– Я вас ни в чем таком и не подозревал, но этот вопрос не обсуждается. Мы не можем получать никаких средств, происхождение которых мне неизвестно.

Переговоры зашли в тупик. Тут подала голос Анна Доллингер:

– Интересно, а когда лорд де Флорес оплачивал строительство капеллы, кто-то спрашивал на это разрешения?

– Анна, это было в 1465 году. В то время финансовая ответственность настоятеля прихода еще не была четко определена.

Капелла де Флоресов располагалась в северной части трансепта. За железной решеткой находились изваяния предков Бернарда, похожие на фигуры из музея мадам Тюссо ^[52], только не восковые, а мраморные, – невидящими глазами глядели они на меняющийся мир.

– Так что вы сами видите, в нынешних условиях я никак не могу позволить, чтобы этот вопрос обсуждался на ближайшем заседании приходского совета, а значит, план не будет утвержден.

Стелла привыкла добиваться своего, выказывая негодование, – и использовала эту тактику столь успешно, что начала ею злоупотреблять. Всегда легко было заметить, когда она закипала: на щеках у нее появлялись красные пятна.

– Мы проведем общую встречу! – сказала миссис Харпер. – Проведем, в местном зале заседаний.

– Пожалуйста, Стелла, проводите. Очень рад буду ее посетить.

6

Одри и Тео ждали Дэниела на кухне.

– Что это задумала Стелла? – спросила Одри. – Ты ведь ничего про это не знал?

– Не знал. Но у них уже есть план. И довольно подробный.

– Какой план?

– Они хотят увеличить площадь цветочной и добавить к ней так называемый буфет. – Одри фыркнула. – Что-то вроде кухоньки. Мне вполне нравится эта идея. Но тем нужнее станет туалет, ведь правда?

– Разумеется. Но они ведь для того это и затеяли, чтобы помешать тебе его установить.

– Да, я понимаю.

– И, конечно, дело тут не только в туалете, дело… много в чем.

– И это я тоже понимаю.

– Но это все вопросы стратегии. А нам нужна тактика. Ты можешь им помешать?

– Думаю, что да. Я сказал Стелле, что не позволю поднимать этот вопрос на приходском совете, потому что она не обсудила его со всеми членами комитета. А еще она не сказала, от кого это таинственное пожертвование.

– Я тоже об этом подумал, – сказал Тео.

– Наверняка от нее самой, и наверняка там какие-то жалкие двадцать фунтов.

– Я не могу принять это пожертвование, пока не узнаю, от кого оно.

– Ну тогда ты, выходит, ее обыграл? – сказал Тео.

– Да, но я бы предпочел не злоупотреблять своей властью. Лучше постараться достичь взаимопонимания.

Одри поджала губы. Ее ужасно раздражала склонность сына в любой ситуации искать пути примирения. Когда она пыталась с ним спорить, он отвечал, что он прихожанам священник и пастырь, а не король и господин и что навязывание своей воли другим ему претит. Одри это не убеждало: разве апостол Павел, спросила она однажды в ответ, шел на компромисс с непокорной паствой в Коринфе, в Риме или… – тут она запнулась, не сумев вспомнить, где там еще роптали христиане, – наверное, в Галатии, если галаты были из Галатии? Если апостол Павел не боялся взять смутьянов за шкирку и ввести в Царствие Божие, то и Дэниел, считала Одри, не должен этого бояться.

– Дэниел, ты никогда ни в чем не убедишь ни Стеллу, ни ее приспешницу. Разве ты не понимаешь? Их надо просто приструнить.

– Она права, Дэн. Незачем вести честную игру с теми, кто сам не играет по-честному.

– Вот тебе и пример, Тео. Мы как раз должны играть по-честному даже с теми, кто сам нечестен.

– Подставлять другую щеку и все вот это? Если честно, мне это всегда казалось большой глупостью.

– Есть вещи похуже, чем выглядеть глупым.

Одри фыркнула.

Они ели в кухне ланканширское жаркое, в которое, как и полагается по традиции, добавили бараньи почки и шею. Одри в разговоре не участвовала: должно быть, решил Дэниел, втайне готовила разгром цветочной гильдии.

Тео хотелось поговорить о прошедшем собрании.

– Она ведь застала тебя врасплох. Такое часто случается?

– Нет, не часто. Я такого не припомню.

– И вела себя так вежливо, по всем правилам, но по сути ведь только нападала.

– Да, пожалуй, да..

– А разве христиане не должны подражать Христу? Быть кроткими и смиренными?

– Живые люди ссорятся друг с другом. Так уж они устроены. Если бы мы не ссорились, то просто лицемерили бы, притворяясь святыми.

– А зачем ты тогда нужен?

– Чтобы помочь людям со всем этим справляться.

– Вот был бы у тебя дар убивать словом, – сказала Одри, – тогда бы все и уладилось.

Дэниел отчетливо видел, что воинственные порывы его матери обычно были направлены на тех, кто больше всего на нее походил, – и в последние годы таким человеком оказывалась, конечно же, Стелла Харпер. Они были примерно одного возраста, имели схожий жизненный опыт, обе остались без мужа, и каждая из них, подозревал Дэниел, прожила бы гораздо более легкую и приятную жизнь, если бы в свое время поменялась с мужем ролями. Муж Стеллы, замкнутый, погруженный в свои книги клерк, с головой ушел в кропотливую работу в каком-то бюро и в ней, среди прочего, обрел спасение от неуемных амбиций супруги. К сожалению, такое спасение оказалось слишком радикальным: его жена решила, что порознь им и впрямь намного лучше, и подала на развод. Отец Дэниела, тоже отличавшийся спокойным темпераментом, вынужден был работать в семейной фирме, следуя по стопам отца, деда и прадеда – людей, полных энергии, азарта, предприимчивости и деловой хватки, – словом, совершенно не похожих на него. Зато всеми этими качествами обладала Одри, и Дэниел иногда задумывался: может быть, его отец женился не на собственной матери (как это часто формулируют психологи), а на собственном отце, тем самым усложнив дело? Если бы отец Дэниела сидел дома и воспитывал сыновей, а Одри ходила на работу, то он наверняка был бы счастливее, а она, вполне возможно, возглавила бы «Импириал кемикал индастрис» ^[53] или ООН. Так получилось, что ее желание и способность управлять людьми намного превосходили те скудные возможности, которые предоставила ей жизнь.

Дэниелу это становилось особенно очевидно, когда Одри рассказывала о войне. Она выпустилась из своей шотландской школы-пансиона на исходе тридцатых, и расцвет ее молодости пришелся на военные годы. Она сразу же записалась в Женскую добровольческую службу, где заваривала чай и нарезала сэндвичи для возвращавшихся фронтовиков, водила кареты скорой помощи и служебные машины и готовилась к оккупации – готовилась с таким воодушевлением, что была чуть ли не разочарована, когда солдаты вермахта так и не высадились с моря и воздуха на пляжи и улицы Британии. После войны она с той же энергией и азартом посвятила себя сыновьям: сначала Дэниелу, а затем и Тео.

– Рулетка! – вдруг сказала Одри. – Вот что у них там было, рулетка. Они измеряли пол!

– Кто измерял пол?

– Анна Доллингер. Говорю же, я на прошлой неделе застукала их со Стеллой в церкви. Ты был на Синоде в местном благочинии, а я заметила свет в окнах, зашла посмотреть и обнаружила, что они там ползают на карачках. А когда я – вежливо! – поинтересовалась, что это они делают, послышался звук, как будто мышеловка захлопнулась. Я уверена, это была рулетка, такая железная, как у рабочих. Они там все измеряли, они уже готовили свой план. Теперь я вспомнила – точно, был же странный звук, когда они спрятали рулетку.

Дэниел вздохнул, досадуя – но не на мать, а на женщин из цветочной гильдии.

– Пойду выгуляю собак, пройдусь, – сказал он, но мать, казалось, его не услышала.

– Я с тобой, – сказал Тео.

Дэниел снял с крючка у кухонной двери поводки: он не собирался пристегивать собак, но хотел их разбудить – они дремали возле «Аги». В это время с ними обычно не гуляли, но, увидев поводки, они мгновенно оживились.

Через заднюю дверь Дэниел выпустил собак на тропинку, которая вела к калитке и дальше, за ворота, мимо ладного, будто пряничного, домика церковного сторожа с аккуратной крытой соломой крышей и чудесным садом, за которым сторож, Боб Эчерч, ухаживал со свойственным ему тщанием. Каждый год у него как по команде зацветали вишни, затем, в свой черед, бархатцы, а летом розы – их он исправно обрезал, чтоб цвели все лето, – затем мальвы, похожие на кинозвезд тридцатых годов, потом георгины – эти наряжались скорее по моде шестидесятых, – и, наконец, по осени созревали яблоки. Все было как обычно, все в образцовом порядке. Боб работал в саду, ворошил землю вилами.

– Добрый вечер, ректор, добрый вечер, мистер Клемент.

Собаки залаяли было, но, когда Боб подошел к ограде, узнали его и продолжили патрулировать Церковный переулок.

– Добрый вечер, Боб. У вас все хорошо?

– Да, все хорошо. А это ваша новая машина?

– Нет, это машина Тео.

– Надо же, «Гольф Джи-Ти-Ай». Слава, значит, окупается?

– Ну что вы, какая слава.

– Пока еще рано об этом говорить, – сказал Дэниел. – Но вы видели его в «Тенко»? – И он сразу же пожалел об этих словах.

– Нет. Я такое не особо-то смотрю.

– Да, конечно, понимаю.

Боб был человек тихий, даже замкнутый и скорее бы прошелся голым по Рыночной улице в Браунстонбери, чем стал бы с кем-нибудь обсуждать свой внутренний мир. И все же, как и у всех людей, внутренний мир у него был, его тяжело травмировала прошедшая война – что и обнаружил Тео, когда попытался бесцеремонно залезть ему в душу.

Боб не забыл об этом случае. Снова взявшись за вилы – на руке его синела размытая татуировка десантника, – он продолжил ворошить землю.

– Не буду вас задерживать.

– Рад был вас видеть, Боб, – сказал Тео. – И передайте от меня привет… вашей миссис. До сих пор помню ее сконы.

– Я ей скажу, она порадуется.

Дэниел явственно представил, как она запихивает эти сконы Тео в глотку, чтобы он заткнулся.

Смеркалось прямо на глазах, небо меняло оттенки, и на фоне потемневшей травы ярче казались примулы по обе стороны дороги. Дэниел и Тео прошли весь переулок, собаки следовали за ними, выделывая причудливые круги. В самом конце переулка, там, откуда открывался вид на церковь, Дэниел показал брату дом Стейвли. Это было старое здание школы, выстроенное в готическом стиле кем-то из де Флоресов с целью облагодетельствовать прислугу. Однако сразу же выяснилось, что для школы оно не подходит, и, когда построили новую школу, его продали и открыли в нем приходской дом. Именно здесь юный Норман Стейвли осваивал катехизис, учился вязать морские узлы и петь «Британских гренадеров». А через сорок лет, когда де Флоресы решили продать здание, Норман выкупил его и переоборудовал в жилой дом, и, будь они с Дот на двадцать лет моложе, с радостью бы внес ее сюда на руках. Еще бы, ведь теперь он владел частью Чемптонского имения – и ясными вечерами мог сидеть на скамейке в саду с пивом и сигарой, наслаждаясь видом и чувствуя глубокое удовлетворение.

Но сегодня он не в саду, отметил про себя Дэниел, переходя по мостику через ручей, который тек параллельно Главной улице. На этом мостике они с Тео остановились.

– Ты, наверное, видел этот мост на фотографиях.

– Да, кажется. У Боба. Здесь делали фотографию в День Победы?

– Возможно. Но только Боб в День Победы еще не вернулся.

– Значит, здесь была его миссис… как ее там?

– Синтия.

– Вот-вот, Синтия. Готовит она, кстати, ужасно. Кажется, и французы на той фотографии были. Их же сразу видно. Богема. Вельветовые брюки.

Со времен королевы Виктории на этом мосту фотографировалось каждое поколение чемптонцев: здесь был самый красивый вид во всей деревне. Гости на свадьбах в белых целлулоидных воротничках и в огромных, как мельничные жернова, шляпах; юноши в военной форме, которых ждала битва на Сомме; тедди-бои и девушки в ультракоротких шортах; и даже Алекс де Флорес в гвардейском мундире какого-то из своих предков и панковских штанах.