Маленькое сердце колотится словно после кросса. Хорошо бы сейчас сидеть за кухонным столом, хлебать бурду бабы Светы под завывания деда Рыбы. Всё лучше, чем слушать назойливый тенорок подозрительного старика.

– Я – волшебник! – продолжает таинственно Сапогов. – Не веришь?!

Костя вымучивает улыбку:

– Что я, маленький, что ли? Волшебников не существует!

– А вот и не так! – Сапогов игриво подмигивает, делает всякие пассы, словом, актёрствует как умеет. – Я могу тебе за твой палец наколдовать кучу самых разных игрушек! Конструктор, грузовик, машину с открывающимися дверцами, солдатиков, футбольный кожаный мяч… Хочешь? – спрашивает ласково и интимно.

Костя мотает головой. Сапогов повышает ставки:

– А как насчёт щенка овчарки! Или ружьё из тира и мешок пулек к нему!

– А можно игру электронную? Там волк ловит яйца!

– Да сколько угодно! – обрадованно врёт Сапогов. – Хоть десять штук! А палец у тебя новый вырастет, обещаю!

Костя колеблется. Вдруг находчиво улыбается:

– А покажите тогда! Она у вас есть?

– Пока нет, – сдаётся Сапогов.

Он вообще не очень понимает, о чём речь. Как и ты, милая моя. Просто в канувшем СССР имелось своё социалистическое «Нинтендо» – «Электроника ИМ-02 – „Ну, погоди!“» – по названию известного мультфильма. Бедолага-волк с корзинкой в лапах разрывался между тремя или четырьмя, в зависимости от сложности игры, насестами, ловил выпадающие оттуда яйца; три разбил – сказочке конец. Тебе, пожалуй, сложно представить, что такая чушь с простейшей графической анимацией была предметом вожделения стольких советских детей. Даже я, помнится, мечтал об «Электронике», вот только стоила она недёшево, аж двадцать пять рублей. Родители не так много зарабатывали, чтобы дарить подобные вещи. В моём классе «яйцеловка» была у Гуцуриева Марата, кавказского дылды с башкой, похожей на обгорелую головню. Как сейчас помню – «Электроника ИМ-01», а вместо Волка – Микки Маус. Марат частенько приносил консоль в школу. Разрешал избранным погонять на переменке. Но не потому, что был добряком, а чтобы с хохотом выхватить свою собственность прям посреди яйцепада: «Ну, хватит! Давай сюда!» Но как же мы ликовали, когда кто-то из старшеклассников отнял у Головни его «Электронику», а после, под надрывные гуцуриевские вопли, раздавил экранчик каблуком! Да простит Сатана за тот святой поступок все его добрые дела, живи долго, безымянный русский старшеклассник!..

– Ну, вот будет у вас игра, – хмыкает Костя, – тогда и поговорим!

– Постой! – Андрей Тимофеевич задорно гримасничает и даже напевает весёленький мотивчик из какого-то детского фильма-водевиля. Он уже и забыл, что совсем недавно изображал сурового хирурга. – У меня есть кое-что получше! – и достаёт из кармана плаща гнутую железку.

– Да это просто гвоздь! – разочарованно бормочет Костя.

– Он же не простой, а волшебный!

Костя скептически улыбается. Теперь ему кажется, что старик не хирург, а какой-то доморощенный фокусник, парковый массовик-затейник.

– И в чём его волшебство?

– В чём?.. – Сапогов на ходу выдумывает. – Всё, что им нацарапаешь, то и появится!

Костя оглядывается, явно примеряясь, где опробовать гвоздь.

– В том и дело, что надо на себе! – выкручивается счетовод.

– Это как? – не понимает Костя.

– К примеру, на запястье. Ты же не девчонка, не боишься каких-то царапин?

– Не боюсь, – соглашается Костя.

Это чистая правда, сколько раз уже с велосипеда летел, с дерева как-то сорвался, ободрав дочиста колени и локти.

Костя берёт протянутый гвоздь. С улыбкой поглядывая на Сапогова, осторожно выводит едва заметную круглую царапку на левом, ещё хранящем следы летнего загара запястье.

– Это мяч! И где он?

– Э-э-э нет, дружок! – смеётся Сапогов, забирая гвоздь обратно. – Так не пойдёт! Надо обязательно до крови!

– Больно будет… – смущённо говорит Костя.

– Такие правила! Ну что, меняемся? – спрашивает Сапогов. – Баш на баш?

Костя всего лишь ребёнок и не верит, что кто-то может по-настоящему забрать его палец, обменять на дурацкий гвоздь.

– А вдруг вы жульничаете? – хитро спрашивает Костя.

– Никакого мошенничества, чистое волшебство! – с весёлой обидой отвечает Сапогов. И уточняет: – Доброе волшебство!

Счетовод вспоминает недавнее видение с откушенным Безымянным во рту:

– Вот как мы поступим. Дай-ка сюда руку… – он наклоняется. – Да не бойся, у меня слюна дезинфицирует и обезболивает. Прям как местный наркоз, ты ничего не почувствуешь…

Разве мог допустить Костя, что взрослый пожилой человек, назвавший себя сперва ветераном и хирургом, а потом волшебником, возьмёт и оттяпает палец?!

– Шлюна обежболивает… – Сапогов обхватил Безымянного губами и шамкает. – Как шпирт…

Костя сам не понимает, как позволил наглому старику завладеть его пальцем. А Сапогов прилаживает поточнее челюсти и резко кусает там, где кончается сустав и начинается кисть!

От резкого движения чёрные очки со лба падают на нос, точно забрало. Резцы не подвели. Сапогов чувствует, что ампутировал палец с одного укуса, как гиена, – Безымянный целиком у него во рту!

Андрей Тимофеевич готовится услышать пронзительный детский крик, но Костя подозрительно молчит. Просто он действительно не почувствовал боли! И дело не в зубах счетовода, они не настолько остры, и не в слюне, к слову, самой обычной, полной бактерий и прочих микробов. Палец сам вывалился из сустава, будто держался на каком-то кожистом магните. Осталась пустая лунка. Даже капельки крови не появилось!

Сапогов списывает Костино вопиющее молчание на болевой шок. Он роняет обещанный гвоздь и с пальцем во рту улепётывает что есть духу! Краем глаза видит, как из будки вышел и таращится смотритель Валентин Цирков.

И заштормило деревья, и облака понеслись с головокружительной быстротой. Точно раненый слон ревёт двигатель Колеса, вращая с всё нарастающей скоростью ржавую конструкцию; пустые кабинки скрипят и раскачиваются. Надрывно кашляют вороны, мечутся испуганные белки. У смотрителя Циркова ни с того ни с сего отнялась правая сторона лица; не стоило любопытному дураку глазеть на запретное! А на улице Нестерова в закупоренной спальне Клавы Половинки дряхло загремели пружины ветхого матраса, треснуло фанерное дно кровати и Сатана, возлежащий бочком рядом с мумией, повернулся на спину.

Сапогов мчится не разбирая дороги. Куда угодно, лишь бы подальше от Колеса. Пока мальчишка не опомнился, не позвал на помощь. Андрею Тимофеевичу не хватает воздуха, во рту, как у пса, драгоценная охотничья добыча. Пробежав без продыху километра три, Сапогов переходит на шаг, оглядывается и не видит погони. Тогда он прислоняется к ближайшему дереву. Вываливает в ладонь откушенный Костин безымянный: чёрный, о трёх фалангах и с ногтем, похожим на птичий клюв.

Нёбо, губы, язык Сапогова горят, точно он нёс раскалённый уголь или красный перец. Сапогов стаскивает очки. Глаза слезятся, лицо пунцовое, словно окатили кипятком.

Ноги Сапогова подгибаются, он медленно оползает на землю. В воздухе пахнет горелыми спичками. Сапогов видит в чёрных стёклах очков отражения двух силуэтов, мужского и женского. Это родительские тени пришли порадоваться триумфу своего престарелого сына.

Андрей Тимофеевич запрокидывает седую голову и издаёт звериный торжествующий вой! Счетовод, что говорится, зубами выгрыз у судьбы шанс на выдающуюся долю!

Как ни крути, палец, доставшийся Сапогову, не от мира сего. Он меняется! Не формой или размером, а консистенцией. Андрею Тимофеевичу по пути домой почудилось, что он в возбуждённом беспамятстве потерял Безымянный, будто тот провалился за подкладку, а оттуда выпал в какую-то невидимую дыру. Когда прятал в карман, палец казался отлитым из чугуна. Ощущение было субъективным, однако Безымянный определённо содержал в себе известную увесистость. А потом Сапогов почувствовал, что тяжести-то нет! Сунул руку и, выпучив глаза, шарил в обморочной пустоте кармана. Палец, к счастью, был на месте, просто напрочь лишился массы и напоминал мягковатый трухлявый корешок, обтянутый тонкой кожей. Но чем дольше держал его на ладони Сапогов, тем тяжелей и жёстче он становился, пока не стал вдруг костяным или мраморным, точно палец и впрямь отломили от какого-то скульптурного монолита. А ещё менялась температура; сперва был чуть тёплым, во рту Сапогова остыл, а в кулаке раскалился.

Безымянный буквально перетекает из состояния в состояние, и к этому невозможно привыкнуть.

Андрей Тимофеевич запирается в комнате. Поглаживая чёрный сатанинский ноготь, листает в памяти унылый календарь жизни: туманное младенчество в посёлке, тётку Зинаиду с нескладной жестокой колыбельной:

  Васеньку собачка покусала за лицо – гав-гав!..
  Настеньку корова забодала – муму!..
  Ванечку сожрала за сараем свинья – хрю-хрю!..
  Олю гусь клюнул в лоб и убил наповал! Спи!..

Восьмилетка и техникум, многолетний безрадостный труд, унижения и любовная тоска по Лизаньке Лысак. Крымская путёвка в дом отдыха «Нептун», когда стоял возле окна и глядел на задворки санатория – мусорные баки, щербатые стены пищеблока, тропки вдоль забора. Увы, окна с видом на море достались всяким ударникам труда, просто ловкачам или матерям-свиноматкам, а Сапогову – убогая изнанка. Случайный ветерок, залетевший в окно, колыхнул лёгкую тюлевую занавеску, она взлетела и мазнула Андрея Тимофеевича по щеке, будто прикоснулась и прошла мимо удивительной доброты женщина. И не случалось в его взрослой жизни ничего более нежного, чем та случайная штора, – никто не касался ласковей! Сапогов, хоть и был сухарь, зарыдал от жалости к себе, стоя возле того окна. Ведь и я помню такую нежную штору, что отнеслась ко мне лучше, чем ты, милая…

Безымянный на клеёнке – как новая веха. Теперь-то Сатана не проигнорирует его послание.

Петух плаксиво кудахчет, словно чует судьбу. Андрей Тимофеевич криво улыбается и даже говорит снисходительно, с ноткой палаческой жалости:

– Так-то, брат! Видать, докукарекался ты…

Сапогов идёт на кухню за ножом. Это мясницкий тесак, доставшийся в наследство от тётки вместе с кастрюлями, сковородками, тарелками и прочей хозяйственной утварью. Одна беда – туповат. Сапогов находит в кухонном шкафчике у соседа Семёна оселок и возвращается в комнату…

И видит, как петух долбит клювом по пальцу! Вопль ужаса вылетает из горла счетовода. Он подлетает к проклятой птице и залепляет сокрушительную оплеуху. Петуха сносит со стола к чёртовой матери, он ударяется о стену и падает, распластав по полу крылья!

Сапогов, подвывая, ощупывает Безымянный. Когда оставлял, тот был больше костяным, а теперь кожаный и мягкий, с лёгким трупным запашком. Андрей Тимофеевич изучает каждый миллиметр, но очевидных повреждений вроде не обнаружено. Оглушённый петух пошатывается, что-то бормочет, тряся багровым гребешком, и гадит себе под лапы.

Сапогов грозит тесаком:

– Капут тебе!..

Окажись тут Макаровна, она бы прямо сказала Андрею Тимофеевичу, что петух от природы наделён ангельским чином. Петушиный крик возвещает зарю, загоняя нечисть под землю до следующих сумерек. Казнь божьего вертухая – бесоугодное дело. Сами тёмные над петухами не властны и могут в этом деле рассчитывать исключительно на своих человеческих слуг, чьими стараниями и получат птичью кровушку. А вот когда очередной придурок-некромант умучивает в огне чёрного кота, нечисть, фигурально выражаясь, крутит у виска пальцем: почто, дурак, извёл нашу животинку?

Неудивительно, что петух, оставшись наедине с адовым пальцем, решил его склевать. После оплеухи пернатый сатаноборец пребывает в нокдауне и больше не доставляет хлопот. Сапогов, гневно поглядывая на сомлевшего петуха, снова принимается за тесак.

Чтобы чуть успокоить сердце под монотонное шарканье заточного бруска, Андрей Тимофеевич мурлычет стариковским тенорком. Песню он услышал по телевизору в «Утренней почте» – нелепая привязчивая чушь: