– Да, Сесил, да, – кивнул я. – Твое лицо выразительно, как натертая о камни алая жопа гамадрила – видна каждая эмоция, предсказуемо каждое будущее действие. Ты уже решил нас всех сдать, поиметь с этого бабла, набухаться, снять пару шлюх, потратить все деньги… А утром следующего дня, протрезвев, уняв похмелье остатками из бутылки под кроватью, ты будешь валяться, смотреть в потолок и прикидывать, как бы раздобыть еще деньжат, как бы прилипалой зацепиться за кого-нибудь весомого, чтобы за его счет припеваючи жить как можно дольше и подняться повыше – ни хрена при этом не делая, если только не считать облизывание нависающих жоп работой… Но при этом ты у нас гоблин разборчивый… ты мог попросить Мумнбу Рыбака приютить тебя, изменить тебя, дать работу – да, сука, работу тяжелую, выматывающую, но честную! Ты бы мог попросить ради своей семьи эту работу и каждый месяц отвозил бы им заработанные деньги. Но надо ведь пахать, да? Тянуть тяжелые сети, вытягивать сучьи крабовые ловушки, рвать кожу о ядовитые шипы рыб… а не для этого тебя мама родила, да? Еще ты бы мог попросить меня – чужака – взять тебя с собой, чтобы не возвращаться в город, где твоя репутация на самом дне. Ты бы мог попроситься уйти со мной – неизвестно куда, но почему не попытать удачи в пути хотя бы на полгода? Подзаработать, набраться умений, вернуться домой победителем, а не жалким членососом эсклаво… но это ведь надо куда-то плыть, работать шестом, спать в руинах… а тебя не для этого мама родила, да?

– Я… да я не… не собирался никому про вас и Мумнбу… я уважаю!

– Ты никого не уважаешь, – усмехнулся я. – В твоей голове просто нет этого понятия и никогда не было. И никаких жестких принципов у тебя тоже нет, Сесил. И ты до сих пор не задал главный вопрос…

– Это какой?

– Почему я трачу на тебя свое время, объясняя все это, раз ты такое неисправимое дерьмо…

– И почему? – в его уже не блестящих глазенках заплескалось что-то темное, скрываемое, но у него снова не получилось сохранить нечитаемую бесстрастность. – Почему, сеньор Оди? Я хочу услышать ответ. Ведь мы уже рядом с домом…

– Потому что мне было скучно в пути, и я просто коротал время, – ответил я, опуская руку в прозрачную воду. – А еще потому, что мне надо почаще напрягать мозги – так больше шансов вернуть утонувшие во тьме воспоминания. И мне полезно вернуть себе хотя бы азы сучьей дипломатии и словоблудия – так проще затеряться в юном первобытном мире. Так легче узнать нужную информацию. Поэтому я и учусь заново говорить долго и умно, а на тебе я практиковался, хотя прекрасно понимал, что на тебя бессмысленно тратить слова…

– Бессмысленно тратить на меня слова?

– Да.

– Потому что я неисправим, да, сеньор? – темного плескания в его обиженных глазенках прибавилось.

– Нет, Сесил, – улыбнулся я. – Не поэтому.

– А почему же тогда? Подскажешь, сеньор, раз ты такой умный?

– Потому что ты умер, – ответил я, вытаскивая руку из воды и почти без замаха отправляя выуженный снаряд в полет.

Камень размером с куриное яйцо влепился Сесилу в переносицу с глухим стуком. Его глаза потухли мгновенно. Шест выпал из обмякших рук, а следом в воду рухнул сам Имбо.

Встав, я поймал плывущий мимо шест и с его помощью парой движений утопил обмякшее тело и загнал его в черноту проглядывающегося под бетонной плитой пространства. В таких очень любят селиться крабы, осьминоги и всякая прочая хищная живность. А плита не даст выплыть даже раздутому от газов трупу. Встав в центре плота, я повел плечами, разминаясь, а затем погнал плот к выходу на широкую улицу, откуда доносились частые гортанные возгласы, вроде как свиной визг и громкий хохот. Я шел на звуки цивилизации…

**

С плотом я расставался с сожалением – старый, чуток перекосившийся, пару раз мной модернизированный, побитый столкновениями в руинах, он не подводил меня, но сейчас стал слишком приметной деталью. Поэтому я загнал его внутрь наискосок растущего из воды типового панельного железобетонного здания, ушедшего в воду почти по самую крышу, собрал все вещи в рюкзак, после чего перерезал веревки и растолкал бревна в разные стороны, половину выгнав наружу. Да, при желании легко отыскать следы веревок там, где они глубоко впились в концы бревен, вгрызаясь все глубже, но кому это надо? Не покидая здания, я переоделся в полученную от Мумнбы одежду местных – очень просторную рубаху из грубой материи, доходящую почти до середины бедер, снабженную длинными свободными рукавами, и столь же мешковатые штаны до щиколоток. Одежда прекрасно защищала кожу от палящего солнца, легко прошибалась желанным ветром, впитывала в себя пот, была прочной и достаточно приличной, чтобы явиться так в город. Мумнба покупал для себя и даже чуток поносил, но вскоре стремительно разжирел и больше не влезал в нее, однако выкидывать отказывался – та самая слепая вера многих толстяков, что однажды они проявят силы воли чуть больше, чем обычно, и резко постройнеют. Ага… только сюда совсем не подходит слово «чуть».

Нахлобучив на голову сплетенную из красноватого тростника шляпу, я закинул за плечи ремни рюкзака, хотя по сути это был самодельный заплечный мешок, с которого свисало мачете, а внутри хранились важные вещи, разобранный огнестрел с патронами и кое-какие пожитки; осмотревшись, убедился, что ничего не забыл, и, отправив обвязанную вокруг подходящего камня старую одежду на дно провала, покинул укрытие и полез наверх, где в трещинах стены виднелись слишком правильно торчащие палки с обмотанными вокруг веревками. Когда ветер принес запах разогретого солнцем дерьма, я сместился в сторону, перебрался на соседнюю стену, обнаружил здесь укрепленную самодельную лестницу и уже по ней поднялся наверх, оказавшись на крыше. На последних ступеньках чуть задержался и осмотрелся, сфотографировав мысленно картину.

В нескольких шагах над стеной висит кабинка туалета, в ней кто-то жалобно урчит – вот откуда запах, все льется прямо в воду, а там, внизу, я видел расставленные рыболовные сети. В центре плоской крыши размерами примерно двадцать на десять расположен большой тростниковый навес, обставленный со всех сторон плетеными кадками с живыми деревцами, чьи кроны добавляют прохлады. Под навесом в два яруса спальные места: подвесные койки в воздухе и циновки на полу. Между кадок с растениями зажаты клетки вроде как с куропатками. Дальше за большим навесом, ближе к противоположному краю, что обращен к шумной улице, стоит еще один навес в разы уже, но при этом раза в два длиннее. Он также обставлен деревцами, свисают бананы, в теньке две большие клетки и в каждой по паре сонных капибар, явно не знающих, что скоро их пустят на мясо. Оба навеса не пустуют, но если центральный – это скорее ночлежка, причем не бесплатная, то второй скорее разновидность здешнего уличного кафе, причем с тем, что мне сейчас было нужнее всего: с отличным панорамным видом на сам город и безразличными сонными соседями на лавке, разглядев которых можно скорректировать собственный внешний вид, а послушав их же, узнать, как себя вести так, чтобы ничем не выделяться из общей массы. И все это абсолютно бесплатно. Идеально для не слишком богатого гоблина вроде меня…

– Даром сидеть не дам!

Хриплый предупреждающий рев вполне мог принадлежать простуженному моржу, но издала его невысокая широкоплечая женщина с невероятно проработанными мышцами покрытого шрамами живота, стоящая за небольшой угловой стойкой в торце длинного навеса.

Убедившись, что все мое внимание приковано к ее персоне (темное от загара лицо, максимально коротко остриженные волосы, раз пять сломанный и кое-как вправленный нос, какая-то широкая и мокрая от пота полоска материи поперек сисек и обрезанные из штанов шорты), она стянула с мускулистого плеча мокрую тряпку, шлепнула ею по лысине заснувшего за стойкой оплывшего жирного бугая и повторила:

– Даром сидеть не дам, кампесино! Либо покупаешь выпивку или жратву – либо валишь нахер с моей крыши! Ночевка под навесом – одна монета. Стопка горлодера – одна монета. Миска похлебки…

– Одна монета? – предположил я, на ходу меняя решение и заодно курс.

Сначала я хотел приткнуться где-нибудь среди этого тяжело дышащего стада потных мужиков, дымящих дерьмовым табаком, задумчиво смотрящих вниз на водную улицу и с еще большей задумчивостью попердывающих. Но горячее приветствие мускулистой владелицы безымянной забегаловки заставило меня передумать.

– Вчерашняя похлебка – одна монета, – подтвердила женщина и с влажным шлепком ударила тряпкой второй раз: – Эй, хомбре! Проснись! И вали отсюда! Место занимаешь!

– Так свободно же, – сонно прохрипел подскочивший мужик.

Всего на лавке перед стойкой могло поместиться не меньше троих, но жирный уселся по самому центру.

– Вон клиент идет! И судя по его небритой уверенности, он с деньгами. А ты иди под навесом отдохни – сегодняшний день бесплатно. Только не лезь в койку – порвешь! Твое место на циновке, Пауло…

– Кто там с деньгами? Плевать мне! Пусть сидит в… – сонный бугай развернулся ко мне, заглянул в глаза и… сдвинулся в сторону с проворностью невесомого легкоатлета. – Пойду я под навесом посплю… а то голова тяжелая…

Проход был узковат, и ему пришлось подождать, пока я усядусь на край освобожденной им скамейки, только сейчас поняв, что она сделана природой, а не лапами гоблина – сквозь крышу снизу вылез когда-то корень, понял, что жратвы здесь нет, и ушел опять вниз, по ходу дела достигнув толщины в мое предплечье. Затем уже сверху приколотили несколько досок – и скамья готова.

– Похлебку будешь? Бобовая, пекучая, – поинтересовалась владелица забегаловки. – Деньги вперед. И сразу предупреждаю: в долг не верю, на улыбки не ведусь, в трахе не нуждаюсь, помощь не требуется.

Выслушав ее, я кивнул:

– Похлебку пекучую буду. Сегодняшняя?

– Сегодняшняя. От вчерашней только жижка, гущу тут быстро поджирают, если не доглядеть, а я не доглядела, а Мико у котла задремал… Позавчерашнюю подкисшую похлебку тоже не дожрали, велю прокипятить и миску дам бесплатно в придачу, если закажешь выпивку.

Прикинув возможности уже опустевшего желудка, я выложил на стойку две монеты:

– Мне двойную порцию сегодняшней похлебки, стопку нормального горлодера… а что вообще есть кроме похлебки? Жареное мясо? Компот?

– Компот? Есть. Монета за кувшин. Мико варит постоянно, чтобы не дать фруктам сгнить. Утром зарезали жирного карпинчо. Если готов заплатить пару монет за кусок мяса размером с твою ладонь – велю Мико зажарить.

– Два куска мяса, – кивнул я, мельком оценив жирность сидящих в клетке капибар и добавляя денег. – И кувшин компота.

Темная жилистая ладонь смела монеты, лицо хозяйки чуток подобрело, но хриплой властности в голосе не поубавилось, когда она криком заставила выползти из-под большого навеса пузатого лысеющего мужичка и послала его разводить огонь в потухшей кирпичной жаровне.

– И обжарь еще несколько бананов, Мико! – добавила она, дождалась вялого кивка пытающегося раздуть уголь мужичка и опять повернулась ко мне, уже держа в руке бутылку: – Бананы с меня – бесплатно.

– С чего такая доброта? – поинтересовался я, принимая от нее полную до краев стопку.

Стаканчик древний, пластиковый, помутневший от минувших веков и ветров. Точно такой же, как изрезанное морщинами лицо хозяйки кантины – хотя она не так уж и стара, ей вряд ли больше сорока, но явно повидала немало всякого за жизнь. И сомневаюсь, что она все эти годы простояла за стойкой окраинной забегаловки на крыше утонувшей многоэтажки.

– Доброта? – она презрительно фыркнула и рассмеялась. – Нет никакой доброты. Но чем больше ты ешь – тем больше ты пьешь и тем дольше не отрубишься. Так я получу больше денег.

– А если я отдал последние монеты? – я задумчиво прищурился, беззастенчиво изучая ее почти нагое крепкое тело.