– В этом нет необходимости, – с достоинством отказался мистер Бодкин, поднимаясь из кресла. Мысленно он уже прикидывал, какую перестановку сделает в кабинете директрисы, и в первую очередь решил продать старьёвщику обшарпанный стол и заменить его на добротный, с дубовой столешницей и медной инкрустацией. – Уверяю вас, мальчики приучены к дисциплине и продолжат занятия так, как если бы я находился в мастерской.

– Рада это слышать, мистер Бодкин, – мисс Эппл тяжело далась одобрительная улыбка, хотя ради Сент-Леонардса она и не на такое была готова. – И вот ещё что… Мне сказали, будто бы вы не пустили к себе Сьюзи Берч, когда она просилась к вам на урок. Отчего так? Девочка всего лишь хотела поучиться столярничать. Или в мастерской не хватает инструментов?

– Инструментов у нас и правда ровно по числу воспитанников.

– А вот у мисс Лавендер, я уверена, найдутся иголка и ножницы, если кто-то из ваших мальчиков захочет выучиться шитью.

– Уж вы поверьте, мисс Эппл, все мои подопечные сумеют пришить пуговицу и поставить заплатку. Однако никому из них и в голову не придёт усесться в швейной среди юных леди. А что касается Сьюзен… Не думаю, мисс Эппл, что идея совместного обучения найдёт положительный отклик в комитете. В самом деле, не думаю, – и он, глубокомысленно покачав головой, с достоинством покинул кабинет, весьма довольный, что дал директрисе достойный отпор.

Однако это приятное чувство улетучилось, как только старший гувернёр вернулся к себе в мастерскую и взглянул на доску с номерками воспитанников. Под номером одиннадцать теперь торчал пустой гвоздь, а ведь мистер Бодкин помнил Мэттью ещё малышом, когда того только привезли в Сент-Леонардс. Рёбра у мальчишки тогда торчали, точно корабельные шпангоуты, и от каждого громкого звука тот втягивал голову в плечи, будто в ожидании удара. Сколько терпения и строгой отеческой ласки, пирогов миссис Мейси и чашек крепкого бульона понадобилось, чтобы Мэттью за звонкий голос и вечные проделки прозвали Щеглом, а из глаз мальчика исчезло затравленное выражение.

Что ж, жизнь несправедлива, и чем раньше это поймёшь, тем меньше шансов угодить в капкан лживых иллюзий. Мистер Бодкин вздохнул, поправил фуражку и принялся выбивать на круглой жестяной пластинке единицу и девятку.

***

Больше всего прочего в шкатулке мисс Лавендер Энни понравилась серебряная брошь в виде сердца и хрустальные серёжки-капельки. Стоя у шкафа с узкой зеркальной дверцей, она примерила и то и другое, и осталась довольна своим отражением. Наклоняя голову в разные стороны, девушка следила, как блики от серёжек вспыхивают на её шее крошечными гроздьями, и пропустила момент, когда дверь комнаты распахнулась и на пороге застыла изумлённая хозяйка шкатулки.

– Ты?! Что… что ты тут делаешь?.. – Эвелин Лавендер, казалось, не находила слов от такой наглости. – Как ты сюда проникла? И как посмела рыться в моих вещах?

Вместо ответа Энни похлопала по карману передника, в котором что-то звякнуло, а потом, не отводя взгляда от зеркала, задумчиво протянула: – У тебя, Нелл, так много украшений… А у меня совсем ничего нет. Это несправедливо, правда? Я, пожалуй, возьму твою брошку. И эти серёжки тоже. На время, только пока не вернутся родители и не привезут мне мою собственную шкатулку с драгоценностями.

– Ты окончательно сошла с ума. Снимай сейчас же и положи туда, где взяла!

Внутренне полыхая от ярости, Эвелин Лавендер скинула поношенное, но всё ещё элегантное пальто и бросила его на кровать. Следом полетели сумочка-конверт, шляпка, перчатки и дешёвый газовый шарфик, единственным достоинством которого был нежный оттенок абрикосовой воды.

– Ну же! Энни, я жду. Не испытывай моё терпение.

Энни Мэддокс, явно наслаждаясь происходящим, вновь принялась демонстративно вертеться у зеркала.

– И что ты мне сделаешь? – с искренним любопытством поинтересовалась она. – Отнимешь их у меня силой? Ну, давай, попробуй, – милостиво разрешила она и предупредила: – Если у меня появится хотя бы крошечный синяк, тебя, моя милая, упекут за решётку. А хотя нет, постой… – Энни отвернулась от зеркала и с нарочитым ужасом прикрыла рот ладошкой, после чего прошептала: – Не за решётку, нет… Ты же угодишь в больничку, к психам, и тебя будут поливать холодной водой и заматывать в простыни. Как на рисунках в той книжке, которую ты прячешь под сорочками и чулками. Ц-ц-ц… Как это, должно быть, ужасно – знать, что рано или поздно душевный недуг превратит тебя в животное, и ты начнёшь выть и бросаться на стены.

– Замолчи! Сейчас же замолчи! Закрой свой грязный рот! – Эвелин Лавендер зажмурилась и зажала уши.

В этот момент она ощущала такую всепоглощающую ненависть к стоявшей напротив девушке, что испугалась, вдруг и правда повредилась в рассудке. Месяцы напролёт терзавшая её Энни представилась ей бездыханной – и от этой картины Эвелин Лавендер вздрогнула, но не от ужаса, а от облегчения. Мысль, что может наступить такой день, когда Энни не будет иметь над ней власти, вдруг показалась заманчивой, и возникло ощущение бездны под ногами. Бездны, из которой полыхнуло адским огнём.

– Что тебе от меня нужно? – Эвелин прошла вперёд и опустилась на кровать грузно, будто измученная непосильной работой старуха, а не молоденькая девушка с гладкой кожей, чуть тронутой весенним солнцем. – Скажи, Энни, за что ты меня терзаешь?! – она уже почти кричала, не отводя взгляда со своей мучительницы, но всё же как-то взяла себя в руки и перешла на обычный тон: – Я предлагала тебе деньги, Энни. Ведь предлагала, правда? Ты отказалась. Ты сказала, что не возьмёшь ни пенни. Так что тебе нужно? Зачем ты преследуешь меня? Что я тебе сделала?

Всё это время, пока Эвелин Лавендер пыталась добиться ответа, Энни Мэддокс продолжала крутиться у зеркала, то поглаживая брошку, то прикасаясь кончиками пальцев к серёжкам. Налюбовавшись на своё отражение, она повернулась:

– Ты правда не понимаешь? Нелли, дорогуша, даже такая тупица, как ты, должна бы получше соображать. Помнишь, ты нажаловалась на меня мисс Эппл? Наговорила ей гадостей, потом сплетничала обо мне на кухне… Да, да, я всё знаю! – она покивала, чувствуя, как чужие серёжки ласкают кожу гладкими гранями, и ощущение это было очень приятным. – Привыкла всех за дураков держать, но со мной такое не пройдёт. Не надейся! – заверила она. – Я не то что другие, я-то всё про тебя знаю. И не только про эту книгу, – и она многозначительно улыбнулась.

Исполнившись худших предчувствий, Эвелин бросилась к шкафу и проверила стопку белья на верхней полке. Тайник был пуст.

– Для чего она тебе?! Зачем ты её украла? Ты… Ты… – в охватившей её ярости девушка не находила слов и лишь сжимала и разжимала кулаки, стараясь окончательно не сорваться.

– Украла?! – в притворном возмущении Энни вытаращила глаза, блестящие азартом преследования, да и лицо её, и надменная осанка выражали неприкрытое злорадство. – Но это ведь ты у нас воровка, разве нет? Это ведь ты регулярно обчищаешь кладовую, или я что-то путаю? Вчера, например, ты унесла неплохую добычу. Вот только не говори, что ты подкармливаешь бездомных! В жизни в это не поверю! Как думаешь, что сделает мисс Эппл, если узнает о кражах? Позволь, я тебе скажу – вызовет полицию! – Энни снова закивала, и серёжки, вспыхивая на солнце, затряслись в неистовом танце. – Да, да, сдаст тебя в полицию! И уж полицейские с тобой не будут церемониться, поверь. Запрут тебя в камере, и там ты быстренько сойдёшь с ума, превратишься в развалину и перестанешь делать вид, что ты лучше других.

Энни наслаждалась триумфом. Щёки её горели от возбуждения, глаза сияли, и Эвелин Лавендер вдруг захотелось тотчас же пойти к мисс Эппл и признаться во всём, хотя бы ради того, чтобы стереть с лица Энни Мэддокс это жуткое выражение охотника, поставившего ногу на грудь поверженной жертве.

Двигаясь медленно, будто каждое движение причиняло ей боль, Эвелин Лавендер повесила пальто на плечики и убрала его в шкаф. Потом села на кровать и застыла в позе мнимой покорности:

– Ты даже не представляешь, как ты мне надоела, – тихо проговорила она, разрешая себе, наконец, высказать то, что чувствовала. – Я прямо видеть тебя не могу, понимаешь? И не будет никакой полиции, Энни. Так ведь? Ты никому не скажешь о том, что знаешь. Скорей уж я сама признаюсь во всём, чем ты лишишь себя удовольствия. Тебе же просто нравится меня мучить, правда? Тебе нравится мучить всех, до кого ты можешь дотянуться, но однажды это прекратится. – Эвелин мечтательно улыбнулась и пообещала: – О, как только в Сент-Леонардсе сменится руководство, тебя быстро вышвырнут! Никто не будет с тобой возиться так, как мисс Эппл. Ведь все, кроме неё, знают, какое ты на самом деле гадкое и ничтожное существо. Каково это, Энни: знать, что все тебя ненавидят, а? Каково понимать, что ни одна живая душа, кроме мисс Эппл, не заплачет, если тебя вдруг не станет?

…Целиком отдавшись жгучему желанию сполна отплатить кровопийце, Эвелин Лавендер отыскала её уязвимое место и умолкла лишь тогда, когда Энни, задыхаясь и ничего не видя от слёз, выбежала из комнаты.

Она неслась по коридору, испещрённому полосами света и тени, и со стороны была похожа на косулю в лесной чаще, спасающуюся бегством, а когда отчаянное стаккато её каблуков и жалобные всхлипывания утихли, из закутка под лестницей бесшумно вынырнул тот, кто слышал всю ссору от начала до конца. Спустя пару минут ещё один человек в соседней комнате отодвинулся от стены и неслышно убрал стакан в ящик комода.

Будучи большой любительницей подслушивать, Энни весьма удивилась бы, узнав, что её стычка с мисс Лавендер не обошлась без заинтересованных ушей. А вот сержанту Добсону из Скотланд-Ярда, который тоже любил шпионить, этим утром повезло значительно меньше.

Глава пятая, в которой старший инспектор Тревишем предаётся ностальгии и встречается с человеком из недавнего прошлого, а Оливия Адамсон получает первый категоричный отказ

А потом вновь налетел шквальный ветер, принялся гнуть деревья, хлопать ставнями и жалобно завывать в каминных трубах. Время зимних вьюг давно истекло, но и весеннее тепло приходило в уставший от холода город медленно, на цыпочках, предпринимая робкие кратковременные атаки и то и дело возвращаясь на прежние позиции.

Мартовское солнце – бледное, цвета молодого невызревшего сыра, – показывалось на пару часов, не более, а после небо снова затягивало облачной пеленой, и возвращался колючий ветер, с февральской обстоятельностью обшаривавший прохожих и запускающий ледяные пальцы в оконные щели.

Лондонская весна одна тысяча девятьсот тридцать шестого года выдалась затяжной, но не погодные коллизии занимали ум старшего инспектора Тревишема, а гораздо более серьёзные вопросы, требующие немедленных и, что особенно важно, изобретательных решений.

Новое назначение, которое инспектору мнилось закономерным итогом его карьерных устремлений, на поверку оказалось сущим кошмаром. Все дела, нераскрытые его предшественником за последние пять лет, подверглись пересмотру и громоздились теперь на столе унылым картонным сугробом, а не в меру ретивый сержант Добсон продолжал таскать из архива разбухшие от сырости папки, синеватые от печатей и резолюций вышестоящего начальства. На Тревишема он поглядывал с мстительным злорадством и без всякого сочувствия.

Канцелярщина в Департаменте уголовных расследований при центральном управлении Столичной полиции царила страшная. Казалось, что не присяга закону и не верность королю, не стремление к справедливости и искоренению преступлений руководили теми, кто трудился здесь на благо империи. Нет, основной движущей силой этого гигантского механизма в составе Министерства внутренних дел была Её Величество Бюрократия – в пышном одеянии из шершавой писчей бумаги, с синей квадратной печатью вместо сердца и в короне из алюминиевых капсул пневмопочты.