Командир дивизии, старый, с больной печенью генерал, не остался в долгу и накричал, в свою очередь, на командира полка, что тот срамит боевую славу дивизии и что, если в течение тридцати минут от него не поступит донесения о взятии площадки Фридлянд, он будет отстранен от командования полком.

Однако какими бы ироничными или грозными ни были переговоры высших начальников и запросы штабов, батальоны по-прежнему никак не могли выполнить своей задачи. Один из них безуспешно топтался возле противотанкового рва, а другой, вместо того чтобы давно уже быть на площадке Фридлянд, вынужден был отражать яростные контратаки немцев на опушке леса.

Так прошло ещё около часа. И вдруг из батальона, который никак не мог выбраться из леса, поступило донесение: батальон ворвался в траншеи площадки Фридлянд, ведёт рукопашный бой, немцы бегут, захвачены пленные, трофеи.

Это донесение, вызвавшее в штабе полка всеобщее облегчение, незамедлительно было передано в дивизию, а из дивизии – в армию.

– Наконец-то, – сказал командующий армией, когда ему доложили о взятии площадки Фридлянд. – Передайте, чтобы поспешили с выполнением дальнейших задач. Скажите, чтобы впредь не задерживали общего продвижения. Укрепрайону немедленно занять площадку Фридлянд.

Вот как развивались события в то памятное солнечное апрельское утро, когда в подвале разрушенного помещичьего дома, в котором томился от безделья Терентьев со своими людьми, зазуммерил телефон и связист, подув по привычке в трубку, поспешил отозваться:

– «Скала» слушает. «Скала» слушает.

Все тотчас насторожились. Было ясно – звонили с КП батальона.

9

Терентьев взял трубку.

– Ты ещё на месте? – услышал он равнодушный голос майора Неверова.

– На месте, – вздохнул Терентьев.

– Почему?

– Потому что на площадке Фридлянд всё ещё находятся немцы.

– Там нет уже немцев, – твёрдо и убеждённо возразил Неверов.

– Это неправда, – горячо запротестовал Володя. – Я недавно запрашивал Краснова. Он сказал, что немец на месте, как всегда. Стреляет помаленьку.

– «Помаленьку», – передразнил Неверов. – Ты лучше сам выберись из своей норы и посмотри, а то совсем заспался: полчаса уже прошло, как наши стоят перед тобой вместо немцев.

– Но это неверно, – волнуясь, настаивал на своем Терентьев.

Он принялся объяснять комбату, что действительно только что в третий раз говорил по телефону с командиром первого взвода лейтенантом Красновым и тот вновь подтвердил, что враги на месте.

– Подожди, не трещи, словно сорока, – по обыкновению не спеша, нисколько не повышая голоса и в то же время властно прервал его торопливые и страстные объяснения Неверов. – О том, что площадка Фридлянд занята нашими подразделениями, я должен был в первую очередь узнать от тебя, а получается, как это ни странно, что узнаю из штаба армии. Вы там что, спите все в своём бункере или в домино режетесь, вместо того чтобы следить, как положено, за боем?

– Не спим и не режемся, а ждём вашего приказа. – Терентьев начал злиться.

– Мы потом об этом с тобой ещё поговорим, – всё тем же невозмутимо-ровным голосом сказал Неверов. – А теперь слушай мой приказ и выполняй: немедленно вступить всей ротой на площадку Фридлянд и занять, согласно ранее данным указаниям, круговую оборону. О выполнении задачи доложишь по рации в одиннадцать ноль-ноль.

– Но там немцы! – закричал Терентьев. – Вы понимаете – там немцы!

– Там нет немцев. Сколько раз тебе говорить? Там наши войска, не бойся. Об этом даже командующий армией знает, только ты под носом у себя ничего не видишь. Выполняй приказ. А не выполнишь – пеняй на себя. – Он помолчал. – За невыполнение знаешь что бывает?

– Знаю.

– Тогда у меня всё. Бывай здоров и пошевеливайся.

Терентьев отдал трубку телефонисту, подпёр разгорячённую голову кулаками и, посвистывая (он всегда это делал, если соображал что-нибудь), задумался. В голову ползли чёрт знает какие отвратительные мысли.

– Ну, что он наговорил? – прервал его размышления Симагин.

Терентьев глянул на него, потом на свои часы.

– Приказано вступить в Фридлянд. Через сорок минут доложить.

– Он что, очумел? – Симагин тоже задумался, сдвинул пилотку на самые глаза, всей пятернёй почесал затылок и, что-то, видимо, придумав, оживился.

– Ну-ка, вызови мне Краснова, – сказал он телефонисту.

Лейтенант Краснов, круглолицый, румяный весёлый малый, и кудрявый озорной старший лейтенант Васька Симагин были такими верными друзьями, про которых обычно говорят, что их водой не разольёшь. Прежде всего они оба очень любили, как говорил Симагин, подзаняться прекрасным полом. Стоило роте попасть в какой-нибудь населённый пункт, не покинутый жителями, и задержаться в этом пункте хотя бы на один вечер, как дружки, в мгновение ока сориентировавшись, уже резвились на посиделках или степенно распивали чаи в гостях у стосковавшихся по мужской ласке вдовушек. Попробовали они было «подзаняться» и с Наденькой, но, сразу же получив решительный отпор, махнули на неё рукой. Симагин сказал, что она нисколько не смыслит в жизни, так как ещё малолеток.

– Здорово! – кричал теперь Симагин в трубку своему закадычному дружку. – Как жизнь?

– Здорово! – обрадованно орал в ответ Краснов. – Что долго не заходил?

– Сегодня приду. Как немцы?

– Сидят на месте.

– Ты точно знаешь?

– Сейчас только обстреляли из пулемёта.

– Не врёшь?

– Как перед святой Марией.

Терентьев, прислушиваясь к вопросам, задаваемым Симагиным, и ещё не зная, что отвечает ему Краснов, вдруг подумал: а быть может, на площадке Фридлянд в самом деле наши? Ах, если бы так оно и было! Если бы майор Неверов оказался прав, если бы Краснов сейчас подтвердил его правоту! Всё бы разом встало на своё место, и ни к чему было бы так волноваться, и какая тяжесть свалилась бы с плеч долой!

– Бой был? – спрашивал меж тем Симагин. – Что значит – нормально? Говори точнее. Справа? Слева? Был давно, а сейчас никакого боя и всё тихо? Ну бывай. Всё тихо, – повторил он, поглядев на Терентьева. – И немцы, заразы, на месте.

Терентьев не ответил. Он глядел на часы. На дёргающуюся по кругу циферблата секундную стрелку. Нахмурясь, он лихорадочно думал, как ему поступить.

Положение, в котором он вдруг очутился, было ужасным. Ему предстояло выполнить явно ошибочный приказ, повести роту на расстрел. Да, на расстрел. Только так, в полный рост, можно было двинуться на площадку Фридлянд со станковыми пулемётами, патронными коробками и цинками, миномётными плитами и стволами, ящиками с минами, с дивизионными и противотанковыми пушками.

Рота обрекалась на бессмысленную гибель. Погибнет, конечно, и он, Володя Терентьев. Но ради чего должны гибнуть люди в эти последние весенние дни войны и должен погибнуть он вместе с ними? Впрочем, будет хуже, если он останется в живых. Не кто-нибудь другой, не Симагин, не Неверов, а он, Терентьев, станет держать ответ за бессмысленную гибель роты. К нему, разумеется, отнесутся со всей строгостью военных законов. Его сразу же разжалуют в солдаты, предадут суду, а там – непременно отправят в штрафной батальон. И этот позор, этот ужас падёт на его голову в то самое время, когда до окончания войны осталось всего, быть может, несколько дней, неделя! Когда ещё немного, и он встретился бы с женой, которую так любит и ради которой готов сделать невесть что. Боже мой, конечно же, бессмысленную гибель людей ему никто не простит. Но это ещё не все. Это не главное. Страшнее то, что он сам никогда не простит себе этого. Вот что важнее и страшнее всего: сам не простит себе.

Но как же быть? Как поступить ему сейчас?

Ясно одно: он не может, не имеет права не выполнить приказ старшего начальника. Приказы не подлежат обсуждению. Следовательно, через сорок минут, нет, уже меньше – через тридцать четыре минуты, если ему суждено остаться за это время в живых, он обязан доложить майору Неверову, своему непосредственному начальнику, о том, что рота… Что – рота? Вступит на площадку Фридлянд? Но он не имеет права делать этого: вести людей на верную, бессмысленную смерть. Не имеет права и никогда этого не сделает, и приказ начальника не будет в таком случае для него оправданием. Он не поднимет роту и не поведёт её, совершенно не приспособленную к наступательному бою, на вражеские пулемёты, чтобы немцы делали с его ротой всё, что им захочется. Но, таким образом, он не выполнит приказа старшего начальника. А за это его всё равно ждёт военно-полевой суд, разжалование в рядовые и отправка в штрафники. Кто-кто, а он-то прекрасно знает, что майор Неверов так и поступит: с тем же завидным спокойствием и хладнокровием, с каким не однажды представлял Володю к правительственным наградам, теперь, не колеблясь ни секунды, отдаст его под трибунал.

Но как же быть ему в таком случае? Скорее надо решать, Володя, скорее. Время бежит. Гляди, осталось всего тридцать минут. Ах, если бы ему сейчас дали хотя бы взвод автоматчиков! Как бы лихо они метнулись на вражеские окопы! Но что об этом думать. Нет у него автоматчиков. И негде взять. Надо позабыть про автоматчиков, выкинуть из головы. Требуется выполнить приказ. Ты обязан его выполнить, а не можешь. Вот что сейчас главное – обязан, а не имеешь права.

В подвале было тихо. Все с тревогой и надеждой смотрели на Терентьева, который один должен был решить, как и что делать им. Ждали его последнего слова Симагин, Валерка, Надя, Навруцкий, командир батареи, командир взвода ПТР, военфельдшер, телефонисты, артиллерийские разведчики.

Но вот он наконец поднялся из-за стола. И сказал несколько устало, печально и в то же время очень решительно:

– Ладно. – И вздохнул. – Мы идём выполнять приказ, – тут помолчал, оглядел всех присутствующих, – вдвоем с Валеркой. Слушай внимательно, Симагин. Ты остаёшься за меня. Если немцев там нет, если там наши, тебе об этом сообщит Валерка. Поднимай роту, как намечено. Понял?

– Есть, – сказал Симагин. – Сделаем.

– Ну, а если немцы там… – Терентьев опять помолчал, опять поглядел на всех отрешённым и усталым взглядом. – Доложишь о том, что я выполняю приказ. Одним словом, не поминайте лихом. Вот так. – Он одёрнул гимнастёрку, расправил её под ремнем, застегнул пуговку воротника и, уже обращаясь к ординарцу, сказал: – Забирай побольше гранат.

– Я сейчас, – засуетился побледневший ординарец.

– Не мельтеши ты, – сказал Терентьев, принимая от него автомат и засовывая в карманы брюк и вешая на поясной ремень гранаты. – Знатный будет кегельбан. Ты слышал такие стихи? Пошли.

Все поднялись следом за ними во двор, даже дежурный телефонист, и долго, в тягостном молчании смотрели вслед.

А на улице было солнечно, тихо, тепло и не слышалось никаких выстрелов – ни автоматных, ни пулемётных, ни орудийных, и стороннему человеку показалось бы, что ничего удивительного и трагичного нет в том, как скорым шагом уходят в сторону переднего края два человека с автоматами на плечах: командир роты и его ординарец. Ведь, по сути говоря, вот так уходили они отсюда на передний край за эти десять дней не один раз. Уходили и возвращались. И тем не менее в том, что они уходили сейчас, был уже совсем иной, чем обычно, тревожный и значительный смысл.

– Пошли, – неопределённо сказал Симагин.

Навруцкий снял очки и начал старательно протирать их полой гимнастёрки. Он был сентиментален, этот добрый, доверчиво, без разбора льнувший ко всем людям парень. А Надя, отчаянно помотав головой, жалобно вскрикнув, закусив губу, убежала в подвал.

10

Тёплый весенний денёк разгорался и в том русском городке, который был расположен в лесной глухомани, и до него, даже в самые ненастные для нас дни, когда немцы стояли под Москвой, не долетало ни одного фашистского самолета. В этом городке некогда узнавал кавалерийскую науку стройный, чернобровый курсантик Володя Терентьев, а сейчас жила-поживала горячо им любимая супруга Юленька – курносая, бойкая дамочка.