Дэниелу нравилось время от времени патрулировать улицы: иногда, днем, он был рад посмотреть на людей и перекинуться с кем-нибудь словом, а иногда, ночью, просто обходил окрестности, как дозорный. Они прошли к дороге, ведущей к воротам имения. В окнах коттеджей зажигался свет – точно окошко за окошком открывалось в адвент-календаре, и Дэниел рассказывал Тео, кто где живет. Вот дом сестер Шерман, они раньше служили в имении, их отец был главным лесничим, обе так и не вышли замуж. Скэмпер, их джек-рассел, самая злая собака, какую когда-либо встречал Дэниел, оперся передними лапами о подоконник и глядел на улицу. При виде Космо и Хильды он зарычал, они зарычали в ответ.

– Надо тебе сходить к сестрам Шерман. Они обожают «Яблоневый переулок». По крайней мере одна из них. Не помню точно кто, кажется, Кэт.

– А почему именно к ним?

– Они прожили тут всю жизнь. Знали всех настоятелей, что служили до меня. И я уверен, если их разговорить, они тебе расскажут все подробности жизни ректоров – не только официальную версию.

Рядом с сестрами Шерман, в крохотном коттедже в конце ряда домов прежних слуг (Одри называла его «кварталом дожития») жил мизантроп Гилберт Дрейдж, а с другой стороны – миссис Доллингер. Ее дом теперь находился в частной собственности: об этом ясно говорили украшения на фасаде, которых не было бы, принадлежи он имению. В стороне от дороги стоял дом побольше, где некогда жил управляющий, а теперь – Энтони Боунесс, одновременно и член семьи, и сотрудник имения. Дом отреставрировали, чтобы он отражал статус нового владельца, но, по мнению Энтони, не слишком удачно.

– И к Энтони сходи, если будет время. Он тебе расскажет про имение, и про церковь, и про то, как тут все устроено. Он человек проницательный и много чего замечает.

– А можно я пойду с тобой, когда ты соберешься к кому-нибудь по делу?

– Смотря по какому делу.

– Мне просто надо за тобой понаблюдать. Как ты работаешь.

– Ты уже это видел.

– Да, но не наблюдал специально. Ну, представь, что я новый младший священник.

Представить это у Дэниела не получилось.

– Приезжай на следующих выходных. Тут будет День открытых дверей. Это самое важное событие в местном календаре. Главный дом и парк откроют для посещения, и тут будет полно народу.

– О, это то что надо!

Они подошли к дому Неда и Джейн Твейт, переделанному из амбара: маленькие окна в каменных стенах, двор, а за двором – пристройка, где Нед оборудовал себе кабинет и изучал местную историю (это была его страсть). А на другом берегу ручья, в самом конце улицы, немного в стороне, стоял «Новый дом» Стеллы Харпер. Его в семидесятых годах построил Стеллин муж, рассчитывая поселиться там, когда выйдет в отставку, – но Стелла решила отправить его в отставку заблаговременно. Рядом с каменными домиками XVII века, крыши которых были покрыты соломой, этот дом смотрелся неуместно: двускатная черепичная крыша, мансардные окошки и панорамные окна на первом этаже, где за занавесками мерцал голубым экран телевизора.

– А вот здесь живет Стелла.

– Замок Цветочной Королевы.

– И смотрит Вогана ^[54].

Уже почти стемнело, и в сумерках Дэниел мог различить собак, бегавших у ручья, лишь благодаря тому, что они двигались. Он свистнул, и они повернули домой; дорогу им слегка освещал свет из окон, за которыми отдыхали прихожане Дэниела, такие разные по статусу и характеру, с такими разными достоинствами и недостатками.

Вдруг в одном из освещенных окон задвигалась тень, собаки залаяли, и из темноты возник Энтони Боунесс.

– Я заметил ваших собак. Я вам не помешаю?

– Нет, что вы.

– На самом деле я хотел вас видеть. У вас будет минутка?

– Да, конечно, – сказал Дэниел и протянул поводки Тео: – Возьми, пожалуйста.

Тео помедлил.

– Так мне… валить?

– Еще увидимся дома. Возьми же поводки.

Тео пристегнул поводки к ошейникам. Собаки натянули их и заскулили, увидев, что Дэниел направляется к дому Энтони.

Энтони не любил собак. Дэниел не раз замечал, что, каким бы интересным ни был разговор или каким бы срочным ни было дело, он все время следил глазами за Космо и Хильдой, не подошли ли они слишком близко к пуфу или столику-табурету. Однажды, когда Дэниел заглянул к Энтони и тот пригласил его зайти, собаки первым делом кинулись к старинному коврику с бахромой, потом их очень заинтересовал край занавески, которую хозяин позаимствовал в главном доме, а потом – резная витая ножка георгианского журнального столика. Энтони в своем кресле корчился от ужаса.

Сейчас он, впрочем, не корчился, отчасти потому, что, по своему вечернему обыкновению, уже выпил два бокала, а это его всегда успокаивало. Третий бокал уже стоял наготове, виски с содовой для Дэниела – тоже. Энтони пил джин со льдом, и того и другого у него было в избытке, и он пошел за добавкой. Холодильнику, подумал Дэниел, можно не особо напрягаться: в доме было не теплее, чем снаружи, – странно, что Энтони в своем ветхом кардигане не трясся от холода.

Они обсудили вероломный план Стеллы и сошлись на том, что на приходском совете этот план не допустят к обсуждению по процедурным причинам – по крайней мере пока. С этим было решено, и Энтони откинулся в кресле, слегка вздохнул и вытянул вперед ноги, так что штанины кордовых брюк задрались, обнажив розовые щиколотки. Вероятно, Энтони это заметил, потому что поспешил их спрятать, слегка наклонившись вперед, словно желая чем-то поделиться.

– Дэниел, как вы думаете, как дела у Бернарда?

– Думаю, хорошо. А почему вы спрашиваете?

Энтони неловко повертел бокалом, чтобы перемешать джин со льдом.

– Я ведь всегда очень заботился о Бернарде. В детстве мы с ним были как братья.

Дэниел задумался о том, нуждался ли Бернард хоть когда-нибудь в заботе Энтони.

– Мой отец – он был женат на тете Бернарда, поэтому мы и родня – погиб в Анцио. Я его едва помню, я тогда был совсем ребенком, а он, как военный, профессиональный военный, редко бывал дома. Мама не хотела жить вдовой и вскоре снова вышла замуж, и опять за военного. Он тоже мало времени проводил у домашнего очага. И он хотел, чтобы ее жизнь строилась вокруг него, а не вокруг меня, – ну и меня в восемь лет отправили в школу-пансион.

– Меня тоже. Сейчас кажется, что это ужасно рано, правда?

– Ну, я школу очень любил, потому что дома мне было совсем худо. – Он снова повертел бокал с подтаявшим льдом. – Бернард считает, что я напоминал матери моего отца, а она не могла этого вынести и потому меня невзлюбила. А в школе я от этого спасался. Помню, в середине семестра, когда начались каникулы, за мной никто не приехал, а я все ждал. В конце концов жена директора школы позвонила моей матери и спросила, когда она приедет, и тогда выяснилось, что мать обо всем забыла и собралась кататься на лыжах. Она предложила заплатить, чтобы они оставили меня на каникулы, но жена директора отказалась. Тогда наконец за мной приехал кто-то из Чемптона. И с тех пор я почти все каникулы проводил здесь… и здесь был мой дом. Мы с Бернардом почти ровесники – он на два года старше, – и, как я и сказал, он стал мне скорее братом, чем кузеном.

– И при этом вы такие разные.

– Думаю, да, разные. Бернарда же судьба с самого начала готовила ко всему этому. – Энтони сделал широкий жест рукой, в которой держал бокал, так что джин чуть не пролился. – В буквальном смысле. Он был рожден для особняка^[55]. Вы смотрели этот сериал?

Дэниел кивнул. Комедия «Рожденный для особняка» про аристократку с двойной фамилией, вынужденную уступить свое родовое гнездо нуворишу, была любимым сериалом Одри. В самом деле, сложно было бы выбрать сюжет, который бы лучше ей подошел.

– А я совсем другой, – продолжал Энтони, – я ни для чего особенного не родился. И по мере того как Бернард становился все больше Бернардом – избранным судьбой владельцем имения, мое место в этом мире делалось все непонятнее, и потому я спрятался в библиотеку: там были книги. Книги стали моим спасением. А потом я пошел в Оксфорд изучать историю и, ко всеобщему удивлению, получил первую степень, так что все ждали, что я стану доном ^[56]. Но я-то знал, что этот путь не для меня.

– Почему?

– Это было бы слишком ожидаемое решение. Слишком удобное. Я не хотел бы, чтобы мою смерть заметили лишь спустя четверть, обнаружив в преподавательской гостиной мой накрытый газетой труп. Понимаете?

– Думаю, да, – сказал Дэниел.

– Поэтому я выбрал Граб-стрит ^[57]. Сначала обозревал книги для научных журналов. Меня это вполне устраивало. А потом начал писать для «Листенера» и литературного приложения к «Таймс», чем безмерно огорчил своих университетских наставников: их мой временный успех только раздражал.

– Временный?

– Да… Я никогда не мог долго заниматься одним делом. – Он замолчал и посмотрел в бокал.

В годы учебы в богословском колледже Дэниел был келарем. Это была крайне неприятная должность: в его обязанности входило следить за тем, чтобы в буфете хватало спиртного, а вдобавок еще прибираться в общей гостиной после каждой вечеринки. В итоге он не только пришел к выводу, что брать от жизни все – это сомнительное удовольствие, но и развил в себе особого рода наблюдательность. Он знал, кто что пьет, и стал, подобно бармену, подмечать многочисленные признаки влияния алкоголя на тело и душу. Не то чтобы эти знания нужны были ему при общении с Энтони, чья любовь к пабу «Королевский дуб» отличалась завидным постоянством и служила предметом всеобщего обсуждения.

– Под конец я стал писать статьи в журнал, который предлагали в самолетах одной не очень надежной авиакомпании. Авиакомпания разорилась. Я тоже. Вы же знаете, как я оказался здесь?

– Вы архивист, Энтони. И прекрасный архивист.

– А вы знаете, что у меня есть и собственный архив? Карты, которые хранятся в больнице святого Луки, где меня вылечили от запоя. На время. – Он встал и подлил себе еще джина. – Нам устраивали так называемую групповую терапию. Там была женщина, которая больше всего на свете любила фуксии, и сын гонконгского магната, героиновый наркоман. И еще жена довольно известного политика. А еще мы там прыгали на батутах.

– Ничего себе, и у вас получалось?

– Не особенно. С координацией у меня плохо, сами понимаете. Как-то раз к нам с официальным визитом пришел отец Бернарда, он возглавлял попечительский совет больницы. Он увидел, как я неуклюже прыгаю в гимнастическом зале, – и, кажется, это был единственный раз, когда он по-настоящему встревожился.

– А сейчас вам полегче?

– Мне всегда нелегко, Дэниел. А вам разве нет?