Сперва ее привлекал не столько сам процесс чтения, сколько уютное кресло и хорошее освещение, но через пару месяцев она начала ценить и тот вид, что открывался из окна и давал некий отдых от того напряжения, с которым Ада читала все эти мрачноватые истории. Стоило ей оторвать взгляд от страницы, и он словно взмывал над полями, над окутанными туманом холмами и летел прямо к синей вершине громадной Холодной горы. Перспектива, открывавшаяся из ее любимого читального кресла, давала ей также возможность постигать окружающую действительность по переменам в ее формах и оттенках, более-менее соответствующим переменам в ее собственном настроении. Так, в течение лета настроение туманного пейзажа за окном было чаще всего тусклым и хмурым. Влажный воздух, вливавшийся в комнату, был пропитан запахами гниения и безудержного роста растений, и Аде казалось, что она улавливает в нем почти такое же мерцание частичек материи, как если смотреть в микроскоп или подзорную трубу. Насыщенность воздуха влагой действовала на восприятие как плохая, некачественная оптика – искажая, расширяя или уменьшая расстояния или мгновенно изменяя ощущение массы. Через свое любимое окно Ада получала сведения обо всех разновидностях видимой влажности – о легкой дымке и густых низинных туманах, о влажных клочьях облаков, лохмотьями повисших на плечах Холодной горы, о сером дожде, струи которого целыми днями порой падают почти отвесно, сливаясь в сплошные потоки, так что кажется, будто с неба свешиваются старые серые веревки.

Полюбить эту окутанную облаками горбатую землю Аде оказалось куда сложнее, чем привычный спокойный гул Чарльстона, который слышишь во время вечерней прогулки вдоль предмостных укреплений Крепости и любуешься видом далекого форта Самтер или большими белыми особняками, возле которых шелестят на морском ветру карликовые пальмы. Да, установление взаимоотношений с этим горным краем было не только сложной, но и весьма тонкой задачей. По сравнению с Чарльстоном этот непривычный, как бы скошенный пейзаж у нее за окном разговаривал с ней довольно резким и отнюдь не приглушенным тоном. А горные долины, холмы, склоны и вершины казались замкнутыми и негостеприимными – отличное место, чтобы от кого-то скрываться.

В тот день в руках у Ады была очередная книга из библиотеки отца; история о приключениях на границе, написанная Симсом^[11], уроженцем Чарльстона и другом Монро; Ада много раз с ним встречалась, когда он по разным поводам приезжал в город со своих плантаций на реке Эдисто. О книгах Симса она вспомнила, потому что недавно получила письмо из Чарльстона от одной своей приятельницы, которая мимоходом упомянула, что у Симса большое горе – умерла жена, а его самого сумели спасти от приступов безумия лишь с помощью опиатов. Ада несколько дней не могла выбросить из головы эту печальную новость.

Она принялась за книгу, но при всей увлекательности описываемых событий никак не могла забыть о том, что голодна. Поскольку поиски яиц не увенчались успехом, позавтракать ей так и не удалось, хотя уже близился полдень. Прочитав всего несколько страниц, Ада сунула книгу в карман и пошла вниз, на кухню, намереваясь пошарить в кладовой – вдруг найдется хоть что-то, из чего можно приготовить еду? Потом она почти два часа возилась, пытаясь растопить плиту и замесить тесто из белой муки, чтобы испечь хлеб; дрожжей у нее не было, и она всыпала в тесто соду для выпечки – ничего более подходящего у нее не нашлось. Когда же она наконец вынула из духовки свое изделие, оно больше походило на крайне неудачный корж или просто на большую неровную лепешку; корочка сильно потрескалась и подгорела, а внутри все было липким, мокрым и на вкус, как сырая мука. Ада погрызла кусочек, потом сдалась и выбросила свою стряпню во двор – пусть куры клюют. На обед она съела только тарелку салата из маленьких помидорчиков и огурцов, порезанных, посоленных и сбрызнутых уксусом. Удовольствия от такой еды она почти не получила, и от голода это ее тоже не спасло. С тем же успехом она могла бы просто подышать воздухом.

Оставив грязную тарелку и вилку на столе, Ада взяла шаль, комком валявшуюся на диване, встряхнула ее и накинула на плечи. Потом вышла на крыльцо и немного постояла там, глядя вокруг. Небо было безоблачным, хотя и затянутым легкой дымкой, отчего его голубизна казалась как бы выцветшей. Ада заметила, как тот черно-золотистый петух бродит возле амбара, скребет землю и что-то склевывает, а потом со свирепым видом топчется вокруг этого места. Постояв, она спустилась с крыльца, вышла за ворота и побрела по дороге, которой в последнее время пользовались так редко, что земля между колеями заросла травой, высокими астрами и лисохвостом. Зеленая изгородь вдоль дороги была покрыта крошечными желтыми и оранжевыми цветочками, и Ада коснулась одного – ей нравилось смотреть, как эти цветочки лопаются, разбрасывая вокруг свои семена.

– Недотрога, – вслух произнесла Ада название растения, радуясь, что хоть чему-то может дать имя, вполне возможно, ею же самой и придуманное.

Она прошла по дороге примерно милю, а потом, выйдя из лощины Блэк Коув, свернула на тропу, ведущую к реке, и походя нарвала целый букет полевых цветов, срывая все, что привлекало ее внимание: полынь, дудник, череду, черноголовку. У реки она снова свернула и двинулась вверх по течению знакомой тропой – здесь она всегда ходила в церковь. Дорога, тянувшаяся по берегу реки, служила как бы главной артерией здешней общины, а потому была сильно разбита колесами повозок, колеи стали из-за дождей чрезмерно глубоки, а самые низкие участки под копытами лошадей, коров и свиней и вовсе превратились в черные топкие болотца. В таких местах люди протоптали чуть в стороне от дороги тропинки, чтобы не утонуть в жидкой грязи, где глубина порой была выше краев мужских сапог. Росшие вдоль дороги деревья низко склонили ветви, покрытые густой листвой в преддверии конца лета. Деревья, казалось, просто устали расти и зеленеть и поникли, но отнюдь не от засухи, потому что лето выдалось на редкость дождливым, да и черные воды реки, по берегу которой тянулась дорога, были глубоки и спокойны.

Через пятнадцать минут Ада добралась до маленькой часовни, где когда-то читал свои проповеди Монро. По сравнению с красивыми каменными церквями Чарльстона эта часовня архитектурно выглядела чрезвычайно строгой, если не сказать бедной, ее очертания были почти столь же просты, как у ловушки для птиц, зато ее пропорции – высота двускатной крыши, соотношение длины, ширины и высоты самого здания, расположение шпиля – были определенно элегантны. Монро очень любил эту часовню, восхищался ее строгой геометрией и изящной простотой, которые столь хорошо отвечали его собственным простым желаниям, свойственным ему в последние годы жизни. Часто во время прогулки, когда они с Адой подходили к часовне со стороны реки, Монро говорил: «Вот именно так и выглядит истинное слово Божие!»

Поднявшись на горку, Ада прошла на кладбище, находившееся за церковью, и немного постояла у могилы Монро. Черный могильный холм еще не успел покрыться плотным травяным покровом. И надгробия там по-прежнему никакого не было, поскольку Ада отвергла все варианты в местном стиле – предлагались либо плоский речной камень, либо дубовая доска с неглубоко прорезанными именем и датами рождения и смерти. Вместо этого она заказала в местной управе резное гранитное надгробие, но изготовление его продвигалось медленно. Ада положила в изголовье принесенный букет цветов и убрала предыдущий, теперь увядший и раскисший от влаги.

* * *

День смерти Монро пришелся на май. Где-то после полудня Ада собралась на прогулку, прихватив с собой акварельные краски и бумагу и намереваясь запечатлеть только что распустившиеся цветы рододендрона близ нижнего ручья. Выйдя из дома, она ненадолго остановилась, чтобы побеседовать с Монро, который сидел под грушевым деревом в полосатом шезлонге и читал книжку. Он выглядел усталым и признался, что у него вряд ли хватит жизненных сил, чтобы дочитать до конца хотя бы эту страницу, так что он, пожалуй, лучше поспит. Однако он попросил Аду непременно разбудить его, когда она вернется, потому что не хотел дремать тут до самого вечера, ведь вечерами всегда такой влажный воздух. А еще, прибавил он, ему в его возрасте уже, пожалуй, трудновато самостоятельно выбираться из низкого шезлонга без посторонней помощи.

Ада отсутствовала не больше часа. Еще входя с поля во двор, она обратила внимание, что Монро спокойно полулежит в своем шезлонге и даже рот у него слегка приоткрыт. Наверное, храпит, решила она, так что за ужином можно будет сколько угодно над ним подшучивать, раз уж он позволил себе лежать у всех на виду в такой недостойной позе, да еще и храпеть. Она подошла ближе и хотела уже его разбудить, но тут увидела, что глаза у него открыты, а книга валяется на траве. Одним прыжком преодолев оставшееся расстояние, Ада коснулась рукой отцовского плеча, желая слегка его встряхнуть, и сразу же поняла, что он мертв. Ее рука ощутила лишь холод безжизненного тела.

Ада бросилась за помощью – то бегом, то шагом, но все время срезая путь и стараясь держаться той тропы, что пересекала холм и спускалась к реке и к дороге, идущей вдоль берега и ведущей прямиком к ферме Свонгеров, их ближайших соседей и членов той же, что и она с отцом, конгрегации. Ада знала этих людей с первых дней своей жизни в горах. Она примчалась к ним, задыхающаяся, в слезах, и Эско Свонгер тут же запряг в повозку лошадей, и они с Адой кружным путем, по дороге, поехали к дому Монро. Они были еще в пути, когда с запада вдруг налетел ветер, принесший сильный дождь, и до их низины они добрались уже в сгущающихся сумерках, а Монро в своем шезлонге под грушей промок насквозь, и к лицу его прилипли лепестки цветущего кизила. Листок с акварелью, брошенный Адой там же под грушей, являл собой своеобразное абстрактное смешение розовых и зеленых пятен.

Ночевала она тогда у Свонгеров и долго лежала без сна, но с сухими глазами, думая о том, что лучше бы ей было уйти раньше Монро, хоть и понимала где-то в глубине души, что у природы свои предпочтения насчет очередности: сперва положено умирать родителям, а потом уж детям. Однако понимание этого жесткого распорядка не приносило облегчения, ибо следование ему означало, что и «счастливчики» все равно чувствуют себя осиротевшими.

Через два дня Ада похоронила Монро на вершине холма над Литтл-Ист-Форк, притоком Пиджин-Ривер. Утро было солнечное, яркое, и со стороны Холодной горы веял несильный ветерок, однако казалось, что весь мир пробирает дрожь от этого ветра. Как ни странно, влажность в тот день была минимальной, и все краски и очертания предметов казались неестественно четкими и какими-то хрупкими. Сорок человек, одетых в черное, почти до отказа заполнили маленькую часовню. До начала проповеди гроб со снятой крышкой покоился перед кафедрой проповедника на козлах для пилки дров. После смерти лицо Монро словно провалилось внутрь под воздействием силы тяжести и общей вялости кожи, особенно щеки и глаза, а нос, казалось, стал длиннее, чем при жизни, и заострился. Одно веко у него так и осталось слегка приподнятым, и в щелочке виднелся белок глаза.

Ада, прикрывая рот ладонью, наклонилась к человеку, сидевшему от нее через проход, и что-то тихо ему сказала. Он встал, позвенел мелочью в карманах, извлек оттуда два медяка, затем подошел к Монро и накрыл ему глаза этими медяками, чтобы не была видна та щель, через которую Монро как бы подглядывал за всеми со странным, каким-то пиратским, выражением лица.