку.

Мы проснулись в предутренних сумерках, разбуженные одним из лучших будильников для охотников и орнитологов – звучными щелчками примерно в ста метрах от палатки. Осторожно выглянули: вон он, сидит на лиственнице и издает четырехсложное сухое щелканье в четком убыстряющемся темпе – «тэк, трэк, тэ-тэк… тэк, трэк, тэ-тэк…». Словно стук кастаньет или копыт по камням. Наш, западный, глухарь тэкает бесструктурно, но более размеренно и гулко, с каким-то булькающим звуком, словно вода толчками вытекает из узкого горлышка. Подспудно ожидаешь от каменного глухаря и знакомого шипяще-скрежещущего «кичи-вря… кичи-вря… кичи-вря…». Но скирканья в его брачной песне нет – только тэканье. Считается, что во время исполнения второго колена наш глухарь не слышит посторонних звуков, что позволяет охотнику на несколько шагов приблизиться к осторожной птице и в конце концов выйти на верный выстрел. А каменный, получается, и не глохнет вовсе?!

К счастью, за ночь серый войлок облаков разогнало, а при ясном небе светает быстро. Глухарь ненадолго перебирается на макушку дерева, эффектно вырисовываясь золотым петушком, потом снова спускается в среднюю часть кроны, иногда замолкает, ходит по ветвям, ловко переставляя мохнатые лапы. Издалека с разных сторон ему отзываются еще два. Мы действительно в центре тока!

Юра и Костя лихорадочно расчехляют аппаратуру, мешая друг другу, стукаясь в тесноте палатки локтями и лбами. Начинаем снимать, чуть высунув объективы из расстегнутого входа, потом, осмелев, выбираемся наружу. Заметив нас, петух замолкает, перелетает на другую лиственницу, но через некоторое время снова начинает токовать. В какой-то момент слетает на землю и расхаживает вокруг лагеря, то полностью исчезая в зарослях багульника, то скрываясь в синих тенях деревьев, то четко проявляясь силуэтом на полосах снега.

Временами по ходу движения его озаряют первые розовые лучи, и глухарь из графического контура, словно вырезанного из черной бумаги, становится объемной скульптурой с проступающими цветами. Красные брови, зеленый блеск нагрудника и буроватый оттенок спины скорее угадываются, дорисовываются глазом, но контрастные белые пятна на лопатках, крыльях, кроющих перьях хвоста выделяются вполне отчетливо. И становится видно, что это не обычный глухарь, а совсем другая птица! Менее массивная, поднятый хвост держит ступенчатым домиком, а не сплошным веером. Клюв темный и по-тетеревиному маленький, а не огромный белесый крючковатый шнобель, любому орлану впору! Во время рулад из раскрытого клюва вырывается облачко пара, голова кивает, по тонкой вытянутой шее пробегает волна, иногда острые перья макушки топорщатся подобием хохолка. Несколько раз Юра подбирался с камерой на 20–30 м, ближе глухарь не подпускал – отбегал, сложив хвост, или отлетал.

Ток продолжался почти до девяти утра. Было еще морозно, но уже ярко светило солнце, запели пятнистые коньки, раздалась дробь дятла, над марью проблеял бекас. Где-то далеко и высоко еле слышными звенящими фанфарами трубили пролетные лебеди. Мы вскипятили и выпили чаю, а глухарь все ходил между серо-лиловыми стволами лиственниц, правда щелкал уже реже, а потом и вовсе замолк и незаметно исчез. Вот он – результат безлюдья! Наверное, и наши европейские глухари, к которым сейчас с такими хитростями подбираются охотники, некогда были столь же непугливы на токах! На следующее утро представление повторилось, а разошедшийся глухарь токовал почти до полудня!

За прошедшие дни Юра уже не раз снимал глухарей и глухарок во время прочесывания марей. Однажды он заставил нас ходить кругами вокруг одинокой сухой лиственницы, на вершину которой взгромоздился спугнутый им здоровенный петух. Пока мы отвлекали внимание осторожной птицы, оператор подобрался почти вплотную и запечатлел краснобровую бородатую голову в полный кадр. Еще одного каменного глухаря нам с немалым трудом удалось добыть, чтобы пополнить научные фонды – в Зоологическом музее МГУ не было экземпляра этого вида с Сихотэ-Алиня, а остеологическая коллекция Палеонтологического института нуждалась в полном скелете взрослого самца.

Крепкий на рану трофей, камнем упавший с дерева и, казалось, убитый наповал, на земле встрепенулся и смог отбежать в сторону на десяток метров. Кожа с перьями оказалась настолько прочно пришпиленной сухожилиями к мышцам, что мне пришлось потратить немало усилий, чтобы грамотно осуществить кропотливый таксидермический процесс и, подрезая связки, не порвать неосторожно шкуру. Еще дольше и тщательнее препарировал могучий скелет и особенно длинный низкий череп Константин. Темное жесткое мясо птицы, всю зиму постившейся на веточках лиственницы и хвое кедрового стланика, сильно отдавало смолой и явно не относилось к категории деликатесов. Рябчики шли у нас куда лучше! Ну а объемистый сизый кишечник и прочие потрошки и обрезки добычи достались нашим милым нахлебникам – кукшам.

Рябчики

«Какая ж тайга без рябчика?» – частенько приговаривал Николай, проверяя костяной манок, перед тем как отправиться на поиски пропитания. Эта самая обычная и доступная боровая дичь много раз выручала нас в разных, не только бикинских, экспедициях, когда провиант подходил к концу.

Как-то в начале мая на Верхнеперевальской сопке мы с Костей добыли четырех рябчиков на двоих, не вставая с бревна: один свистел в манок, другой стрелял. Самцы-петушки как заведенные летели на заветное «фиить-фьюить-ти-ти-те-тю», проносились над нашими головами, садились напротив, вытягивая шею, удивленно склоняя голову набок, топорща хохолок. Потом, в свою очередь, окликали прячущуюся самку или невидимого соперника: топорщили оперение, надувались шариком и свистели, одновременно втягивая голову и прижимая хохол.

Тем вечером мы соорудили в котелке густую лапшу с кусками рябчатины и набранными тут же, дважды проваренными строчка́ми. Хватило и на утро. А если надо перекусить на скорую руку – обычно поворачивали туда-сюда над костром наколотые на палочки и натертые солью и перцем грудки. Плоть рябчика – очень белая и нежная по сравнению с курятиной и, на мой вкус, более пресная. (На самом деле я вообще не любитель птичьего мяса, что странно для орнитолога, по служебным обязанностям регулярно коллектирующего птиц.) Вообще, в наших экспедициях в котел шло любое мясо – в том числе от добытых с научными целями воробьиных размером со снегиря и больше, включая дроздов, дубоносов, врановых. Да и мелочь порой попадала в похлебку для навара. Не пропадать же добру!

На сопке над излучиной Алчана, недалеко от Верхнего Перевала мне как-то довелось найти гнездо под поваленным стволом березы – ямку среди палой листвы с одиннадцатью бежевыми яйцами, покрытыми мелким частым охристым крапом. Повезло – рябчиха ушла прямо из-под ног, шелестя сухим опадом. У меня это было уже второе рябчиное гнездо – первое я отыскал еще в студенческой юности на Вологодчине. Далеко не каждый орнитолог может похвастаться такой удачей: рябчик считается одной из наиболее скрытно гнездящихся наших птиц.

Рябчик интересовал меня и как объект систематики и биогеографии. Где-то в бассейне Бикина, от низовьев к верховьям, его рыжеватый амурский подвид сменяется серым сибирским. Все рябчики, добытые на Зеве и Улунге, были сибирскими, но я хотел понять, как далеко по поймам проникает в тайгу амурская раса и что творится с подвидами на горных водоразделах.

В середине мая Зева окончательно вскрылась. Вода в реке по-прежнему оставалась прозрачной и холодной до ломоты зубов, но приобрела еле уловимый талый аромат и красноватый оттенок. Время уже поджимало, пора было перебазироваться на лодках в новое место – ниже по реке. По нашим окончательным подсчетам, в окрестностях лагеря находилось не более одной-двух территориальных пар черных журавлей. А изобилие первых дней нам лишь показалось: то ли птицы задержались на пролете к северу, то ли просто холостые кочевали по марям без пары. И ни одного гнезда мы так и не нашли! В ответ на дотошные расспросы Кости Юра пожимал плечами:

– Да как прежде находили? Наблюдаешь издалека за поведением день, другой, третий… Рано или поздно они сами показывают место. Главное, засечь смену партнеров на яйцах. Дальше – дело техники.

– Ну вот! Надо было раньше сюда забираться, пока мари еще под снегом – наверняка они гнездятся на самых первых проталинах. Искать было бы проще. Опоздали!

– Не зна-аю, не зна-аю… Может, вообще гнезд у этих нет, просто дурят нас!

– А может, у них уже птенцы вылупились и они к гнезду теперь не привязаны? Вот и не можем найти – ходят с выводком туда-сюда…

– По поведению вроде не похоже. Чаще поодиночке встречаем, значит, держатся пока порознь – один сидит, другой кормится. Но кричат-то дуэтом.