Ночью Энтони забрался на кровать рядом с матерью, и неспавшие Александр и Татьяна промолчали. Александр только что вернулся в постель из ванной, как следует не просохнув. Рука Татьяны обнимала Энтони, а холодная влажная рука Александра обняла Татьяну.

Суть войны

Когда темнеть стало позже, они ходили купаться на опустевшие пляжи парка. Татьяна висела вниз головой на металлических конструкциях на детских площадках, они играли в мяч, строили всякое из песка; пляж, качели, набегавшие на песок волны Атлантики были вроде лекарства. Александр даже стал иногда снимать футболку, плавая такими безмятежными вечерами медленно, одержимо пытаясь смыть в соленом океане тиф, и голод, и войну, и прочее, что смыть невозможно.

Татьяна сидела у воды, наблюдая за тем, как резвятся отец и сын. Александр должен был учить Энтони плавать, но он просто поднимал мальчика и бросал его в мелкую воду. Волны в Майами были идеальны для малыша, потому что тоже были маленькими. Сын прыгал к отцу, чтобы снова взлететь в воздух и быть пойманным, а потом взлететь еще выше… Энтони визжал, плескался, переполненный радостью. А Татьяна была поблизости; частенько она просто сидела на песке, обхватив колени, иногда взмахивая рукой, как бы предупреждая: осторожнее, осторожнее! Но это было адресовано не Александру. Она молила об этом Энтони. «Не сделай больно отцу, сынок. Помягче с ним. Пожалуйста. Разве не видишь, как он выглядит?»

У нее жгло в груди, когда она украдкой поглядывала на мужа. Они с Энтони теперь состязались в беге в воде. Когда Татьяна впервые увидела, как Александр входит в воду реки Камы, в Лазареве, в одних только шортах, как сейчас, его тело было безупречным. Оно блестело, на нем не было никаких следов. А он ведь уже воевал на русско-финской войне; бывал на северных реках Советского Союза; защищал Дорогу жизни на Ладоге. Как и Татьяна, он выжил в умирающем Ленинграде. Так почему после того, как она его покинула, с ним случилось такое?

На обнаженное тело Александра было страшно смотреть. Его спина, некогда гладкая, загорелая, была изуродована шрамами от шрапнели, ожогов, ударов палок, ударов штыков, влажными под солнцем Майами. След от его почти смертельного ранения, полученного во время прорыва блокады Ленинграда, которое оставило вмятину размером с кулак над правой почкой. Его грудь, плечи и ребра были изуродованы; верхняя часть рук, предплечья, ноги были покрыты следами от ударов ножом, пороховыми ожогами, сплошными неровными шрамами.

Татьяне хотелось плакать, кричать. Это было слишком несправедливо! Неправильным было то, что он нес на всем своем теле Гитлера и Сталина, даже здесь, в Майами, где тропические воды сливались с небом. Полковник был прав. Это было нечестно.

И как будто всего этого было недостаточно, те люди, что охраняли Александра, насильно сделали ему татуировки как наказание за побег, как предупреждение других возможных проступков и как позорное пятно на будущее: то есть если у него вообще было будущее, оно не могло быть незапятнанным.

Татьяна наблюдала за ним, и ее страдающее сердце колотилось, как барабан.

На верхней части левой руки Александра была черная татуировка с изображением серпа и молота! Ее выжгли охранники в Катовице – чтобы всегда можно было опознать его по ней. Над серпом и молотом, на плече, была издевательская татуировка, изображавшая погоны майора, насмешка над тем, что Александр провел слишком много времени в одиночном заключении. Под серпом и молотом красовалась большая звезда с двадцатью пятью лучами – по одному на каждый год приговора. На внутренней стороне правого предплечья – номер 19691, наколотый голубой краской; Советы радостно переняли эту пытку у нацистов.

В верхней части правой руки был крест – единственная татуировка, сделанная Александром по своей воле. А над ним ему выжгли неуместного эсэсовского орла и свастику как символ невольного уважения от злосчастного охранника Ивана Каролича к Александру, который никогда ни в чем не признавался, несмотря на жестокие побои.

Номер концентрационного лагеря было труднее всего скрыть: он находился на руке слишком низко, и поэтому Александр никогда не закатывал рукава. Джимми на Оленьем острове спрашивал его об этих цифрах, но Джимми не был на войне, и потому Александр ответил: «Лагерь военнопленных». Джимми не стал ждать подробностей, а Александр не стал их сообщать. Теперь, после холокоста, эти голубые цифры кричали о страданиях иудеев, не о советских мучениях Александра. Но серп и молот, но эсэсовский символ! – они поднимали тревогу, требовали объяснений… только объяснить их было невозможно. Номер лагеря смерти и свастика? С этим ничего нельзя было сделать, только скрывать от всех, даже друг от друга.

Татьяна повернулась, увидев проходившую мимо семью – двух девочек с матерью, бабушкой и дедушкой. Взрослые бросили взгляд на Александра и задохнулись; в их общем ужасе они закрыли глаза малышкам; что-то пробормотали, осенили себя крестом и поспешили дальше. Татьяна возненавидела их. А Александр, поднимавший и бросавший в воду Энтони, ничего не заметил.

И хотя некогда, и уж точно в Лазареве, с Татьяной, Александр выглядел как бог, теперь – да, прохожие были правы – он был обезображен. Это все, что видели другие, это все, на что они могли смотреть.

И все равно он был прекрасен! Крепкий, стройный, длинноногий, широкоплечий, подтянутый, невероятно высокий. Он отчасти восстановил прежний вес, снова стал мускулистым после вытягивания всех тех ловушек с лобстерами. Изредка он смеялся, и белые зубы сверкали на загорелом лице. Коротко остриженная голова походила на черного ежа, светло-карие глаза время от времени смягчались.

Но нельзя было отрицать того, что он в чем-то ущербен, – и это было особенно заметно в его новой американской жизни. Потому что в Советском Союзе Александр просто затерялся бы среди миллионов людей, искалеченных так же, как он, и он мог не думать об этом, когда его в телогрейке отправляли рубить лес или работать в карьерах. Здесь, в Америке, Татьяна отправляла его на люди не в телогрейке, а в льняной одежде, скрывавшей его от шеи до лодыжек, управлять лодками, чинить моторы.

Когда они занимались любовью, Татьяна старалась забыть. То, что должно было остаться целым и безупречным в Александре, осталось целым и безупречным. Но его спина, его руки, плечи, грудь… не было такого места, к которому она могла бы прижать ладони. Татьяна обхватывала его голову, что было относительно лучше. На затылке у него тоже были следы ножевых ран. Александр нес на своем теле войну, как никто другой, кого знала Татьяна. Она плакала каждый раз, касаясь его.

Татьяна просто не могла дотрагиваться до него ночью и молилась о том, чтобы он этого не понял.

– Пойдемте, эй! – негромко окликнула она их, с трудом поднимаясь на ноги. – Пошли домой. Уже поздно. Хватит резвиться! Энтони, пожалуйста! Что я тебе говорила? Будь поосторожнее!

Разве не видишь, как выглядит твой отец?

И вдруг оба ее мужчины, один маленький, один большой, стройные, с уверенным взглядом, очутились перед ней; они стояли на песке, расставив ноги, упираясь ладонями в бока.

– Что, готовы идти? – спросила она, опуская глаза.

– Мамуля, – решительно произнес ее сын, – пойдем поиграем!

– Да, мамуля, – так же решительно произнес ее муж, – пойдем поиграем.

– Нет, уже пора домой. – Она моргнула. Обманчивый свет садившегося солнца заставил его на мгновение исчезнуть, как мираж.

– Вот так! – воскликнул Александр, подхватывая ее на руки. – С меня довольно!

Он сделал несколько шагов и бросил ее в воду. Татьяна задохнулась, а когда выскочила на поверхность и жадно глотнула воздуха, он бросился на нее, тряс, крутил, бесцеремонно хватая. Наверное, он все-таки не был миражом; его тело погружалось в воду настолько соленую, что он просто лежал на ее поверхности, и она лежала, чувствуя себя реальной. Она вспоминала, как каталась с ним в телеге, сидела рядом в трамвае, гуляла босиком по Марсову полю, а танки Гитлера подползали к дверям их сердец.

Александр поднял ее и подбросил в воздух, делая вид, что ловит. Но она с плеском упала в воду, и завизжала, и вскочила на ноги, побежала от него, а он погнался за ней по пляжу. Она споткнулась, и он ее поймал и начал целовать ее, мокрую, а она обнимала его за талию, а Энтони прыгал вокруг и карабкался на спину отца, крича: «Хватит, хватит!» – и Александр потащил их обоих в воду, поглубже, бросил в океан, и они все вместе качались и подпрыгивали на волнах, как плавучие домики.

Любимый цвет Александра

– Татьяна, почему ты не позвонила Викки? – за завтраком спросил ее Александр.

– Позвоню. Мы же здесь всего пару недель. Что за спешка?

– Точнее, одиннадцать.

– Одиннадцать недель? Нет!

– Я знаю, сколько раз я платил за аренду. Одиннадцать.

– Я и не осознавала, что столько времени прошло! И почему мы до сих пор здесь? – пробормотала Татьяна и поспешила перевести разговор на Тельму, милую женщину, с которой она познакомилась в магазине несколько дней назад.

Муж Тельмы недавно вернулся из Японии. Тельма хотела чем-то его развлечь, потому что он казался подавленным. Татьяна предложила прогулку на лодке, и Тельма ухватилась за эту идею.

Но она не появилась на причале в этот день и на следующий тоже, хотя дни стояли безоблачные и тихие. Когда Татьяна снова столкнулась с ней в том же магазине несколько дней спустя, Тельма пробормотала извинения, но сказала, что они с мужем надеются прийти сегодня, точно. И спросила Татьяну, придет ли та. Татьяна ответила «нет» и объяснила, что ей нужно заниматься сыном, и ужином для мужа, и другими домашними делами. Тельма понимающе кивнула, у нее тоже тем утром была куча дел. Она готовила яблочный пирог. Судя по всему, мужчинам, вернувшимся с войны, он очень нравился.

Александр теперь приносил домой потрясающее количество денег. Один доллар, два доллара, пять долларов, двадцать долларов.

– Моей математики на это не хватает, – заявила Татьяна, сидя за кухонным столом перед стопками долларовых и пятидолларовых купюр. – Я не могу сосчитать эту кучу. Ты что, сегодня получил… сто долларов?

– Хм…

– Александр, я хочу знать, что ты делаешь с этими женщинами за сто долларов в день.

Когда он закурил, усмехнулся и не ответил, она сказала:

– Это не риторический вопрос. Твоей жене нужен ответ.

Он засмеялся, и она засмеялась, ха-ха, но на следующий день, когда она пошла забирать с лодки Энтони, кого она увидела? Тельму, нарядно одетую, стоявшую, как оценила Татьяна, слишком близко к ее собственному, с трудом добытому мужу. Она даже не сразу поняла, что это Тельма, потому что в бакалейной лавке та была без косметики и в простенькой одежде. Но теперь ее темные вьющиеся волосы были распущены, она накрасилась… она… Татьяна даже не могла сразу сообразить, что выглядело таким вызывающим – возможно, обтягивающая бедра юбка, обнаженные ноги под ней, или, возможно, винно-красные губы в жаркий полдень, или, может быть, кокетливый наклон головы…

– Тельма? – сказала Татьяна, поднимаясь на палубу. – Это ты?

Тельма резко обернулась, словно услышала голос из могилы:

– Ох! Привет.

– Ох, привет, – откликнулась Татьяна, вставая между Тельмой и Александром. И повернулась лицом к женщине. – Вижу, ты уже познакомилась с моим мужем. А где твой?

Отшатнувшись на высоких каблуках, Тельма махнула рукой:

– Он сегодня не смог.

Татьяна промолчала – тогда. Но на следующее утро спросила у Энтони, так чтобы ее наверняка услышал муж, сидевший за завтраком, о той симпатичной женщине на лодке, и Энтони сообщил, что та уже какое-то время приходит каждое утро.

– Это так?

– Нет, не так, – вмешался ее муж.

– Энтони, а муж той симпатичной женщины приходит с ней?

– Не-а. У нее нет мужа. Она сказала папе, что ее муж сбежал. Сказала, что он после войны не хочет быть женатым.

– Ох, вот как?

– Да, и еще, мамуля, – продолжил Энтони, облизывая губы, – она принесла нам яблочный пирог. Такой вкусный!