Городок был старинный, с собором и купеческими лабазами на главной площади, улицы имел широкие, просторные, дома – почти сплошь деревянные – утопали в садах и палисадниках. Жили здесь степенно, неторопливо, любили по вечерам пить чай с черносливом и монпасье, а по воскресеньям – сидеть возле калиток на лавочках и обсуждать всякие происшествия.

В начале войны тишина городка была встревожена мобилизацией в армию, а позднее – приездом эвакуированных. Кроме того, две городские школы заняли под госпитали, а на окраине, в наспех сооружённых корпусах, разместился, задымил железными, на растяжках, трубами механосборочный завод. Он только назывался так, для конспирации, а на самом деле в его цехах создавались батальонные и полковые миномёты, мины для них, противопехотные и противотанковые гранаты и ещё кое-что посложнее.

Поселились временные жильцы – ленинградка с двумя ребятишками – и в доме Володиной жены. Юля, встретив будущих жильцов возле калитки, вдруг, подбоченясь, заартачилась: дом, мол, принадлежит фронтовикам, её муж и отец воюют, она сама, в конце концов, сотрудник милиции, и никто не имеет права вселять в этот дом посторонних людей. Однако мать её, тётка Дарья, так глянула на дочь, что Юля сразу прикусила язык. Ни слова ей не сказав, тётка Дарья взяла на одну руку худенькую испуганную девочку, тесно прижала её к пышной груди, другой рукой подхватила увязанный ремнями чемодан и грузно поднялась на крыльцо, пинком распахнув дверь. Следом за ней вошла ленинградка, мальчик и после всех – злая, но молчаливая Юля.

Эвакуированные и теперь всё ещё жили у них, хотя блокаду с Ленинграда давно уже сняли и можно было бы свободно уезжать домой. Однако ленинградка не спешила возвращаться: ехать было некуда и не к кому. Жилище их разбомбили фашисты, а от главы семьи, фронтовика, не было ни слуху ни духу.

Жиличка, не в пример Юленьке, была сдержанна, малословна, работала на механосборочном, растила детей и терпеливо ждала вестей от мужа. Она исступлённо не верила в то, что он убит, попал в плен или пропал без вести, просто думала, что никак не может их найти, и настойчиво писала запросы во все газеты, на радио, знакомым и в Бугуруслан.

У Юленьки был совсем другой – весёлый характер. К тому же беспокоиться ей было нечего, Володя писал, как говорят, без устали, без передыху и всё время объяснялся в любви.

Нынче было воскресенье, ни Юленька, ни ленинградка не работали и, попив чаю, вышли посидеть на лавочке. Юленька томилась и млела: весенние запахи возбуждающе действовали на неё. Глядя в голубое безоблачное небо, поправив на высокой, красивой шее газовую косынку, она задумчиво, нараспев сказала:

– Мне один майор из госпиталя предлагает с ним жить, – и смутно, загадочно улыбнулась. – Симпатичный такой дядечка, пожилой.

– Ну и что же ты? – спросила ленинградка.

– Не знаю. Ещё не решила что. Как бы ты посоветовала мне?

– Я плохая тебе в этом советчица.

– Потому что бесчувственная. У тебя нет никакого чувства. Ведь весна, пойми, и проходят годы.

– У тебя муж. Он такие письма пишет тебе!

– Муж от меня никуда не уйдёт. Он вот у меня где, – с этими словами Юленька показала ленинградке энергично сжатый кулачок. – А потом, ещё война идёт и ничего не известно.

– Юлька, не бесись, – сказала тётка Дарья, стоявшая на крыльце и слушавшая весь этот разговор. – В кого ты такая взбалмошная да бесстыдная?

– В вас, – огрызнулась Юленька.

– Цыть! – закричала тётка Дарья. – Такого мужа, как Володя, на руках должна носить, а она вона что выдумала, бессовестница!

– Это он меня будет носить, учтите.

– Вот я напишу ему, чтоб знал, какая у него жена, – не унималась тётка Дарья.

– Не испугаете, он меня вон как любит. Вчера в письме так и выразился: слепну от любви к тебе и горю надеждой, что мы скоро увидимся.

– Вот я раскрою ему глаза!

– Не посмеете, мамочка, – засмеялась Юленька и, поднявшись, сладко потянувшись, зажмурилась: – Ах как хочется, чтобы кто-нибудь обнял покрепче, чтобы косточки хрустнули, – и пошла вдоль улицы.

11

А капитан Терентьев и рядовой Лопатин в это время пришли в первый взвод. Командир взвода лейтенант Краснов и ещё четверо солдат были в траншее, остальные семеро спали в блиндаже после ночного дежурства. Об этом лейтенант Краснов с обычной своей добродушной улыбкой на таком румяном лице, что румянцу позавидовала бы любая красавица, и доложил капитану. Рядом с Красновым стоял увалень Ефимов. Он тоже приветливо ухмылялся.

– Как немец? – озабоченно спросил Терентьев, пройдя мимо них, не заметив их улыбок и выглянув из-за бруствера.

– А что ему, – пожал плечами Краснов. – Наши где-то застряли, сами видите, бой совсем захирел, а немец постреливает помаленьку. Очень редко. Как всегда. Вы всё-таки поостерегайтесь, – добавил он, видя, что капитан чуть не по пояс высунулся из окопа.

Окоп был отрыт по гребню высотки. Перед яростно сощуренными глазами Терентьева открылся пологий спуск в лощину, такой же пологий подъём на другую высотку, где чётко обозначился длинный коричневый бугор немецкого бруствера.

– Вот что, – сказал Терентьев, вглядываясь в немецкий бруствер и даже не обернувшись к стоявшему за его спиной Краснову. – Мы с Валеркой поползём туда. Есть сведения, что немец ушёл.

– Никуда он не ушёл. Только недавно стрелял. Я же говорил. А потом… – Улыбка мгновенно исчезла с лица Краснова. Перестал ухмыляться и Ефимов.

– Вот так, – сухо прервал его Терентьев. – Приказано идти вперёд. Следите за нами. В случае чего прикройте нас пулемётами. Остальное знает Симагин. Сейчас же приведи взвод в боевую готовность.

– Ясно, – озабоченно сказал Краснов, направляясь к блиндажу.

– Валерка, за мной, – скомандовал Терентьев и, перекинув автомат за спину, поплотнее надвинул на лоб каску, подтянулся на руках и перевалился через бруствер.

И вот они оказались вдвоём – командир и ординарец – на ничейной земле, между своими и немецкими окопами, и медленно, осторожно, распластавшись на влажном, отогретом солнышком суглинке, поползли, всё дальше и дальше удаляясь от своих траншей.

Вдруг вдалеке, слева, возле леса послышалась частая суматошная трескотня автоматов и усталый, нестройный крик: «А-а-а-а!» «Наши пошли в атаку», – догадался Терентьев, не переставая ползти. Там же ударили тяжёлые немецкие пулемёты, захлестнувшие своим собачьим лаем и этот нестройный усталый солдатский вопль и треск автоматов. Терентьев с досады даже выругался.

Кругом опять всё стихло.

А Терентьев с Валеркой, благополучно миновав лощину, тем временем стали медленно вползать на взгорок, всё ближе и ближе к немецкому брустверу, из-за которого, как казалось Терентьеву, быть может, давно уже следят за ними вражеские наблюдатели и лишь выжидают, когда будет всего удобнее расстрелять отчаянных лазутчиков одним коротким лаем пулемёта.

Так или примерно так подумалось Терентьеву, и он, тут же охваченный чувством мгновенного смертельного страха, ткнулся головой в землю.

Замер подле него и Валерка.

Терентьев лежал, плотно прижавшись к земле всем телом от лба до ступней, умоляя себя двинуться вперёд хоть на сантиметр, понимая, что если он не заставит себя сделать это сейчас, сию минуту, то все погибнут и он ничего не сможет сделать с собой и поползёт обратно. «Ну же, ну, подними голову и – вперёд. Ещё немного вперёд…»

А до траншеи осталось чуть более пятидесяти метров. Терентьев, остановясь и сделав Валерке знак, чтобы тот лёг рядом с ним, опять с досадой пожалел, что нет с ним сейчас автоматчиков. Действительно, один только взвод автоматчиков, отчаянный рывок – и они в траншее. А там попробуй возьми наших. Хрен возьмёшь!

Но теперь как ему быть? Не пойти ли на дерзость? Если нет автоматчиков, есть восемь ручных пулемётов. Это, конечно, не одно и то же, но когда нет автоматчиков, есть знаменитые дегтярёвские «ручники». И при них шестнадцать человек. А в придачу – он с Валеркой. Если ворваться с ручными пулемётами и тут же подтянуть максимы от Краснова, потом из других взводов, а следом за ними – миномёты, пушки на прямую наводку, на картечь!

Как же он раньше не подумал об этом! Надо было решить всё это раньше, раньше!.. Но ведь ещё не поздно и теперь?

И он поступил так, как подсказывали ему его совесть, честь, отчаяние и безвыходность положения.

– Слушай внимательно, – зашептал он Валерке, не отрывая лихорадочно блестевших тёмных глаз от немецкого бруствера. – Выкладывай все свои гранаты, ползи назад, передай приказ: все ручные пулемёты немедленно сюда, ко мне. Скажешь, как только ворвёмся в траншеи, чтобы на катках, бегом, прикатили сюда максимы от Краснова, а следом чтобы снимали станковые пулемёты других взводов и пэтээровцев, и сам Симагин чтобы тоже сюда. Ясно?

– Ясно, – прошептал Валерка, выкладывая из карманов гранаты.

– Ступай.

Валерка попятился, но Терентьев, даже не оглянувшись, понял, что он ещё тут, никуда не уполз.

– Ступай, мать твою так, – зло прошептал он, не оглядываясь. – Выполняй приказ.

И только тогда Валерка исчез.

А он остался один.

«Видят они меня или не видят? – думал он о немцах, удобнее раскладывая возле себя на земле гранаты. Расстегнув кобуру, вытащил пистолет и положил его тоже под руку, рядом с автоматом. – Но если они решили взять меня живым и только поэтому не стреляют в меня, то у них наверняка ничего не выйдет. У меня десять гранат, автомат с полным диском, пистолет. А это не страшно. В конце концов приказ есть приказ. Я ушёл вперёд, выполняя этот приказ, и им не удастся взять меня живым. Но добрался ли Валерка до Краснова? Сейчас будет восемь ручных пулемётов, рванёмся и – там… А почему у них так тихо? Быть может, они всё-таки ушли? Они часто так делают: вдруг снимаются и уходят». И только он так подумал, как у него возникло жгучее, нетерпеливое желание подняться в полный рост и…

Что было бы вслед за этим, он не знал. Просто хотел подняться, распрямить плечи и заорать со всей великой своей юной радостью: «О-го-го!»

Откуда ему было знать, что в траншее сейчас не было ни одного немца?

Дело в том, что противник давно уже разгадал манёвр наших подразделений и, поняв, что наши хотят взять площадку Фридлянд с флангов, бросил все свои силы на оборону противотанкового рва и в контратаки против батальона, имевшего задачу ворваться на площадку со стороны леса. Ради этого немцы дерзко оголили траншею, находившуюся против роты Терентьева, оставив в ней лишь отделение пулемётчиков во главе с фельдфебелем. Эти-то пулемётчики, переходя с места на место, и постреливали изредка в сторону наших боевых порядков, создавая видимость насыщенности траншеи людьми.

В то время как Терентьев с Валеркой подбирались к траншее, ежесекундно ожидая, что немцы вот-вот расстреляют их, всё отделение, возглавляемое фельдфебелем, проголодавшись, беспечно завтракало в блиндаже.

Кругом по-прежнему всё было покойно – ни выстрела, ни взрыва. Радостный апрельский день разгорался во всю свою силу. Солнце так припекало, что у Терентьева вспотела голова под каской, и, сдвинув её на затылок, он вытер рукавом гимнастёрки пот со лба. Земля, в которую он давно уже ткнулся носом и к которой прижался всем телом, тепло и густо пахла настоем яростно пробивающихся на волю трав.

Но вот сзади него послышался шорох, пыхтение. И не успел он оглянуться, как рядом с ним уже лежал Валерка.

– Всё в порядке, – прошептал ординарец.

Терентьев оглянулся и увидел, как лощиной, один за другим, ползут к нему пулемётчики.

Не прошло и минуты, как все они уже расположились слева и справа от него.

Среди приползших был и бравый солдат Ефимов.

12

А тем временем положение резко изменилось. Прежде всего немцы успели подтянуть резервы и к тем солдатам, которые были оставлены во главе с фельдфебелем в траншеях напротив роты Терентьева, которые беспечно завтракали в блиндаже и с которыми легко можно было бы справиться терентьевским пулемётчикам, случись это десятью – пятнадцатью минутами раньше, теперь скорым шагом спешил на помощь целый взвод автоматчиков.