В его кабинете ни один из нас не включает свет – нет надобности: огни города освещают наполовину прозрачное помещение. Это одно из самых впечатляющих мест, какие я видел в своей жизни.

Отец открывает спрятанный в одной из чёрных панелей стены бар, достаёт бутылку и два низких бокала.

– Зачем? – спрашивает.

Я так давно уже жду этот вопрос, что… не хочу отвечать. Важным теперь стало совсем другое.

– Как ты узнал?

– Как? – только в этот момент он позволяет своему взгляду встретиться с моим. – Эштон, я никогда не считал тебя идиотом, и, кажется, не давал и тебе повода думать так обо мне.

– Как ты узнал? – повторяю свой вопрос, и, честно говоря, не понимаю сам, откуда во мне взялась вся эта смелость и даже агрессия.

– Хочешь знать, была ли это Софья?

– Нет. Хочу понять, как давно ты знаешь.

Он морщит лоб и смеётся. Невесело. Горько.

– Соня молчала, молчит и будет молчать. И это и есть ответ на твой вопрос.

Я смотрю в его глаза, пытаясь хотя бы в них найти ответы, потому что слова этого человека не способны внести ясность в мои вот уже три месяца спутанные мысли.

Он видит это и разъясняет мне, как пятилетнему ребёнку:

– Как думаешь, много ли наберётся в жизни моей дочери парней, которых она покрывала бы с таким… остервенелым упорством? Даже учитывая всю грязь и жестокость случившегося? Правильно, Эштон! Такой есть только один – ты! И, я думаю, совсем уж не стоит упоминать о службе безопасности, которая спустя сутки это подтвердила.

– Почему ты до сих пор молчал? – мне важно это знать.

Он замирает, проводит ладонью по подбородку и смотрит не на меня, не на город, а будто в глубины самого себя.

– Хотел понять до конца, что ты за человек. Признаешься сам или так и будешь прятаться за чувствами покалеченной физически и духовно девочки.

– Я не прятался…

– А что ты делал?

– Я не знаю… Я… думал! Думал, как выгрести из этого дерьма!

– То есть, о себе думал?

– Не о себе… точно не о себе. Я не насиловал её. Это был просто жёсткий секс…

– Лучше заткнись, Эштон! – внезапно рычит он. – Лучше заткнись, или я решу, что тебе нужны уроки того, как следует обходиться с женщинами в постели! – в его тоне появляется сарказм. – Или, может, тебе и впрямь это нужно? Может быть, ты хочешь, чтобы я популярно, как отец сыну, объяснил тебе, что следует делать с девушкой, согласившейся с тобой переспать?

– Нет, не нужно. Но я не насиловал её…

– Чёрт возьми, Эштон! – теряет он, наконец, самообладание. – У меня их были сотни… сотни! И ни одна из них не ушла из моей постели хотя бы с одним синяком!

– Да, знаю я! Наслышан!

Ещё бы, о нём же до сих пор ходят легенды. А с тех пор, как он стал спать только со своей женой, его образ получил ещё больше загадочности. Теперь женщины произносят его имя почти с мистическим придыханием, будто мой отец не обычный человек из плоти и крови, а древнегреческий недостижимый для простых смертных бог. Собственно, он и для меня именно им и являлся все последние годы… Да почему последние? Всю мою жизнь!

– У неё всё тело было в синяках! Голова разбита!

– Она упала… – пытаюсь встрять, но так тихо, что сам себя едва слышу. – На видео это видно…

– На неё ещё неделю после твоих «ласк» без слёз и взглянуть было невозможно!

Отец резко опрокидывает содержимое бокала себе в горло, закрывает глаза, скривившись.

– Мой сын изнасиловал мою дочь!

– Я не насиловал её… – повторяю.

Я не знаю, откуда во мне эта одержимая потребность оправдаться, донести до него главное – я не поднимал на неё руку. Нет, не так – хоть немного очиститься в его глазах. И хоть и чувствую себя первоклассником, снова повторяю:

– Я НЕ НАСИЛОВАЛ ЕЁ!

– А что ты делал? – совершенно спокойно спрашивает он, заглядывая в мои глаза.

– Воспитывал.

– Что?

На этот раз, кажется, мне удалось пошатнуть его знаменитую выдержку.

– Это было лекарство от затяжной хвори, – удаётся, наконец, выразить свою мысль.

Отец резко дёргается и, прежде чем я успеваю что-либо сообразить, наносит только два метких удара: в лицо и живот.

На мгновение свет меркнет для меня, земной шар останавливается, но не для того, чтобы дать возможность перевести дух, пережить острую боль, а для того, чтобы я чётче услышал его голос.

– Не приведи тебя бог, щенок, пережить эту боль, когда кто-нибудь решит так же «воспитать» твоего ребёнка! – цедит сквозь зубы.

Пока я силюсь прийти в себя, он покидает поле битвы и напоследок бросает:

– Завтра летишь в Австралию. Будешь реанимировать отмирающие ветки. И мозги свои на место вправлять.

И в этот момент я, наконец, окончательно осознаю источник свой неприязни к Софье: всё дело не в ней, а в нём! Это он относится к ней так, будто она не человек, а диковинное растение в оранжерее. Это он оберегает, нежит её и лелеет, закрывая от мира и от настоящей реальности. Это он отдаёт ей всю свою любовь, забывая о других своих детях. Он – идеальный отец для всех, но любит только одного – Софью.

Глава 4. Канитель

Vibrasphere – Breathing Place

Вся эта канитель началась с журнала.

Мне пятнадцать, и я стою на автобусной остановке, обнимаясь со своей подругой. Мы вот уже две недели как начали целоваться, и в тот солнечный мартовский день наш прогресс достиг той точки доверия, которая необходима девушке, чтобы позволить парню трогать её грудь.

Её зовут Филис, и она мне дико нравится. Главным образом тем, что я у неё первый.

У каждого человека есть свои собственные тараканы в голове, у меня их больше, чем у других, но в 15 лет сложно понять, что с тобой что-то не так, и я просто иду на поводу у собственных идей. И именно в этом возрасте, когда влечение к противоположному полу выходит на первый план, главная из них касается моих предпочтений в выборе девочек: я не вижу слишком смелых, ярких, доступных. Одноклассниц, уже имевших сексуальный опыт, вообще не отождествляю с женским полом как таковым – меня интересуют только те, кого не касались мужские руки, и нравственная сторона этой моей придури в этом возрасте заботит меня меньше всего.

Филис – никем до меня не целованная, чистая, скромная девочка из полной семьи со строгим отцом доктором. Она не только позволяет мне целовать и трогать себя, но и обещает секс, как только ей исполнится шестнадцать, а это уже через два месяца…

И вот я стою чуть поодаль автобусной остановки, спрятавшись за раскинувшим свои лотки газетным киоском, сжимаю её в своих объятиях, жадно вбирая все доступные при данных обстоятельствах прелести, мечтаю о том, как медленно стану снимать с неё одежду в нашу первую ночь, и уже почти вижу в своём гормонально обусловленном воображении фантастически заманчивую обнажённую грудь, как вдруг Филис резко отталкивает меня с возгласом:

– Мой автобус, Эштон!

Открываю глаза, стараясь урвать напоследок ещё один поцелуй, и невольно упираюсь взглядом в стенд с журналами.

Я вижу лицо…

Бывают ли у вас такие моменты, когда в одну секунду в сознании словно открывается дополнительный портал, и из него внезапно вываливаются необычно мудрые для тебя мысли, выводы, знания?

Это был один из таких моментов: всё, абсолютно всё, что занимало мою голову до этого момента, в одно мгновение было отброшено в сторону. Я увидел на обложке журнала знакомые черты – такие же точно глаза каждое утро смотрят на меня в отражении зеркала нашей ванной.

Мне не нужны были размышления, время, чтобы сопоставить факты, даты, потенциальные возможности и разумные допущения: уже в тот момент, когда Филис всё ещё в моих руках, отталкивает, но и не спешит покидать мои объятия, я уже знаю, кто этот человек на обложке, и понимаю, что этот день станет поворотной точкой в моей жизни.

Моя мать никогда не внушала мне ненависти к моему отцу и уж тем более не препятствовала нашим встречам. Она просто не знала, где его искать. Он жил какое-то время в Париже, они однажды пересеклись, между ними вспыхнули чувства, а потом он уехал домой – в США. С тех пор ни моя мать, ни я никогда не видели его. И она не могла сообщить ему, что ждёт от него ребёнка, что врач на УЗИ узнал в нём мальчика, что в не самом лучшем Парижском роддоме появился на свет я, весом 4200 граммов и ростом в 55 сантиметров, что у меня родовая травма, и нам очень нужна помощь, не только финансовая, но и просто рука, на которую можно опереться.

Моя мать никогда не скрывала от меня правды. Я не слишком хорошо помню, что именно она отвечала на мои вопросы, когда я был ребёнком, но последний наш разговор о НЁМ случился семь лет назад:

– Это была любовь, правда, только с моей стороны. Он уехал, а я не спросила его адреса. Когда узнала, что скоро появишься ты – была счастлива! Была бесконечно счастлива, потому что он оставил мне больше, чем я могла бы мечтать! Я не знаю, где он теперь, не знаю его полного имени, не имею представления, кто он и как живёт, но если бы вдруг ему случилось узнать о тебе, поверь: уже в самое короткое время он был бы здесь! Он очень хороший человек, Эштон! Очень! Лучший из всех, кого я знала…

Семь лет назад она сказала мне всё это. Семь лет я жду его. В девять, вследствие детской наивности пробовал даже искать, вглядываясь в чужие мужские лица, которых на улицах Парижа бесконечные, бесчисленные потоки…

В моей груди, где-то очень глубоко, всегда было спрятано чувство, что мой отец не может быть просто человеком, обычным мужчиной – он особенный, он не такой как все, и я люблю его, не зная, кто он, и никогда не видя его лица. Всё, что у меня есть – найденная у матери фотография, где он, откровенно говоря, снят в более чем интимном виде – полуобнажённым, спящим в её постели. Его черты сложно разобрать, но даже по этому фото можно с уверенностью сказать, что мы сильно похожи. Поэтому журнал в моих руках, на обложке которого я вижу до боли знакомый взгляд карих глаз – самое ценное в моей жизни приобретение.

В его объятиях я вижу хрупкую в сравнении с ним женщину. В ней нет ничего общего с моей матерью, кроме того, пожалуй, что у неё красивое лицо. Её глаза – вечернее море, отражающее в своей спокойной глади небесную синеву. Фото сделано папарацци: двое, нечаянно пойманные камерой, замерли в ожидании неизбежного снимка.

Этот снимок приносит мне боль: непредвиденную, не поддающуюся осмыслению. Он не просто обнимает, а загребает её хрупкое тело своими большими руками, словно хочет закрыть от всего мира, но даже в этих поспешных объятиях читается бесконечная нежность. Мне пятнадцать лет, в моей голове десятки видео-уроков по занятию паркуром, виртуально обнажённая грудь Филис, финальные тесты перед весенними каникулами, субботний концерт школьной рок-группы, любовные сообщения одноклассниц, но в этот момент какой-то взрослой частью себя я понимаю, вижу, как сильно человек на фото, так фантастически похожий на меня, любит обнимаемую им женщину.

Он живёт своей жизнью, работает, рожает детей. Это нормально, так и должно быть – объясняет мне моя рациональная половина. Но та часть меня, где правят эмоции и чувства, ненавидит это фото, этот журнал и блондинку с умными глазами – я хочу, чтобы в его руках её не было. Я хочу, чтобы его руки были пустыми и неприкаянными, хочу, чтобы он искал мою мать, чтобы хранил память о ней и место рядом с собой для неё! Для нас…

«Александр и Валерия Соболевы в очередной раз отказали People в совместном интервью… стр. 3», гласит надпись под фото на обложке.

Открываю третью страницу журнала:

«Известный меценат присутствовал в эту среду на открытии передового онкологического центра во Флориде в сопровождении своей супруги Валерии. Фонд Соболевых инвестировал более 500 млн. $ в строительство и оснащение центра, предназначенного для лечения больных детей со всего мира.