Когда Снейк ушла, он заплакал – впервые за все время, что помнил себя. Хотя понимал, что она не захочет остаться – теперь, когда ее лишили самого ценного. Он слишком хорошо понимал, каково это – быть ни на что не пригодным, ибо теперь и сам чувствовал себя именно так же. Да, он был ни на что не пригоден – и ничего не мог с этим поделать. Каждый день он вставал с надеждой, что Снейк возвратится, хотя понимал, что его надежды тщетны. Он даже представить не мог, куда она отправилась, преодолев пустыню. Покинув станцию, она могла бродить и неделю, и месяц, и полгода – прежде чем достичь пустыни и пересечь ее в поисках новых мест и новых людей.

Нужно было пойти с ней. Теперь он точно знал это. В своем безутешном горе она не захотела принять его помощь, но ему следовало бы догадаться, что она ни за что не сумеет объяснить своим наставникам, что здесь произошло. Никакая проницательность не помогла бы постичь всю глубину страха народа Аревина перед змеями. Сам Аревин мог понять это – на основании личного опыта. Он слишком отчетливо помнил ужас той ночи, когда умирала его сестренка, он помнил струйки холодного пота, побежавшие по его спине, когда Снейк попросила его подержать Дымку. Да, он знал, что это такое – смертельный страх, он испытал его, когда увидел укус песчаной гадюки на руке Снейк и решил, что она умрет – эта девушка, которую он уже успел полюбить.

Снейк явила два чуда – единственные чудеса в жизни Аревина. Во-первых, она не умерла, а во‐вторых, она спасла от смерти Стэвина.

Младенец моргнул и крепче вцепился деснами в палец Аревина. Аревин соскользнул с валуна и протянул вперед руку. Гигантское животное положило морду ему на ладонь, и он почесал ее под горлом.

– Ты покормишь это дитя? – спросил Аревин. Он потрепал корову по крутому боку, погладил по спине и животу и опустился на колени подле нее. У нее уже почти не было молока в это время года, но теленок уже перестал сосать. Аревин отер рукавом сосок и поднес к нему малыша. Ребенок боялся гигантского чудовища ничуть не больше, чем сам Аревин, и, жадно приникнув к соску, принялся сосать.

Когда дитя утолило голод, Аревин снова почесал корову под горлом и взобрался на свой валун. Ребенок вскоре заснул, вцепившись тоненькими пальчиками в руку Аревина.

– Брат!

Аревин оглянулся. Предводительница рода взобралась на валун и уселась рядом с ним. Ее распущенные длинные волосы слегка шевелились под слабым ветерком.

Она склонилась над младенцем и улыбнулась:

– Как он себя вел?

– Превосходно.

Она откинула прядь волос со лба.

– С ними гораздо проще, когда их уже можно посадить на спину. Или даже опустить на землю – хотя бы ненадолго. – Она улыбнулась. Сейчас в ней не осталось ни капли того сдержанного достоинства, что обычно читалось в ее лице, когда она принимала высоких гостей.

Аревин вымученно улыбнулся.

Она положила свою руку на его – ту, что обнимала ее дитя:

– Мой дорогой, я должна спросить тебя – что с тобой происходит?

Аревин, застигнутый врасплох, пожал плечами:

– Я постараюсь исправиться. В самом деле, последнее время от меня мало толку.

– Ты думаешь, что я пришла чтобы корить тебя?

– Это было бы лишь справдливо. – Аревин избегал смотреть в глаза предводительнице, он не отрывал взгляда от ее ребенка. Сестра отпустила его руку и обняла Аревина за плечи.

– Аревин, – сказала она, назвав его по имени в третий раз за всю жизнь, – Аревин, ты очень важен для меня. Со временем ты можешь быть избран вождем – если пожелаешь. Но ты должен взять себя в руки. Если она не хочет тебя…

– Мы оба хотели друг друга, – ответил он. – Но она не могла оставаться здесь, она не могла работать и не пожелала, чтобы я отправился с ней. А теперь я не могу пойти за ней. – Он посмотрел на младенца сестры. После смерти его родителей Аревина приняли в семью сестры. В ней было шесть взрослых партнеров, двое – нет, теперь уже трое – детей и Аревин. Его обязанности не были четко определены, однако он чувствовал себя ответственным за детей. Особенно теперь, когда близился переход на зимние пастбища и роду требовалась помощь каждого человека. До самого конца утомительного путешествия мускусные быки требовали неусыпного надзора денно и нощно, иначе животные время от времени отбивались от стада, забредая на восток в поисках новых пастбищ, и пропадали уже навсегда. Поиски пищи были столь же мучительно тяжелы и для людей в это время года. Но если они придут на пастбища слишком рано, едва проклюнувшаяся трава будет слишком мала и нежна и быки вытопчут ее своими копытами.

– Брат, скажи мне, что ты хочешь сказать.

– Я знаю, что роду нужен сейчас каждый человек, каждые руки. Я тоже ответствен перед людьми, перед тобой, перед этим ребенком… Но целительница… Как она объяснит, что случилось здесь? Как она сможет объяснить им то, что и сама не в силах понять? Я видел, как ее укусила песчаная гадюка. Я видел, как кровь и яд текли по ее руке. А она – она даже не обратила внимания. Она сказала, что даже не почувствовала этого.

Аревин посмотрел на сестру с некоторым сомненением: он еще никому не рассказывал про песчаную гадюку, справедливо подозревая, что ему просто не поверят. Предводительница была явно потрясена, однако не возразила ни слова.

– Как она сможет объяснить наш страх перед этой маленькой змейкой? Она скажет своим наставникам, что совершила ошибку и потому змея-греза была убита. Она винит во всем себя. Наставники тоже обвинят ее и строго накажут.

Предводительница устремила взгляд к горизонту. Потом подняла руку и заправила прядь седеющих волос за ухо.

– Она гордая женщина, – наконец сказала она. – Ты прав. Она не станет оправдываться. Ни за что на свете.

– И она не вернется сюда, если они изгонят ее. Я не знаю, куда она отправится тогда, но мы уже никогда не увидим ее.

– Приближается сезон бурь, – коротко ответила предводительница.

Аревин кивнул.

– Если бы ты отправился за ней…

– Но я не могу! Не сейчас!

– Мой дорогой, – промолвила мягко сестра, – мы живем так, чтобы каждый из нас был свободен настолько, насколько это возможно, вместо того чтобы лишь некоторые из нас пользовались неограниченной свободой. Ты сам порабощаешь себя, возлагая на себя ответственность, когда чрезвычайные обстоятельства требуют свободы действий. Если бы ты был моим партнером и это было бы твоей непосредственной обязанностью – растить этого ребенка, – все было бы значительно сложнее, но и в таком случае вполне разрешимо. В сущности, моему партнеру живется гораздо вольготнее, чем он мог предположить, когда мы решили родить этого ребенка. А все из-за того, что ты сам стараешься сделать больше, чем тебе положено.

– Это не так, – быстро возразил Аревин. – Я в самом деле хотел помочь. Мне это было необходимо. Я хотел… – Он запнулся, не зная, как закончить начатую фразу. – В общем, я благодарен ему за то, что он позволил мне помогать.

– Я знаю. И у меня нет возражений. Но это не он оказал тебе любезность, а ты – ему. Возможно, настала пора напомнить ему о его обязанностях. – Лицо ее озарилось нежной улыбкой. – А то он чересчур увлекся своей работой. – Ее партнер был прядильщиком, лучшим в племени, однако она была, несомненно, права: он жил витая в облаках.

– Мне не нужно было отпускать ее, – выдохнул Аревин. – Ну почему, почему я не понял этого раньше? Я должен был оберегать свою сестру – но не сумел, а теперь не сумел защитить целительницу. Она должна была остаться с нами. Здесь бы она была в безопасности.

– Здесь бы она чувствовала себя неполноценной.

– Но ведь она могла продолжать исцелять людей!

– Мой дорогой друг, – сказала сестра Аревина, – невозможно оберегать кого бы то ни было безгранично, не порабощая его. Мне кажется, ты никогда не понимал этого, потому что сам требовал от себя слишком многого. Ты винишь себя в смерти своей сестры…

– Я недостаточно хорошо смотрел за ней.

– А что ты мог поделать? Помни о ее жизни, а не о смерти. Она была храбрая, счастливая и самонадеянная – каким и должен быть ребенок. Ты мог уберечь ее только одним-единственным способом – приковав к себе страхом. Но она не могла жить такой жизнью, она не смогла бы остаться тогда той девочкой, что ты так любил. То же самое относится и к целительнице.

Аревин уставился на младенца, спавшего у него на руках, понимая, что сестра права, и все же был не в силах сбросить с себя остатки растерянности и вины.

Сестра мягко похлопала его по плечу:

– Ты лучше нас знаешь ее, и ты утверждаешь, что она не способна объяснить наш страх. Думаю, что ты прав. Я сама должна была бы догадаться об этом. Я не желаю, чтобы она понесла наказание за то, что мы совершили, но и не хочу, чтобы о моем народе думали превратно. – Предводительница повертела в пальцах металлический круг на кожаном ремешке, висевший у нее на шее. – Ты прав. Кто-то должен отправиться на станцию целителей. Я бы сама могла это сделать, поскольку защитить честь рода – моя обязанность. Это мог бы сделать и партнер моего брата, потому что это он убил змею. Или ты – потому что ты называешь целительницу другом. Люди племени должны собраться и решить, кому из нас идти. Но любой из нас мог бы быть вождем. Любой из нас мог бы из страха убить ее маленькую змейку. Но только ты стал ее другом.

Она оторвала взгляд от линии горизонта и посмотрела на Аревина, и он понял: сестра слишком долго правила своим народом, чтобы знать наверняка, что решат люди.

– Благодарю тебя, – сказал он.

– Ты и так потерял многих, кого любил. Я ничего не могла поделать, когда умерли твои родители или погибла сестра. Но сейчас я могу помочь тебе, даже если ради этого нам придется расстаться с тобой. – Она взъерошила его волосы, так же тронутые ранней сединой, как и ее. – Но помни, пожалуйста, что я не хочу потерять тебя навсегда.

И она быстрыми шагами удалилась вниз, в пустыню, оставив Аревина наедине с младенцем ее семьи. Ее вера в него вселила в Аревина силы: он больше не терзался вопросом, правильно ли он поступит, отправившись на поиски целительницы – на поиски Снейк. Да, это было правильно – потому что так должно было быть. По крайней мере, его род был в долгу перед ней. Аревин высвободил руку из влажных пальцев младенца, передвинул перевязь на спину и, спустившись с валуна, направился вниз, в пустыню.

Оазис, показавшийся на горизонте, был таким зеленым, призрачным и невесомым в тусклом свете восходящего солнца, что Снейк поначалу приняла его за мираж. Она все еще не была способна отличить иллюзию от реальности. Всю ночь она скакала через лавовое плато, стремясь пересечь его до восхода солнца, когда жара станет непереносимой. Глаза у нее жгло, и губы пересохли и потрескались.

Серая кобыла подняла голову и навострила уши, ноздри ее раздулись, зачуяв воду, – ей не терпелось скорее достичь ее после стольких суток столь скудного рациона. Когда Быстрая перешла на рысь, Снейк не стала придерживать ее. Изящные деревья окружали их, задевая плечи Снейк пушистыми листьями. Воздух под ними был почти прохладен и напоен сладким ароматом зреющих плодов. Снейк откинула покрывало с лица и вдохнула полной грудью.

Она спешилась и подвела Быструю к темной чистой заводи. Кобыла погрузила морду в воду и принялась жадно пить. Даже ноздри ее скрылись под водой. Снейк опустилась рядом с ней на колени и набрала в пригоршню воды. Вода просачивалась и стекала сквозь пальцы, поднимая рябь на поверхности заводи. Круги разошлись, поверхность снова стала как зеркало, и Снейк увидела свое отражение на фоне черного песка. Ее лицо было покрыто коркой пыли.

«Я похожа на разбойника, – подумала она, – или на клоуна». Она могла вызвать смех – но то был бы смех жалости, а не радости. Слезы промыли бороздки в маске грязи на ее лице. Она потрогала их, все еще не отрывая взгляда от своего отражения.

Как бы ей хотелось забыть, забыть навсегда последние несколько дней – но она понимала, что никогда не сможет отрешиться от них. Она все еще ощущала сухую хрупкость кожи Джесс и ее легкое, вопросительное прикосновение. Она все еще слышала ее голос. И она ощущала боль ее смерти – боль, которую она не сумела ни отвратить, ни облегчить. Она не могла еще раз выдержать что-то подобное.