Звонил командир батальона майор Неверов, очень строгий и взыскательный начальник. Он слыл педантом и вдобавок к этому человеком, не понимающим шуток. Очевидно, поэтому он улыбался чрезвычайно редко и то так, словно всякий раз совершал болезненное усилие, с великим трудом на какую-то долю секунды растягивая в подобие улыбки тонкие, злые губы. Словом, майор Неверов был прямой противоположностью подвижному и легко поддающемуся настроению капитану Терентьеву. Неверов был невозмутимо спокоен во всех обстоятельствах и казался много старше Терентьева, хотя разница в возрасте у них была довольно невелика – всего четыре года. Одно лишь являлось для них общим, чего не надо было занимать им друг у друга: храбрость. Только капитан Терентьев был храбр лихо, с бойкой мальчишеской дерзостью, с азартом, и она, эта его храбрость, всегда была красива и всем бросалась в глаза; а майор Неверов и здесь оставался самим собой и всё свершал с таким завидным равнодушием, неторопливостью и спокойствием, словно то, что происходило вокруг, не имело к нему никакого отношения, и это не он, к примеру, а кто-то другой не торопясь идёт под вражеским огнём, словно на прогулке. Замечено было также, что за всю войну он ни разу ни на кого не накричал, даже объявляя строжайшие взыскания, ни разу не повысил голоса, но также никого и не похлопал дружески по плечу.

Неверова уважали, Терентьева любили.

– Ну, как там у тебя? – спросил майор, услышав голос Терентьева.

Терентьев доложил: люди накормлены, боеприпасы подвезены с вечера, сорокапятимиллиметровые пушки выдвинуты на новые позиции, дивизионки и миномёты будут вести огонь со старых огневых, цели для всех уточнены и указаны.

– Сверь часы, – сказал Неверов.

Капитан Терентьев взглянул на циферблат часов, сказал, сколько они показывают.

– Правильно, – раздался бесстрастный голос Неверова. – Сигнал знаешь?

– Знаю.

– О твоём выступлении я распоряжусь особо. Без моего приказа не трогаться, ясно?

– Ясно.

– У меня всё.

Капитан Терентьев облегчённо вздохнул и передал трубку телефонисту. Он всегда чувствовал себя, как говорят, не в своей тарелке, когда приходилось даже по телефону разговаривать с комбатом.

– Валерка, – весело и грубовато крикнул он, вновь обретая прежнее состояние. – Давай завтрак!

6

Это был отличный завтрак. Особенно после доброй стопки водки.

Неделю назад старшина Гриценко наткнулся на немецкий продовольственный склад, и, пока про этот склад пронюхали дивизионные интенданты и поставили к нему охрану, ловкий Гриценко успел нагрузить продуктами четыре повозки. С того времени обеды в роте стали вариться без нормы, как бог на душу положит, абы погуще да пожирней. Вот и сегодня: чего было больше заложено в котёл ротными поварами – мяса или макарон, – не разобрать.

«А по котелку, пожалуй, никто и не одолеет, – подумал капитан, принимаясь за завтрак. – Впрочем, он никому и не даст по котелку, – мысленно усмехнулся Володя, – знаю я его, хитреца».

Не успел капитан подумать так о своём старшине, как ступеньки дробно и весело простучали – топ-топ-топ – и в подвал сбежала Надя Веткина.

– Здравствуйте, доброе утро, – звонко и весело крикнула она, стягивая через голову висевшую на плече брезентовую санитарную сумку с большим белым кругом и красным крестом на боковой крышке.

И все, кроме Валерки, при виде её оживились и откликнулись приветливыми голосами. Обрадовался приходу Наденьки и Володя Терентьев. Однако, скрывая от людей это своё чувство, по обыкновению стыдясь его, он спросил, нахмуря брови и небрежно взглянув на Надю:

– Как там?

Надя кинула на нары сумку, пилотку, тряхнула коротко, по-мальчишески подстриженной головой и, широко, беспечно взмахнув руками, ответила:

– А чего, товарищ капитан, как всегда. – При этом она искоса, быстро и счастливо глянула на Валерку.

– Садись завтракать. Валерка, дай ложку! – Терентьев чуть отодвинул от себя котелок, приглашая Надю присесть напротив него на нары.

– У неё своя есть, – ответил ординарец. – Не барыня.

– Ну! – прикрикнул Терентьев.

– Нет, нет, – трепетно и поспешно заступилась за Валерку Надя. – Я уже поела у старшины, спасибо. А ложка у меня своя.

Но Валерка, перестав есть и обиженно насупясь, уже положил свою ложку возле командирского котелка, демонстративно вытерев её перед этим не особенно чистым, но не так уж и грязным для постояльцев блиндажей и землянок передового края вафельным полотенцем.

– Не надо, Валерик, ешь сам, – ещё поспешнее воскликнула Надя и, схватив ложку, умоляюще, со слезами на глазах, глядела то на командира, то на ординарца.

– А! – с досадою произнёс Терентьев, отрешённо махнув рукой, как бы говоря: делайте что хотите, мне с этой минуты окончательно наплевать на вас.

Надя так и поняла его и, с благодарностью улыбнувшись ему, возвратила ложку Валерке, обиженно глядевшему в сторону.

После этого она села рядом с капитаном на нары и, болтая ногами в широких голенищах кирзовых сапог, стала рассказывать о том, как солдат Ефимов из первого взвода задремал на посту и спросонья, ни с того ни с сего принялся палить из винтовки по своим тылам.

Солдат Ефимов, двадцатилетний малый, прибыл в роту с пополнением год назад и за это время сумел дважды побывать на лечении в ближних полевых госпиталях и возвратиться оттуда с двумя красными ленточками на груди, выдаваемыми за лёгкие ранения.

Это был неповоротливый, бестолковый, всегда не выспавшийся молодой человек, от которого можно было ожидать всего, что угодно и что неугодно, кроме нехитрых, но правильных и здравых солдатских поступков.

Одному только богу было известно, как он поведёт себя в ту или иную минуту, какое вдруг, даже к своему собственному удивлению, выкинет коленце. И тем не менее на груди его сияла медаль «За отвагу», которую, как известно, получали самые смелые и находчивые солдаты.

К таким солдатам Ефимов не имел никакого отношения, и командир взвода решался ставить его на ночной пост только в крайних случаях, когда иного выхода не было. В напряжённейшие для передовой часы, ночью, Ефимов обычно безмятежно похрапывал в углу землянки. Находился он в должности подносчика патронов к станковому пулемёту.

Первый раз Ефимова ранило так. Был тихий солнечный полдень. Ефимов стоял на посту, наблюдая из своей траншеи за окопами противника. Рядом с ним, на открытой огневой площадке, замаскированный плащ-палаткой (чтобы не отсвечивало солнце), стоял заряженный станковый пулемёт, а чуть ниже, в стенке окопа, в нише, лежали гранаты Ф-1 и РГД. Ефимова, по всей видимости, разморило на солнцепёке, и он, позёвывая, скуки ради взял в руку одну из гранат, повертел-покрутил её и услышал, как вскорости в гранате что-то щёлкнуло. Теперь её нужно было поскорее бросать подальше от себя, ещё секунда-другая – и граната взорвётся. Но Ефимов, не имевший понятия о том, как обращаться с такими гранатами, сделал всё по-своему. Класть гранату обратно в нишу он побоялся (как-никак всё-таки в ней что-то щёлкнуло), а сунул её к пулемёту под плащ-палатку и как ни в чём не бывало вновь занял наблюдательный пост.

Результат этой наивной забавы был таков: изрешечённая осколками плащ-палатка, пробитый в десяти местах кожух и погнутый взрывом щиток максима.

А сам виновник забавы оказался раненным в ягодицу всего лишь одним-разъединым, величиной в пуговицу от нательной рубахи, осколком. Героя тут же отправили в госпиталь, и все, в том числе и капитан Терентьев, облегчённо вздохнули: солдаты, как правило, очень редко возвращаются из госпиталей в свои прежние части.

Но не прошло и двух недель, как однажды утром перед ошеломлённым капитаном Терентьевым уже стоял отдохнувший, словно в санатории, Ефимов и, оттопырив толстую нижнюю губу, покорно ждал своей участи. На груди его выстиранной и выглаженной гимнастёрки алела первая ленточка за ранение.

– Чёрт знает что, – брезгливо морщась, сказал Терентьев. – Идите к себе во взвод. – И стал ждать, что будет дальше с этим безалаберным солдатом.

А ждать пришлось недолго: месяц.

Опять было жарко, солнечно и тихо. И опять Ефимов наблюдал за вражескими позициями. За весь этот знойный день, как уверяют очевидцы, со стороны противника был сделан всего лишь один выстрел из ротного миномёта. Но выпущенная из этого орудия мина разорвалась всё-таки не где-нибудь, а невдалеке от несчастного служаки Ефимова, и ещё меньший, чем в прошлый раз, осколочек угодил многострадальному бедняге в щёку. Но опять же не просто так, как бы он угодил другому солдату, а исключительно по-ефимовски, с выкрутасом: влетел в разинутый рот, не задев при этом ни зубов, ни языка.

Надя напихала Ефимову полный рот ваты и заверила капитана Терентьева, что теперь-то уж солдата отправят в дальний госпиталь, откуда ему попасть обратно в свою роту будет немыслимо.

Но прошло ещё две недели, и Ефимов как ни в чём не бывало предстал перед капитаном уже с двумя ленточками на груди. А несколько дней спустя командир дивизии, в оперативном подчинении которого находился артпульбат, прибыл, сопровождаемый адъютантом и автоматчиками, на передний край, попал в роту Терентьева, увидел лихого молодца с двумя ленточками за ранение и вскричал:

– Орёл! Дважды ранен и не награждён? Поч-че-му? – И строго посмотрел на Терентьева.

Капитан попытался было объяснить, в чём тут дело, но было поздно. Адъютант, по приказу комдива, уже извлёк из коробки медаль «За отвагу» и протянул генералу, а тот торжественно приколол её к груди бравого молодца Ефимова.

И вот теперь этот Ефимов ни с того ни с сего поднял стрельбу по своим тылам и, как рассказывает Надя, очень при этом испугался.

Надя рассказывает, упёршись ладонями в край нар и покачиваясь из стороны в сторону. Милое лицо её с веснушками на переносице весело и беспечно. Рассказывая, она то и дело украдкой поглядывает на Валерку, и капитану Терентьеву, да и другим людям, присутствующим в это время в подвале, совершенно ясно, что и рассказывает, и покачивается, и улыбается она исключительно ради этого невнимательного к ней парня.

Валерка, повернувшись к Наде спиной, моет посуду, демонстративно гремя ложками и котелками.

7

А время идёт.

Пока в подвале завтракали и пили чай, наступило полное утро.

Как всегда в такие часы, напрочь замирает перестрелка и становится так тихо, что у людей возникает ощущение, будто никакой воины нет и можно подняться в полный рост над окопами, траншеями, ходами сообщения, огневыми площадками, дзотами да и идти куда тебе вздумается, куда твои глаза глядят, хоть на проволочные заграждения, и никто в тебя не выстрелит, и ты не упадёшь, уже ничего не понимая и никогда не узнав, что будет потом, после тебя, после того, как ты мгновенно перестанешь существовать – дышать, думать, горевать и радоваться.

А время идёт.

В подвале появляется новое лицо – представитель штаба батальона, начальник химической службы, а попросту начхим, старший лейтенант Навруцкий, маленький человек с покатыми плечами, с большим печальным греческим носом и робко и доверчиво поглядывающими на людей сквозь толстые стёкла очков глазами. Говорят, в институте, где он работал до мобилизации в армию, его считали очень способным, с большим будущим молодым специалистом. Однако к военной службе он совершенно неприспособлен: даже не может правильно отдать честь, заправить под ремень гимнастёрку. Пилотка на его голове сидит чёрт знает как: натянута на самые уши.

Капитан Терентьев относился к старшему лейтенанту Навруцкому, своему ровеснику, с таким чувством, в котором смешивались и досада, и едва сдерживаемое раздражение, и жалость, и ещё нечто такое, что словами и не объяснишь, но что очень точно характеризует полнейшее превосходство одного человека над другим.

Если бы, по мнению Терентьева, Навруцкого вдруг демобилизовали, то была бы совершена одна из самых величайших справедливостей на земле. Право же, думалось Володе, Навруцкий больше пользы принёс бы отечеству, находясь в тылу.

Навруцкий пребывал на фронте больше года, но так и не привык ни к своим офицерским погонам, ни к самой войне. Про него среди офицеров батальона ходило много смешных и нелепых историй, и только два человека не смеялись над ним: майор Неверов и капитан Терентьев. Неверов не смеялся потому, что не умел, а Володя потому, что жалел Навруцкого. Ему всегда становилось жалко нелепых и беспомощных людей.