Особое раздражение и злость на себя вызывали у нее мысли о том, сколько знаний и умений требуется, как оказалось, для приготовления пищи, и о том, что в ее нынешнем положении эти знания пригодились бы куда больше, чем понимание принципов перспективы. Всю жизнь отец старался оградить Аду от тягот домашних забот. Сколько она себя помнила, Монро всегда нанимал умелых помощников и в дом, и на ферму; иногда это были получившие свободу чернокожие, иногда безземельные белые, иногда рабы, но все они обладали добрым спокойным нравом и хорошо относились к своему нанимателю. Если это были рабы, то плату за их труд отец передавал их непосредственному владельцу. Большую часть тех шести лет, что Монро миссионерствовал в этих горах, управляющим у него служил один и тот же белый человек, которому помогала его жена, наполовину чероки, полностью снимавшая с Ады все заботы о доме. Той оставалось разве что составить меню на неделю. Имея массу свободного времени, Ада, естественно, использовала его по своему вкусу – много читала, занималась рукоделием, рисованием и музыкой.

Но теперь управляющий и его жена покинули дом. Он и раньше весьма прохладно относился к идее сецессии, то есть выхода южных штатов из союза, и в первые годы войны считал, что ему здорово повезло, ибо он слишком стар, чтобы идти на фронт добровольцем. Но в ту весну, когда в армии Виргинии обнаружилась отчаянная нехватка личного состава, он стал опасаться, что и его могут призвать на военную службу, и буквально через несколько дней после смерти Монро исчез вместе с женой, никому ничего не сказав; говорили, что он направился через горы к границам территории, занятой федералами. С тех пор Ада осталась в доме одна и с хозяйством была вынуждена справляться самостоятельно.

Вот тогда-то она впервые и поняла, как плохо подготовлена к жизни, а точнее – к выживанию. Их ферму Монро воспринимал скорее как некую идею, а не средство существования, и никогда не проявлял особого интереса ни к самим трудоемким сельскохозяйственным работам, ни к сельскому хозяйству как способу заработать капитал. Он придерживался того мнения, что если можно позволить себе попросту купить зерно для прокорма скота и приготовления пищи, то излишнее беспокойство ни к чему. Незачем, например, выращивать больше кукурузы, чем они могут съесть в виде молочных початков. А если он в состоянии приобрести и бекон, и грудинку, к чему обременять себя сложным процессом выращивания свиней? Ада однажды слышала разговор отца с одним из наемных работников. Монро велел ему купить дюжину овец и отправить их на ближнее пастбище вместе с молочными коровами. Работник возражал, утверждая, что коровы и овцы плохо пасутся вместе, а потом спросил: «А зачем вам вообще эти овцы? Для шерсти? На мясо?»

И Монро ответил так: «ради создания атмосферы».

Но до чего же трудно оказалось жить всего лишь за счет созданной атмосферы! Эти заросли самшита казались Аде сейчас единственным местом, в котором она чувствовала себя защищенной. А потому решила ни за что не вылезать отсюда, пока не назовет как минимум три убедительные причины, чтобы покинуть это место. Впрочем, уже через несколько минут она поняла, что придется, видимо, обойтись одной-единственной причиной, которую ей все же удалось придумать: не очень-то ей хотелось так и умереть с голоду здесь, в этих зарослях.

И как раз когда Ада уже собралась вылезать, сквозь спутанные ветви внутрь ее убежища с шумом ворвалась рыжая несушка, волоча по пыли полураскрытые крылья. Курица вскочила на ветку рядом с головой Ады и возбужденно закудахтала. Сразу же следом за ней в убежище нырнул крупный черно-золотистый петух, всегда немного пугавший Аду чрезмерно жестоким, как ей казалось, обращением с курами. Он был явно настроен незамедлительно покрыть несушку, однако его смутило неожиданное присутствие Ады, и он, озадаченно склонив голову набок, уставился на нее одним сверкающим глазом. Затем он сделал шаг назад и принялся яростно скрести землю когтями. Аде была хорошо видна грязь, застрявшая в желтых чешуйках кожи у него на ногах; а его янтарные шпоры казались ей какими-то уж очень длинными, по крайней мере с палец длиной. Гладкий золотистый шлем из перьев, укрывавший голову и шею петуха, распушился, раздулся, и перья выглядели странно лоснящимися, словно их смазали макассаровым маслом. Петух встряхнулся, и перья на шее обрели привычную форму. Черная часть его оперения имела сине-зеленый отлив, как нефтяные пятна на поверхности воды. И он то и дело открывал и закрывал свой крепкий желтый клюв.

И Ада вдруг подумала: «если бы этот петух весил фунтов сто пятьдесят, он бы наверняка прикончил меня на месте».

Она осторожно сменила позу, встала на колени и, яростно махая руками, закричала петуху: «Кыш! Кыш!» – но как только она это сделала, петух ринулся в атаку, целя ей в лицо. Перевернувшись в воздухе, он выставил вперед свои острые шпоры, а его громко хлопавшие крылья словно остались где-то позади. Пытаясь защититься и отогнать разъяренную птицу, Ада выбросила вперед поднятую руку и тут же получила режущий удар шпорой по запястью. Впрочем, и ее выпад оказался удачным: петух грохнулся на землю, но мгновенно вскочил и снова ринулся на нее, яростно хлопая крыльями. В итоге Аде пришлось ретироваться. Скребясь по земле, как краб, она поспешила выбраться из зарослей, а проклятый петух, разогнавшись, с силой ударил ее сзади, и одна из его шпор застряла в складках юбки. Ада, с треском ломая ветки, выскочила из кустов и бросилась бежать, и тут оказалось, что петух, как бы подвешенный к ее юбке, болтается на уровне ее колен, клюет ее в лодыжку и продолжает рвать ей юбку шпорой свободной ноги, гневно хлопая крыльями. Ада обеими руками отбивалась от рассвирепевшей птицы, и в итоге все-таки отодрала петуха от юбки, быстро взбежала на крыльцо и скрылась в доме.

Там, рухнув в кресло, она принялась обследовать полученные ранения. Все запястье было покрыто коркой подсохшей крови. Ада стерла кровь и с облегчением увидела, что там всего лишь неглубокая ранка. Юбка была вся перепачкана пылью и куриным пометом, а в трех местах еще и сильно порвана. Приподняв ее, Ада осмотрела свои лодыжки, покрытые россыпью царапин и поклевок; к счастью, все повреждения оказались поверхностными и даже почти не кровоточили. На лице и шее также имелись царапины, полученные, когда она поспешно выбиралась из зарослей, и некоторые довольно сильно саднили. Затем Ада ощупала голову, но никаких повреждений не обнаружила, хотя всклокоченные волосы были чудовищно спутаны и перепачканы пылью. «Вот до чего я дошла! – сокрушенно думала она. – Я теперь живу в каком-то совершенно новом мире, где всего лишь попытка найти и собрать куриные яйца приводит к таким вот плачевным результатам!»

Она встала с кресла и потащилась по лестнице в свою комнату. Там она разделась, подошла к мраморному умывальнику, налила в раковину воды из кувшина и принялась смывать с себя грязь и кровь с помощью куска лавандового мыла и мягкой салфетки. Затем несколько раз прочесала волосы пальцами, стараясь вытряхнуть из них застрявший мусор, потом тщательно расчесала их гребнем, но укладывать не стала, и они свободно рассыпались у нее по плечам и спине. Ада давно уже перестала причесываться в соответствии с современной модой – например, собирая волосы над ушами в два больших «пончика», из которых вдоль щек свисают два локона, похожие на уши гончей, или гладко зачесывая волосы назад, а затем высоко поднимая на затылке в «конский хвост». Для подобных ухищрений у Ады больше не было необходимости, да и терпения, честно говоря, не хватало. Она теперь могла запросто хоть неделю, а то и дней десять ходить с распущенными волосами, точно бесноватая, которую видела на чьем-то экслибрисе, и это теперь тоже никакого значения не имело, потому что на ферме неделями не бывало ни одной живой души.

Ада подошла к комоду и хотела достать оттуда чистую нижнюю юбку, но ни одной юбки там не обнаружила, поскольку стиркой белья она тоже давно уже не занималась. Выудив со дна корзины с грязным бельем юбку, показавшуюся ей чище прочих, она решила, что со временем – что теоретически вполне возможно – нестиранное белье само по себе несколько проветрилось и стало свежее того, которое она только что с себя сняла. Затем она надела относительно чистое платье и задумалась, как бы ей скоротать время до того часа, когда пора будет ложиться спать. Господи, когда же все-таки ее жизнь настолько переменилась, что ей больше уже и в голову не приходит, как провести день с удовольствием или пользой, и думает она только о том, как бы поскорее этот день завершить?

Аду почти совсем покинуло желание чем бы то ни было заниматься. После смерти Монро ее единственным за несколько месяцев деянием, сколько-нибудь достойным внимания, была разборка отцовских вещей – одежды, записей, документов. Однако это стало для нее настоящим испытанием: ее преследовали странные, пугающие чувства, связанные с комнатой отца. В течение нескольких дней после его похорон она не могла себя заставить даже войти туда, хотя часто стояла в дверях и смотрела внутрь – так человека порой тянет постоять на краю утеса и заглянуть в пропасть. На умывальнике у него по-прежнему стоял кувшин с водой, потом вода постепенно испарилась. А когда Ада, наконец собравшись с силами, заставила себя войти в комнату Монро, то просто села на кровать и горько заплакала. Но потом все же, обливаясь слезами, принялась укладывать для дальнейшего хранения его отлично сшитые белые рубашки, черные сюртуки и брюки. Затем разобрала по темам бумаги Монро, его проповеди, записи по ботанике и дневники; все это разложила по коробкам и наклеила соответствующие ярлыки. И каждое из этих действий вызывало у нее новую порцию слез и сожалений, которые влекли за собой череду пустых, исполненных бездействия дней. Потом такие дни пошли один за другим, и в итоге Ада пришла в свое нынешнее состояние, когда на вопрос, заданный самой себе: «А что ты сделала за сегодняшний день?» – она отвечала: «Ничего».

Взяв с прикроватного столика книгу, Ада прошла в верхнюю гостиную и устроилась в мягком кресле, которое вытащила сюда из спальни Монро и поставила у окна так, чтобы свет падал прямо на раскрытую книгу. В этом кресле она и провела большую часть трех минувших месяцев, насквозь пропитанных влагой; сидела и читала, завернувшись в плед, хоть как-то спасавший от промозглого воздуха, царившего в доме даже в июле. Книги, которые она тем летом брала у отца в кабинете, отличались разнообразием и случайностью выбора; это были небольшие современные романы, случайно оказавшиеся у него на полках. Вообще-то по большей части это была всякая ерунда вроде «Шпаги и мантии» Лоуренса^[8]. Такой книги ей хватало на день, а еще через день она уже не помнила, о чем в этой книге говорилось. Если же она выбирала книги более достойные с художественной точки зрения, то жестокий конец их приговоренных судьбой героинь каждый раз лишь усугублял ее и без того мрачное настроение. На какое-то время ей даже страшно стало брать с полки очередную книгу, поскольку чаще всего ее содержание было целиком построено на тех ошибках, которые совершили в своей жизни героини, несчастные темноволосые женщины, в итоге получавшие, естественно, заслуженное наказание – их ссылали, они становились изгоями в своем обществе, от них отворачивались даже близкие люди. Так Ада проследовала прямиком от «Мельницы на Флоссе»^[9] до тонких и тревожных историй Готорна^[10] примерно на ту же тему. Монро, по всей видимости, так Готорна и не дочитал – после третьей главы страницы остались неразрезанными. Ада догадывалась, что он, видимо, счел творчество Готорна излишне мрачным, но ей оно казалось сейчас чем-то вроде учебного пособия по тому миру, в котором ей отныне предстояло жить. И неважно, хороши или дурны были выбираемые ею книги, – зато все их герои, как представлялось Аде, жили куда более наполненной жизнью, чем она сама.