После ужина Инман проверил заплечные мешки, спрятанные под кроватью. В одном из них уже лежало одеяло и большой кусок вощеной парусины, и он сунул туда также кружку, котелок и тесак в ножнах. А в рюкзаке у него давно уже был приготовлен неприкосновенный запас провизии – галеты, немного муки, кусок соленой свинины и немного вяленой говядины; все это он приобрел у госпитальной обслуги.

Потом он сидел у окна и смотрел, как завершается день. Закат был тревожным. Над горизонтом клубились низкие серые облака, но солнце, совсем уже собравшись скрыться, все же сумело отыскать в облаках прореху и выстрелило вертикально вверх лучом цвета раскаленных угольев. Этот луч, имевший как бы форму трубы с острыми краями, был чем-то похож на ствол ружья, задранный к небу и словно целившийся в него полные пять минут, прежде чем столь же внезапно исчезнуть. Природа – и в этом Инман ни капли не сомневался – порой сама привлекает внимание к неким своим особенностям и как бы рекомендует человеку попытаться их интерпретировать. Впрочем, этот знак в виде луча ни о чем особенном, с точки зрения Инмана, не говорил, а лишь напоминал о войне, опасностях и горе. Но ему-то об этом напоминать было совсем не обязательно, а потому он счел это небесное шоу просто большой и напрасной тратой сил. Затем он лег в кровать и укрылся одеялом. После целого дня ходьбы по городу он сильно устал, а потому смог лишь немного почитать и вскоре уснул, хотя за окном еще тянулись серые сумерки.

Но среди ночи вдруг проснулся. В палате было абсолютно темно, и единственное, что нарушало царившую там тишину, – это дыхание и храп спящих людей, да порой их сонная возня в постели. Из окна лился слабый серый свет, и с постели Инман разглядел яркий небесный маяк – Юпитер, уже склоняющийся к западному горизонту. В открытое окно тянуло сквозняком, и рукопись Бейлиса на столе трепетала на ветерке, а некоторые листки даже приподнялись и слетели в сторону, словно надеясь своей неисписанной стороной поймать хотя бы слабый отблеск ночного света. Отражая его, они слегка посверкивали в полумраке словно призраки-недоростки, тщетно пытающиеся хоть кого-нибудь испугать.

Инман встал и оделся во все новое. В уже собранный рюкзак он сунул еще и лишенную обложки и скрученную в свиток книгу Бартрама, затянул веревки на горловине заплечного мешка, подошел к высокому открытому окну и выглянул наружу. Перед новолунием небо было ожидаемо темным. Низко над землей стелились ленты тумана, хотя небо было ясным и звездным. Инман поставил ногу на подоконник, слегка оттолкнулся и выпрыгнул за окно.

Касаясь руками земли

Ада сидела на крыльце дома, отныне ей принадлежавшего, и писала письмо, пристроив на коленях раскладной столик. Обмакнув кончик пера в чернила, она написала:

«И вот что ты должен знать: несмотря на столь долгое твое отсутствие, я смотрю в будущее со светлой уверенностью, ибо ничто уже не омрачит того счастливого чувства, что нас соединило. Я никогда не скрою от тебя ни одной своей мысли, пусть тебя не тревожат подобные опасения. Знай, что я считаю нашим общим долгом, нашей святой обязанностью друг перед другом непременно сохранить в отношениях полную открытость, искренность и беспристрастность. Пусть навсегда будет запрещена тема закрытой и выпущенной на волю души».

Она подула на листок, чтобы поскорее высохли чернила, и внимательно, критически перечитала написанное. Почерку своему Ада не доверяла – сколько бы она ни старалась, ей никак не удавалось сделать его плавным, красивым. Вместо аккуратных округлых букв рука упорно выводила угловатые и неуклюжие, стоявшие плотными рядами, как руны. Но куда меньше почерка ей нравилось содержание собственного письма, его общая интонация. Она скомкала листок и зашвырнула комок в заросли вечнозеленого самшита.

А вслух сказала: «Вот именно! Одни общие слова, которые не имеют никакого отношения к реальности».

По ту сторону двора перед ней был обширный запущенный огород – заросшие травой грядки с бобами, кабачками и помидорами; огородный сезон был в самом разгаре, однако помидорчики на кустах едва ли были размером с ее большой палец. Ботву почти на всех овощах до черешков объели неведомые жучки и червячки. Сорняки, плотными рядами стоявшие в междурядьях, были куда выше помидорных кустов. Ада даже названий этих могучих трав не знала, впрочем, бороться с ними у нее все равно не было ни сил, ни желания. За почти погибшим огородом простиралось старое кукурузное поле, заросшее теперь высоченными, по плечо, кустами сумака и фитолакки. Дальше, за полем и пастбищем, виднелись горы, силуэты которых едва проступали в утреннем тумане, который, впрочем, солнце начинало быстро выжигать. Но пока что бледные очертания горных вершин больше походили на призраки гор, чем на настоящие горы.

Ада сидела и ждала, когда горы станут хорошо видны – ей казалось, что тогда ей станет легче, ибо перед ней наконец предстанет нечто такое, что всегда выглядит именно так, как нужно, а иначе ей никак не отвязаться от мучительных размышлений о том, что все вокруг в пределах видимости отмечено горестным запустением. После похорон отца Ада едва ли хоть раз предприняла попытку заняться хозяйством, хотя корову, которую Монро назвал мужским именем Уолдо^[7], все же доила и кормила коня Ральфа. Но больше не делала практически ничего, потому что попросту не знала, как это делать. Курам, например, она предоставила полную свободу, а заодно и возможность самим заботиться о собственном прокорме, и куры вскоре стали тощими, пугливыми и чуть что бросались врассыпную. Наседки покинули курятник и гнездились на деревьях, а яйца несли где попало. Аду раздражала их неспособность усидеть на одном месте или хотя бы поближе к гнезду, потому что в поисках яиц она была вынуждена обшаривать во дворе буквально каждую щель. А в последнее время ей стало казаться, будто у куриных яиц появился какой-то странный привкус – должно быть, из-за того, что теперь несушки питались не кухонными отходами, а всякими сомнительными жучками.

Но особо тяжким испытанием стало для Ады приготовление еды. Она теперь постоянно была голодна, потому что питалась весьма скудно – молоком, яичницей, листьями салата и крошечными помидорчиками с неухоженных кустов, которые дико разрослись за счет боковых побегов, «деток», которые еще в самом начале полагается удалять. Даже сливочное масло ей сбить не удалось – пахта, которую она пыталась сбивать, никогда не достигала нужной плотности и больше всего была похожа на густую простоквашу. Аде страшно хотелось куриного бульона, клецок и пирога с персиками, вот только она понятия не имела, как все это приготовить.

Бросив последний взгляд на далекие горы, бледные силуэты которых все еще тонули в утренней дымке, Ада встала и направилась на поиски яиц. Она проверила заросли сорной травы у изгороди и вдоль дорожки, а под грушей, росшей в боковом дворе, даже раздвинула траву руками; затем принялась с грохотом копаться в мусоре, скопившемся у заднего крыльца; затем зашла в сарай и провела рукой по пыльным полкам с огородным инструментом, но и там ничего не нашла.

Вспомнив, что рыжая несушка в последнее время часто слонялась возле больших кустов самшита, некогда для красоты посаженных по обе стороны крыльца и давно превратившихся в заросли – именно туда только что полетело недописанное письмо, – Ада опустилась на колени и попыталась раздвинуть густые ветки, чтобы посмотреть, нет ли там, внутри, яиц, но видно было плохо. Тогда она, поплотнее обернув юбки вокруг ног, на четвереньках поползла в гущу зарослей. Колючие ветки царапали ей лицо, шею, руки, но она упорно продвигалась вперед, то и дело касаясь руками земли, пересохшей, покрытой каким-то мусором, куриными перьями, сухим куриным пометом и прошлогодними листьями. Внутри было пустое пространство – как бы маленькая комнатка, стенами которой служили густые ветки.

В этой комнатке Ада уселась на землю и принялась искать вокруг себя и в сплетении ветвей куриные яйца, но нашла лишь разбитую скорлупу, в одной из половинок которой, как в чашке с зазубренными краями, виднелся высохший желток, со временем приобретший цвет ржавчины. Втиснувшись между двумя ветвями, Ада поудобней оперлась спиной о ствол. В воздухе стоял сильный запах пыли, смешивавшийся с острой вонью куриного помета. Свет был сумеречный, напоминавший о детстве, об «игре в пещеру» под столом, с которого свисали длинные края скатерти, или устроенной с помощью половиков, накинутых на веревки для сушки белья. Но лучше всего играть в пещеру было в тех туннелях, которые Ада и ее кузина Люси прокладывали в стогах сена на дядиной ферме. В таких пещерках они – особенно если шел дождь – могли хоть целый день провести в тепле и уюте. Забравшись в свое сухое логово, они, точно лисы, шептали друг другу на ухо разные секреты.

Вспомнить детство было приятно, но у Ады вдруг перехватило дыхание, когда она поняла, что и сейчас тоже, как маленькая, прячется здесь, в кустах, ото всех, так что никто, проходя от калитки к крыльцу, никогда и не догадается, что она тут, рядом. А если ей вздумает нанести визит вежливости кто-то из прихожанок местной церкви, дабы удостовериться, все ли у нее в порядке, она тем более из своего убежища не выйдет – так и будет сидеть в кустах не шевелясь, пока местные дамы будут окликать ее по имени и стучаться в дверь, пока она не услышит, как щелкнула щеколда на закрывшейся за ними калитке. Она и потом еще немного подождет на всякий случай. Впрочем, никаких гостей Ада больше не ждала. Соседи практически перестали ее навещать, заметив, что к их визитам она относится с полнейшим равнодушием.

Ада с некоторым разочарованием смотрела на бледные кружева облаков в небе, просвечивавшие сквозь ветки, и думала: жаль, что дождь так и не пошел; в дождь под монотонный стук капель в этом убежище у нее возникло бы ощущение особой защищенности, а если бы какая-нибудь случайная капля все же пробралась бы сквозь зеленые ветки и выбила в пыли крошечный кратер, то это лишь подчеркнуло бы уют ее игрушечной комнатки, где она, Ада, осталась бы сухой, даже если бы снаружи лил проливной дождь. Вот бы навсегда остаться в этом чудесном убежище, думала она, потому что, когда ее посещали тревожные мысли о том, до чего она докатилась, ей оставалось только удивляться, как можно было воспитать человека настолько непрактичным, абсолютно несоответствующим запросам реальной жизни.

Она выросла в Чарльстоне и по настоянию Монро получила образование, значительно превышавшее тот уровень, который считался разумным для представительниц женского пола. Для Монро она была не просто любимой дочерью, но и интересной, вполне развитой компаньонкой, живой и внимательной. Обо всем она имела свое мнение – об искусстве, политике и литературе – и всегда готова была с ним спорить, умело аргументируя собственную позицию. Но какими реальными талантами она могла бы похвастаться? Какими дарованиями? Хорошим знанием французского и латыни? Начатками греческого? Умением вышивать? Еще Ада неплохо, хотя и не блестяще, играла на рояле. Могла нарисовать пейзаж или натюрморт, причем довольно точно, и в карандаше, и акварелью. Ну и, разумеется, она была весьма начитанна.

Вот и все ее достоинства, которые стоило отметить. Однако ни одно из них, по всей видимости, не имело никакого конкретного применения в той непростой ситуации, которая сейчас в ее жизни сложилась, когда она вдруг стала владелицей почти трехсот акров холмистой земли и весьма просторного дома с амбарами и прочими хозяйственными постройками, но не имела ни малейшего представления, что ей со всем этим делать. Игра на фортепьяно доставляла ей удовольствие, но отнюдь не спасала от удручающих выводов, к которым она недавно пришла, убедившись, что не способна прополоть ни одной грядки молодых бобов, не вырвав при этом вместе с сорняками добрую половину бобовых побегов.