Вера хотела сказать, что у нее нет зимних сапог, и спросить, где тут лучше закупаться одеждой и обувью, – за последнее время подписчики накидали достаточно донатов, можно позволить себе обновить гардероб. Открыла было рот – и тут услышала непривычный шум за стеной на лестнице. Это были шаги. Не соседское торопливое «топ-топ» – потом звенели ключи и хлопала дверь, – а тяжкая шаркающая поступь, которую сопровождал скрежет, будто что-то металлическое скребло по ступеням. Вера застыла, положив ладони на стол, потом встала и направилась мимо удивленного Артема в прихожую.

Она приникла к запылившемуся изнутри глазку, разглядывая мутную, тускло освещенную лестничную клетку. Шаги приближались – один, другой, скрежет. Один, другой, скрежет. Ни звона ключей, ни дыхания, ни шороха одежды. Наконец задребезжала разбитая кафельная плитка у последней ступеньки перед их площадкой – тот, кто поднимался по лестнице, наступил на нее.

Первым в глазке показался шест – вместо букв или фигурки на нем была цифра, пятерка. А потом, точно поняв, что его так не видно, обладатель шеста сделал несколько шагов назад и предстал перед Верой: мальчик в советской школьной форме, покрытой беловатым налетом не то изморози, не то плесени, – а может, это пыль в глазке придавала ей такой вид. Мальчик уставился на Веру мраморными шариками заиндевевших глаз и медленно поднял свободную руку в пионерском салюте.

– Артем! – закричала Вера.

Артем вылетел в прихожую, споткнулся о тапки и чуть не упал, Вера подхватила его в полете и толкнула к глазку:

– Ты видишь?

Артем послушно приник к двери, протер глазок, снова туда посмотрел. Вера оттолкнула его, чтобы убедиться, что мальчик стоит на прежнем месте, с ничего не выражающим лицом, держа над головой согнутую руку и свою пятерку на шесте.

– Ты видишь?

– Что?

– Ты его видишь?!

– Что ты орешь? Кого я должен видеть?

Вера распахнула дверь, волна холода ворвалась в прихожую. Мальчик продолжал стоять посреди лестничной клетки, словно в почетном карауле, и в упор смотреть на Веру – без укора, без злости, не двигая ни единым мускулом фарфорово-бледного застывшего лица. Губы его были перечеркнуты вертикальными черными штрихами.

– Рот! – ахнула Вера. – У него зашит рот!

– У кого? – Артем взял ее за плечи и пару раз хорошенько встряхнул.

– Я все удалила! – вырываясь, кричала мальчику Вера. – Все стерла! Я же вам ничего не сделала!..

На площадку, проскользнув мимо хозяйских ног, выбежал Бусик. Он зашипел на мальчика и ринулся вниз по лестнице. Вера увидела мелькнувший за перилами встопорщенный бело-серый хвост, а когда снова перевела взгляд на лестничную клетку, пионер-отличник с зашитым ртом уже исчез, будто испарился.

– Бусик! – Артем бросился за котом. – Вера! Лови его!

Дверь подъезда была без домофона, и она оказалась распахнута настежь. Бусик вылетел в запорошенный снегом двор и моментально пропал из поля зрения – белое на белом. Артем, Вера и соседские дети долго бегали по окрестностям, кричали: «Бусик! Бусик!» – но все тщетно. То ли Бусик тоже увидел холодного гостя в школьной форме и испугался его, то ли его увлекли запахи улицы, снега, других котов и в особенности кошек – Артем с Верой так и не успели его кастрировать, все собирались в ветеринарку, но постоянно находились другие, более важные дела. Он и прежде при первой возможности норовил удрать на лестницу, но обычно удавалось вовремя захлопнуть дверь или изловить его на площадке. А теперь Бусик, Котобус, совместно воспитуемый кот, пропал бесследно.

– Он же дворовый, должен найти, что пожрать и где укрыться, – успокаивал Веру Артем, пока они, тяжело дыша, поднимались к себе в квартиру. – Потом еще поищем, объявления развесим. У Петровны из второго подъезда кошка на год пропадала, а потом ребята ее в Руднике нашли, еще и с приплодом…

Артем закрыл дверь, оперся рукой о стену, не давая Вере проскользнуть из прихожей в комнату, и спросил:

– Кого ты тогда увидела?

И Вера, устало прикрыв глаза, рассказала ему все – и про то, как сняла все-таки ролик на кладбище, и про МАШУ еще раз, и про одноногого мужичка, и про лес из шестов, и про мальчика в школьной форме с пятеркой на шесте, который просто стоял и смотрел, словно это было такое пионерское задание – прийти к ним под дверь и уставиться прямо в глазок…

– Но я все стерла, – плакала Вера. – Я не выложила ролик. И я им ничего не сделала… Это все не взаправду, это… это галлюцинации. Это нервы, понимаешь, у меня в Москве… а, неважно… Это все нервы…

– Угу, – кивнул Артем, и Вера опять отправилась рыдать в ванную.

Больше тем вечером они не разговаривали и даже старались друг на друга не смотреть. Потом Вера расстелила постель: «Я спать» – и откатилась к самой стенке.

Артем молча выключил в комнате свет.

Утром Артем разбудил Веру пораньше. Допивая отвратительный растворимый кофе, она с удивлением наблюдала, как он собирает в пакет какое-то угощение: конфеты, яблоки, чекушку водки, которая давно стояла в холодильнике непочатой, нарезанную половинку черного хлеба…

– Мы в гости едем? – спросила Вера.

– В гости, да.

– Я могу маффины в кружке испечь. Прямо в микроволновке, это быстро…

– Вер. – Артем завязал пакет. – Давай как-нибудь без маффинов.

Уже по дороге Вера догадалась, куда они едут, и не удивилась, только привычно вздрогнула, увидев впереди знакомые шесты. Артем припарковал машину у съезда к кладбищу, быстро пошел по тропинке, лавируя между могилами, и наконец остановился у шеста с надписью «МАМА». Развязал пакет, выложил у могилы собранные дары, открыл водку и вылил немного прямо в снег, положил на плиту кусок хлеба. Потом достал из рюкзака баночку с голубой краской, кисть и молча принялся подновлять оградку.

Вера поежилась, вспомнив, как видела этот шест среди других, обступивших двухэтажку рядом с их домом. Значит, к маме на поклон пришел. Ну правильно, мама, может, и оттуда простит, заступится, объяснит другим, что ничего такого им не сделали, пусть успокоятся, оставят дурочку с миром и не мешают ее мальчику устраивать личную жизнь. Вера представила, как они там, внизу, сходятся на тихое собрание в какой-нибудь обледеневшей подземной полости и решают ее судьбу. Видение получилось таким ярким, правдоподобным, что она помотала головой, потом, чтобы отвлечься, прошлась по тропинке вокруг могилы и все-таки решилась взглянуть на мать Артема.

С выгоревшего овального портрета на кресте смотрела коротко стриженная, кудрявая женщина со строгим советским лицом. Артем во многом пошел в нее – нос такой же, линия бровей, – только у него лицо было подвижное и улыбчивое, а у матери – серьезное, с тяжелым взглядом. То ли это была просто самая лучшая, парадная ее фотография – вон даже брошка у ворота еще различима, то ли мать Артема была, что называется, женщиной трудной судьбы, навсегда отпечатавшейся в ее чертах. Работа, дом, сын – про отца Артем ни разу не упоминал, молодым умер, наверное. Может, на шахте погиб, тут же постоянно метан взрывается, вон на старом участке через дорогу целая аллея могил, все в один день погибли, и все молодые… Холодные, одинокие полярные ночи, все сама, поставить бы на ноги, образование дать, чтоб приличным человеком вырос, чтоб помереть окончательно измотанной, но спокойной, зная, что сделала все, что смогла, и мальчик без нее не пропадет.

«Простите меня, пожалуйста, – мысленно попросила Вера. Слова возникали в голове медленно, будто с задержкой, и проговаривались как-то бесконечно долго, с усилием. – Я никого не хотела обижать, ни над кем не смеялась. Я просто хотела сделать интересный ролик…»

Конечно, матери Артема не понравилась бы Вера, столичная фифа без профессии. Кто она там – блогер? В интернете красуется? Это разве работа? Развелось без нас этих блогеров, только дурят народ, болтают и задницы свои показывают. Вон их судят уже, мошенников. И косички эти разноцветные, взрослая ведь уже женщина. Чем, значит, занимается, по чужим домам лазает? Ну да, заброшенные, но чужие все-таки. Люди там жили, уют наводили, планы строили. Она пирог хоть испечь умеет? Хороший, сытный курник? Маффины в кружке печь собиралась? Это что такое – маффины? Рамен, терияки? Что это, таким разве наешься? Она не вегетарианка, часом? Понятно, не кормит тебя, только выпендривается. В доме пыль везде, на потолке в углу паутина. То есть как «это Питер»? Она назвала паука Питером Паркером и не хочет разрушать его дом?

«Я умею готовить, – подумала Вера. – Я люблю готовить и дома убираю, а пауки – они полезные, они мошку ловят. У вас тут такая мошка кусачая, потом кругляшки красные на коже остаются и никак не сходят».

Ишь нежная какая, работать не хочет, паутину убрать не хочет, ничего не умеет, мужика черт знает чем кормит. Возвращайся в свою Москву, бездельничай там с такими же, блогерствуй на здоровье. Артему здешняя нужна, хозяйственная, он и так лоботряс, за компьютерами своими весь день сидит, вон зеленый какой, худющий. Потому он и не предлагает тебе ничего, и замуж не позовет, даже не жди. Слабохарактерный, а соображает. Надо ему нормальную, чтоб заботилась, потом внучата пойдут, их ко мне возить будут, хоть одна радость – слышать из промерзшего подземелья, как внучата топают сверху, смеются. Потом вырастут, а Артем ко мне ляжет, рядышком, к маме под бочок, как в детстве. А тебя не пущу, бездельница, обидчица, тебя земля выплюнет…

– Я замерзла, – сказала Вера и зашагала обратно к машине.

Она вроде и понимала, что все это только у нее в голове, что мама Артема, может, была женщиной добродушной и веселой, вырос же он в кого-то такой же, – но от обиды наворачивались слезы. Она давно не чувствовала себя настолько чужой и никчемной, вторгшейся в круговорот серьезной, размеренной жизни и такой же смерти со своими съемками, блогом, влюбленностью и московскими цветными косичками.

– Ты правда во все это веришь? – спросила она, когда Артем вернулся в машину и сел рядом. От него пахло свежей краской.

– Нельзя людей беспокоить, – уклончиво ответил Артем. – Еще не хватало, чтобы ролик твой разошелся и народ стал по кладбищу шариться так же, как по заброшкам. В заброшках, особенно в Руднике, и так сплошные туристы с блогерами.

– Ты там тоже шаришься.

– Мне можно.

– И я…

– Тебе тоже можно.

– Заброшки – это же ваш… ну, бренд. Знаешь, в Калининграде заброшенный Дом советов есть, он похож на гигантскую голову робота. Местный мем. Даже городскую легенду придумали, что когда-нибудь он выкопается целиком и ка-ак пойдет… Его все сносить собираются, вроде начали уже, но жители против. Его на футболках рисуют, на сумках сувенирных, вам бы тоже магнитики с заброшками делать и прочее, спрос-то есть.

– Заброшки ладно, но кладбище… Нельзя его в это превращать… в мем. Нехорошо. Про заброшки снимай сколько хочешь, можешь сама с ними футболок наклепать. А шесты оставь покойникам.

– Значит, все-таки веришь…

Артем начал пальцем рисовать на запотевшем стекле машины что-то неопределенное.

– У мамы оградка давно облезла, подновить надо было.

– Она тебя одна растила?

– Угу.

– А отец… он на шахте погиб, да?

Артем криво ухмыльнулся:

– Жив, цел, орел, бухает где-то. В последний раз года три назад являлся. Дай, говорит, два косаря, или ты мне не сын. Не сын, говорю, и вообще рожу вашу синюю я впервые вижу, дядя. Обиделся, все ящики почтовые в подъезде раскурочил, с ментами увозили. Зато больше не приходит.

– А эти ходят…

– Потревожила ты их. Я бы тоже рассердился.

– И накостылял бы мне шестом? – неожиданно для себя хихикнула Вера.

– Не, врага надо атаковать психически. Так что они все правильно делали.

– А теперь перестанут? Выпьют, закусят – и перестанут?