Холодная гора (страница 22)
В хозяйственных делах – и в бартерном обмене, и во многих других – Руби оказалась настоящим сокровищем и всегда была полна энергии. Вскоре она и для Ады установила определенный распорядок дня. Сама же Руби еще до рассвета спускалась из своей хижины во двор, кормила лошадь, доила корову, а потом начинала греметь горшками и сковородками на кухне. В плите моментально разгорался жаркий огонь, в горшке закипали желтые кукурузные початки, а на чугунной сковороде скворчала аппетитная яичница с беконом. Ада, разумеется, до рассвета вставать не привыкла – на самом деле она даже летом редко вставала раньше десяти, – но теперь выбора у нее не оставалось. Если она продолжала валяться в постели, являлась Руби и попросту вытряхивала ее из-под одеяла. Руби полагала своей обязанностью с утра делать так, чтобы все в хозяйстве начинало крутиться, не ожидая, пока кто-то соизволит включиться в работу, никому ничего не приказывая, но сама ничьим приказам не подчиняясь. Пару раз, правда, Ада совершила оплошность и, забывшись, велела Руби что-то сделать таким тоном, каким обычно приказывала служанкам. В ответ Руби лишь пристально на нее посмотрела и продолжила заниматься своим делом. И по ее взгляду Ада сразу поняла, что ей ничего не стоит в один миг собраться и исчезнуть, как исчезает утренний туман под жаркими лучами солнца.
Одним из основных требований, которые Руби предъявляла Аде, было ее непременное присутствие на кухне в момент приготовления завтрака; Руби хоть и не ожидала, что Ада сама начнет его готовить, но хотела, чтобы она училась тому, как это делается. Так что Ада непременно спускалась на кухню в своем изящном пеньюаре и устраивалась в теплом уголке у плиты, обхватив обеими руками чашку с горячим кофе. День за окном как раз начинал обретать форму, словно выныривая из серых размытых предрассветных сумерек. Даже когда погода обещала днем стать солнечной, с утра редко когда можно было разглядеть сквозь туман колышки ограды, которой был обнесен огород. В какой-то момент Руби задувала желтый огонек лампы, и на кухне воцарялся полумрак, зато свет снаружи становился ярче и постепенно заливал все вокруг. Аде это казалось настоящим чудом, ведь раньше ей почти никогда не доводилось по-настоящему встречать восход солнца.
Пока готовился и съедался завтрак, Руби говорила, не умолкая и четко обозначая план грядущего дня, что, как казалось Аде, совершенно не соответствовало мягкой расплывчатости форм за окном. Летний сезон явно близился к своему завершению, и Руби, похоже, чувствовала неуклонное приближение зимы столь же определенно, как медведь, который осенью ест всю ночь и половину дня, стремясь набрать достаточно жира, чтобы обеспечить себя на весь период зимней спячки. Все разговоры Руби были посвящены необходимости проявить терпение и волю для исполнения той работы, что необходима для создания той минимальной основы благополучия, которая даст им возможность пережить зиму. Аде эти монологи Руби казались состоящими в основном из глаголов, причем глаголов, обозначающих на редкость утомительные действия: пахать, сажать, рыхлить, косить, консервировать, кормить, убивать.
Когда Ада спросила, смогут ли они, по крайней мере, зимой отдохнуть, Руби сказала: «Ну, зимой у нас тоже дел будет полно: нужно починить изгородь, выстегать одеяла и вообще привести в порядок все сломанное и порванное, а таких вещей здесь немало».
Ада никогда не думала, что просто жить – это такой утомительный процесс. Как только с завтраком бывало покончено, они тут же включались в работу и весь день трудились. В те дни, когда не требовалось сделать одно большое дело, они делали множество мелких, но необходимых дел в доме и на ферме. Пока был жив Монро, жить, с точки зрения Ады, было занятием лишь чуть более трудоемким, чем рисование картинок на обратной стороне банковских отчетов, казавшихся ей чем-то абстрактным и чрезвычайно далеким. Теперь же, при Руби, все реальные факты и процессы, связанные с едой, одеждой и домом обрели неприятную конкретность и требовали незамедлительного внимания и точного исполнения, а также известного напряжения сил и воли.
В своей прошлой жизни Ада, естественно, практически не принимала участия в садовых работах. Монро всегда нанимал работников, которые и выращивали для них фрукты и овощи, и в представлении Ады все это сводилось к конкретному продукту – к еде, поданной на стол, – а не к тому труду, который был затрачен, чтобы все это на столе появилось. Но Руби полностью избавила ее от подобных представлений. Казалось, она с первого месяца их совместной жизни нацеливала Аду на то, сколь грубым является и процесс добывания еды, и сам процесс их существования в этом мире. Она старалась буквально ткнуть Аду носом в землю, чтобы та поняла, для чего земля предназначена. Она заставляла Аду работать, когда той совсем не хотелось этого делать; заставляла ее надевать грубую одежду и копаться в земле, пока ее ногти не стали такими же грубыми и твердыми, как когти зверя; заставляла забираться на крутую просмоленную крышу коптильни и укладывать там щепу, хотя у Ады так кружилась голова, что ей казалось, будто и зеленый треугольник Холодной горы летает кругами над ней и над линией горизонта. Руби сочла своей первой победой, когда Ада наконец-то сумела сбить из сливок масло. А второй победой она считала тот день, когда заметила, что Ада больше не сует в карман книгу для чтения, направляясь в поле рыхлить землю.
Руби поставила себе целью хотя бы часть неприятной работы переложить на Аду, а не делать все своими руками. Она, например, заставляла Аду не только держать сопротивлявшуюся курицу, прижимая ее к каменной колоде, но и самостоятельно отсекать ей голову острым тесаком. А когда обезглавленная, истекавшая кровью курица, шатаясь, как горький пьяница, начинала кружить по двору, Руби указывала на нее своим большим охотничьим ножом и говорила: «Вот она, твоя пища».
Власть Руби заключалась в том, что в глубине души Ада отлично понимала: кто-то другой, кого она, возможно, сумела бы нанять, в итоге все-таки устал бы от всего этого и ушел, бросив ее на произвол судьбы, а Руби никогда не даст ей пропасть.
Единственные мгновения отдыха выдавались после ужина, когда вся посуда перемыта и убрана и можно просто посидеть на крыльце. И тогда до наступления темноты Ада читала вслух, поскольку книги и их содержание стали для Руби настоящим открытием. Ада решила, что начинать ее образование нужно практически с нуля, с далекой древности, а потому, объяснив Руби, кто такие древние греки, начала читать ей отрывки из Гомера. За вечер они обычно прочитывали страниц пятнадцать-двадцать, но потом наступали сумерки, в голубоватом воздухе начинал сгущаться туман, и Ада закрывала книгу, требуя, чтобы теперь Руби рассказала какую-нибудь историю. В итоге за несколько недель Аде удалось собрать по кусочкам некоторое представление о жизни своей помощницы.
* * *
По словам Руби, она росла в такой бедности, что готовить приходилось на сухой сковороде, в лучшем случае смазанной шкуркой от мяса. И очень от этого устала. Матери она никогда не знала, а отец был знаменитым местным бездельником, регулярно нарушавшим закон. Звали его Стоброд Тьюз. Домом им служила крошечная хижина с земляным полом, не намного лучше крытого курятника. Она всегда создавала ощущение чего-то временного, и практически единственное, что отличало ее от цыганской кибитки, – это отсутствие колес и пола. Спала Руби на узкой скамье, больше похожей на обыкновенную полку, и с тех пор возненавидела жесткие матрасы, которые ей приходилось набивать сухим мхом. Поскольку потолка в хижине не было, над головой у нее виднелся геометрический узор, образованный щепой, которой крыша была крыта внахлестку. Не раз, проснувшись утром, Руби видела, что поверх всех ее одеял лежит слой снега толщиной в дюйм. Снег заносило ветром сквозь щели между планками щепы, и он был сухим, точно рассыпанная мука. В такие утра Руби считала крошечные размеры своей хижины великим преимуществом, потому что ее можно было быстро согреть даже таким жалким количеством топлива, как две сухие ветки; впрочем, и очаг в хижине, сконструированный Стобродом, был какой-то неправильный и так плохо тянул, что там вполне можно было бы и окорока коптить. Во всяком случае, если погода не была совсем уж отвратительной, Руби предпочитала готовить еду снаружи, за хижиной, под прикрытием кустов.
И все же, какой бы маленькой и жалкой ни была их хижина, это был дом, который требовалось поддерживать в нормальном состоянии, однако Стоброду подобные заботы были не по душе. Если бы не такое неудобство, как имевшаяся у него дочь, он, вполне возможно, удовольствовался бы и дуплом дерева, ведь, как говорила Руби, весьма удачно определял самого себя как некое животное, обладающее памятью.
Самостоятельно прокормиться – такова была главная цель и обязанность Руби чуть ли не с того момента, как она научилась ходить. Стоброд, во всяком случае, явно счел, что она уже достаточно подросла, чтобы самой о себе заботиться. Еще совсем младенцем Руби промышляла в лесу, пытаясь раздобыть себе пищу; кое-что ей удавалось поймать в реке, да и некоторые фермеры проявляли милосердие. Самым ярким воспоминанием ее детства было путешествие вверх по течению реки к Салли Свонгер, которая накормила ее удивительно вкусным супом из белых бобов, но, возвращаясь обратно, Руби зацепилась ночной рубашонкой – в течение нескольких лет эта рубашка служила ее единственной одеждой даже в дневное время – за колючки придорожного терна. Колючки были длинные, как петушиные шпоры, и девочка никак не могла освободиться. И как назло, никого из прохожих в тот день на дороге не было. Дул ветер, унося прочь клочья облаков, день меркнул, точно светильник, в котором кончалось масло. Потом наступила безлунная ночь, ибо близилось майское новолуние. А Руби было всего четыре года, и всю ту ночь она провела под открытым небом, пришпиленная к колючему терновому кусту.