Наутро (отец не зря был примерным коммунистом, первым узнавал) репродуктор и газеты загромыхали сообщениями о контрреволюционном мятеже, о попытках вырвать венгерский народ из братской семьи; отец слушал, читал, плевался… Так продолжалось чуть ли не до нового года.

Сулит Казань

Репродуктор вещал не переставая. В шесть утра он включался сам по себе, гремя гимном СССР, в полночь умолкал, сыграв его же, а в промежутках – помимо хоров и бунчиковых с нечаевыми – сообщал разные важные новости на русском и татарском. По-русски Горка понимал, разумеется, и быстро усвоил, например, что стопудовый урожай – это выдающееся достижение советских хлеборобов (про этот урожай и песня была, кстати) и что благодаря партии и правительству в стране неуклонно снижаются цены на продукты питания и товары широкого потребления, а по-татарски не понимал ничего, но его смешил театрально форсированный баритон диктора, начинавшего сводки новостей со слов «Казан сейли». Отец, говоривший по-татарски (но при этом категорически не способный перевести татарские песни), объяснил, конечно, сыну, что «сейли» значит «говорит», но Горке всегда слышалось «сулит», и это его смешило: каждый день что-нибудь да сулят. На русском, впрочем, было то же самое, но Горка об этом не задумывался.

И вот этот «продуктор», как не без ехидства говаривали соседские бабки, однажды взял и замолчал. Ну, то есть не совсем замолчал, а стал почти неслышим – слова и музыка еле пробивались через трески и свисты. Мать насторожилась, задумалась, а потом пошла в какие-то горсети, как она Горке сказала, разбираться с непорядком. В этих сетях ей объяснили, что у них все нормально, а причина, скорее всего, в том, что кто-то самовольно подключился к их линии. И отреагировали: на следующий день в конюшню заявился монтер, с полчаса полазал среди чердачных паутин, и репродуктор вновь запел-заговорил в полную мощь. «Сосед слева подцепился, – доложил монтер матери, – я его обрубил, так что все в порядке, хозяйка». Мать благосклонно кивнула, монтер ушел, а на следующий день репродуктор опять начал хрипеть и сипеть, и мать снова пошла в сети.

Так продолжалось дня три, а на четвертый Горка с мамой как раз устроились обедать, к ним в стойло завалился сумрачный фиксатый мужик, тот самый сосед слева, и грубо, с вызовом (Горка опешил) сказал: «Хе-рэ, молодуха, по начальству бегать, добегаешься! Запомни: закон – тайга, медведь – хозяин». И вышел раньше, чем мать собралась что-то ответить.

– Скотина, – с ненавистью проговорила мать, отвечая на немой Горкин вопрос, – погоди, я покажу тебе тайгу!

Вечером она рассказала о случившемся мужу, заявив, что унижений от всякого быдла не потерпит и вообще ни от кого не потерпит, но Прохор Семенович, на удивление, только раздумчиво помычал и принялся собираться ко сну. Горку это обескуражило, – он ждал, что отец поддержит маму, что-то такое пообещает, а потом немедля и сделает. Он помнил, как год назад – как раз когда у него разладилось с Клавдией Николаевной, мать пожаловалась мужу, что кто-то подворовывает дрова из их поленницы, и отец, хмыкнув, принес охапку поленьев, насовал в их щели винтовочных патронов и уложил обратно. Через день эти поленья повзрывались в печке у Ляхов, и подворовывание прекратилось. Как и соседские отношения с Ляхами, к слову. Вот такой был у Горки отец – изобретательный и решительный, а тут… Но, поразмыслив, Горка нашел для отца оправдание: этот сосед слева, Варенин, был шофером на тюремной хлебовозке, и поговаривали о нем и этой хлебовозке всякое, – а кто так и прямо шептал, что никакая она не хлебо, а трупо! Как с таким связываться? Страшный человек!

К Горкиному счастью, отец быстро восстановил в его глазах свою репутацию изобретательного и решительного: не прошло и недели, как он заявился после работы с большой картонной коробкой и торжественно выгрузил из нее сверкающую лаком радиолу. «Рекорд» – залихватским курсивом было написано на передней стенке. «3М, – уточнил отец, – модернизированный!»

О, это было чудо – какой там репродуктор! Во-первых, радиола светилась изнутри, через окошко справа, а во-вторых, на стекле окошка, под нарисованными вертикальными скобками с пометками «ДВ», «СВ» и «КВ», были написаны названия разных городов – Владивосток, Новосибирск, Рига, Таллин, Москва, само собой, и даже Казань, столица их Татарии, и если подвести стрелку к названию… («крути ручку, медленнее крути», – поучал отец, склонившись рядом), если подвести стрелку… Москва была слышна отлично, Казань – тоже, а вот другие города или молчали вообще, или звучали где-то совсем в стороне от своих меток. А Рига с Таллином вообще нигде не звучали.

Это Горку немножко расстроило, но зато, когда он начал лазать по коротковолновому диапазону (на первых порах по вечерам, пока мать не прогоняла делать домашнее задание), там обнаружилось столько тайн! Например, кое-где сквозь подвывание была слышна какая-то песенка на непонятном языке, что-то вроде «спилман, хани-хани», причем эти слова повторялись бесконечно, а других и не было, будто пластинку заело, а в другом месте мужской голос размеренно диктовал кому-то цифры – 4267, 3150, 7720 и другие, да долго, минут по десять, наверное, а потом вдруг замолкал и слышалось только тихое шипение. Горка ждал, когда чтец вернется, но не тут-то было. Зато через часик можно было опять настроиться на эту волну и услышать, как голос диктует другие цифры.

Ни отец, ни мать ничего Горке объяснить не могли, и он, уже осиливший половину романа «Над Тиссой» – про американского шпиона Кларка, которого наши контрразведчики вычислили по загранично подстриженному затылку, наверное, что это какие-то шпионы передают шифровки. Подумав, Горка решил поделиться своим соображением с отцом. Тот, выслушав, пожал плечами и заметил неуверенно: «ну, мало ли…» – «Так, может, сообщить надо?! – загорелся Горка, помня о Кларке. «Сообщить? – переспросил отец. – кому сообщить, сынок? Кому надо, и так всё знают, садись лучше уроки делать».

Горка еще некоторое время находил вечерами этого любителя чисел и слушал, размышляя, почему же те, кто всё знает, позволяют кому-то такое, но вскоре его внимание переключилось на другое: хмурым октябрьским утром радио сообщило, что СССР вывел в космос первый в мире искусственный спутник Земли!

Тут началась настоящая лихорадка: люди часами просиживали у радиоприемников, чтобы поймать сигнал от спутника, взрослые и дети вечерами кучковались во дворе и на улице, силясь увидеть среди звезд этот металлический шарик, – и многие божились, что увидели, и показывали ближним, тыча пальцами в небо и чуть не крича – разуй глаза, тетеря! Горка тоже был уверен, что увидел однажды, но почему-то стеснялся сказать об этом. Но когда ему удавалось поймать на коротких волнах вот это «бип-бип-бип-бип-бип», частое, как биение детского сердца, и заставлявшее в унисон колотиться Горкино, он кричал на все стойло, словно жил в хоромах с массой комнат, призывая отца и мать присоединиться и послушать. И быть счастливыми вместе с ним.

Родители… Они тут Горке подыгрывали, конечно, и он это чувствовал и чувствовал, что они были не то чтобы счастливы, а как-то задумчиво горды: с одной стороны – могем, не зря Гитлера сокрушили, а с другой – это куда же можно такой шарик закинуть, как однажды спросил про себя, шурша «Правдой», отец. Всего каких-то двенадцать лет назад американцы сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, названия этих городов были у всех в Союзе на слуху, и не проходило дня, чтобы газеты и радио не рассказывали о происках американской военщины и ее наймитов против СССР и стран социалистического содружества. И вот – такой спутник. Хрущев еще не высказался на весь мир про Кузькину мать, но уже показал.

Порт пяти морей

Новый, 1958 год они встречали при свечах – не потому, что родителям захотелось романтики, а просто отрубили электричество.

Его часто отключали – их дом и окрестные запитывались от генератора ликеро-водочного завода, разместившегося напротив, через овраг, и что-то там у них то и дело случалось – может, солярки не завезли вдосталь, предполагал отец, или моторист нажрался дармовой водки, ввинчивала свою версию мать, – как бы то ни было, а сидеть вечерами без света было не в диковинку.

На такие случаи у матери была приготовлена керосиновая лампа со стеклянной колбой, походившей на тюльпан, и пяток стеариновых свечей (а отец стругал и запаливал вдобавок лучину), она поправляла фитиль, чиркала спичкой, и комната наполнялась блуждающим светом, терпким запахом керосина и – постепенно – разогретого металла лампы. Горка не признавался, конечно, но ему это все нравилось – этот неровный свет, и гулявшие по углам тени, когда кто-то вставал из-за стола, и запахи… А особенно чудесно, сказочно их конюшня выглядела в такие вечера с улицы: Горка выбегал специально, чтобы посмотреть, и воображал, что там, внутри, за мутным оконным стеклом, живут не они с отцом и мамой, а какие-то другие, таинственные люди. А может, даже и не люди, а волшебники. Или тролли.

Ну и вот они сидели при свечах – и лампе – за столом, ели-пили, слушали патефон (радиола-то без электричества не играла), Горка пшикал на свечи корками мандаринов, свечи трещали, над столом поднимались снопы искр, как вдруг отец сказал, глядя на эти бенгальские огни: «Казань у нас теперь – порт пяти морей, ГЭС пустили, линию от нее тянут, так что скоро без керосинок обходиться будем».

Горка так и уставился на отца: как это – Казань и пять морей, откуда взялись? Отец засмеялся, отошел к этажерке, взял оттуда какой-то журнал и протянул сыну – читай!

«Чаян», значилось на обложке, а ниже, на фоне картинки с белым кремлем, ярко-алым было написано: «Казань – порт пяти морей!» Горка открыл журнал, полистал – там были короткие тексты, карикатуры…

– Пап, это что? – спросил он, не найдя подтверждения написанному на обложке. – что такое «чаян»?

– «Скорпион» с татарского, – ответил отец, – жалит, высмеивает… – он покосился на жену, – отдельные недостатки.

– Угу, – мрачно подтвердила мать, – пьянство, например, ворюг – и всё шутя.

Горка знал, что такое юмор, но что журнал юмористический, совсем сбило его с толку.

– Так это они пошутили, да? – спросил снова.

– Да нет, – ответил отец, – тут они серьезно, шутка ли – пять морей!

Тут он поперхнулся и, не сдержавшись, засмеялся, мать тоже прыснула. Но Горке было не до смеха, он пристал с расспросами, и отец, посерьезнев, принялся объяснять.

Вышло путано.

– На Волге, – говорил отец, – ниже Казани, возле Куйбышева, сделали огромную плотину, река разлилась, образовалось настоящее море. – Он помедлил и загнул палец. – в Волгу впадает речка Казанка, но теперь не она в Волгу течет, а Волга в нее, – (Горка таращился, не понимая), – и Казанка тоже разлилась, прямо под кремль. А Волга, – продолжал отец, загнув еще один палец, – впадает в Каспийское море, а через Волго-Донской канал, Дон тоже река, в Черное море. – Загнулся еще один палец. – а Черное море – в Средиземное…

На этом месте Горку сморило. Ему чудилось, что он плывет на спине по волнам куда-то очень далеко и легко.

Но наутро он почувствовал какое-то беспокойство: рассказ отца не шел из головы, причем не про моря, подступившие к Казани, а про завод. Горке казалось, что он остановится без генератора, умрет.