Следовало немного подождать, пока закончится вся эта кутерьма, и уже потом ехать до Петрограда на знакомом и удобном скором поезде «Норд-Экспресс»^[41]. Но существовала большая вероятность, что икона будет продана кому-то другому, чего Вейц допустить не мог.

Судя из прочитанного, наиболее благоприятным и безопасным мог стать маршрут по Балтийскому морю, по которому регулярно продолжали ходить в Петроград пароходы.

В Петроград Норман Вейц отправился в конце сентября, и, несмотря на небольшой шторм, заставивший корабль на непродолжительное время встать в дрейф, до России добрался без особых приключений.

На Гутуевский остров^[42] корабль прибыл около четырех часов утра. Спасаясь от усиливающегося ветра, Норман Вейц поднял воротник и уверенно шагнул на трап, по которому уже спускались на берег прибывшие.

Норман Вейц в Петрограде бывал не единожды, по большей части это случалось поздней осенью, когда город заливали дожди. Но сейчас сентябрьская погода его несколько удивила, – вместо ожидаемых ливней его встретило яркое солнце, тепло, красота европейских строений и широта столичных площадей, он почувствовал себя здесь столь же комфортно, как и в родном Лондоне. Лишь на берегу ощущался легкий ветерок, несильными порывами пробивавшийся в город.

В Морском порту Вейца встретил один из его эмиссаров – Мартин Хейц, проживавший в России уже лет пятнадцать, кажется, совсем обрусевший, прекрасно знавший русский язык, женившейся на смоленской дворянке, нарожавшей ему пятерых детей. Порученное дело исполнял исправно: открыл ювелирную лавку и скупал у населения драгоценности и украшения, большая часть из которых переправлялась в Великобританию.

Кроме обычных дворян, за бесценок продававших фамильные драгоценности, на рынок выставлялись также музейные редкости, внесенные во всевозможные реестры и каталоги, и ранее не подлежавшие продаже. Как правило, их продавали сотрудники музеев, имеющие доступ в хранилища.

Появление на рынке Казанской иконы Божьей Матери, имевшей мировое значение, предполагало, что ее история имеет криминальный след, возможно, что кровавый. Вот только проследить его не представлялось возможным. Вероятно, что икона, спрятанная под покровом лет, пролежала бы в тихом месте еще не одно десятилетие, если бы не мутные времена, каковыми памятен каждый перелом в истории. Так что икона, кроме драгоценностей на окладе, несла еще на себе печать горького момента.

Мартина Хейца, стоявшего на пристани, Вейц заприметил по серому костюму английской кроя и такого же цвета невысокому серому цилиндру, отчего он выглядел почти вызывающе среди множества клетчатых кепок и кумачовых косынок. В качестве повседневного убора он носил котелок, который предпочитало большинство мужчин, но вот цилиндры – весьма дорогой головной убор, изготовляемый вручную, – он надевал по особо торжественным случаям. Сегодняшний день как раз был таким.

Дружески помахав рукой, эмиссар устремился навстречу Вейцу, уже сошедшему на берег. В ответ на сдержанный кивок он снял с головы шляпу и, демонстрируя неуемную радость, растянул белесые губы в белозубой улыбке.

– Рад вас приветствовать, мистер Вейц. Желаете отправиться в гостиницу? Несмотря на повальную разруху, в «Астории» по-прежнему прекрасная кухня.

– Ни к чему, – отмахнулся ювелир, – хочу сначала посмотреть икону. Действительно ли она стоит тех усилий, что я предпринимаю.

– Мое мнение такое… Она стоит куда больше предпринятых вами хлопот, – отвечал Мартин Хейц. – Нас уже ждут.

Они прошли мимо старинной Водонапорной башни, миновали поломанные строения, разрушенные во время мятежа, и вышли к небольшой площадке, засыпанной грязным песком, где в ожидании уже стояло с десяток разных экипажей.

– Свободен, братец? – бодро поинтересовался эмиссар у хозяина безрессорной брички, с головой выдавая себя как человека заморского.

– Возница подозрительно бросил взгляд на его новый цилиндр, осмотрел начищенные ботинки прибывшего гостя и ответил:

Господам мы всегда рады… Куда вас? – спросил он, когда Норман Вейц с эмиссаром устроились в креслах.

– Давай вези на Морскую, двадцать четыре, и побыстрее, братец! Платим двойную цену!

– Это я мигом! – оживился возница. – Глазом не успеете моргнуть.

Подняв кожаные поводья, он хлопнул ими по крупу застоявшейся лошади, заставив ее тронуться с места. Бричка жестко забарабанила колесами по неровной земле. Они выехали из Морского порта, далее потянулись улицы, одетые в асфальт и сделавшие поездку не столь запоминающейся.

Наконец, они подъехали на Морскую к дому двадцать четыре, который в народе называли «Домом Фаберже», одному из самых красивых зданий на этой улице, выполненному в стиле средневековой готики, – с высокими крышами и узкими удлиненными кверху окнами. Зданию было почти двести лет, оно переходило из рук в другие, неизменно перестраиваясь каждым следующим хозяином. Последний его владелец – Карл Фаберже – преобразовал его полностью. Фасад дома был облицован кольским красным гранитом. Получилось весьма роскошно. Архитектору и строителям было заплачено немало, но Фаберже справедливо считал, что не просчитался: каждый, кто увидит столь внушительное здание, должен будет задаться вопросом: «Какое же великолепие находится внутри?!»

– Езжай, голубчик, – отпустил эмиссар кучера, отблагодарив его звонкой монетой. – Мы здесь задержимся.

Контраст между «Домом Фаберже» и тем, что творилось на улице, выглядел разительным. Проезжая в экипаже, Норман Вейц уже обратил внимание на зияющие между домами пустоты, какие обычно возникают при интенсивном обстреле города, когда на месте попадания снарядов остаются развалины или груды кирпичей. В действительности правда оказалась куда более обычной и не менее суровой. В минувшую зиму, прослывшей необыкновенно холодной, жители города разбирали деревянные дома на дрова, подбирались даже щепки. Теперь на месте прежних домов виднелись голые, словно выметенные старательным дворником, каменные фундаменты.

В «Дом Фаберже» прошли со двора, где еще совсем недавно размещались мастерские ювелиров. Гостей встретил старый угрюмый дворник с окладистой седой бородой, на околыше его фуражки белой краской было написано «Морская, 24». От былого величия ювелиров-поставщиков императорского дворца остался только ветхий дворник – отец пятерых детей, да еще вот эта фуражка, уже изрядно потертая.

Придвинутая вплотную к стене дома, во дворе лежала огромная глыба темно-зеленого нефрита, доставленного из Китая. Дорогостоящая, весившая несколько тонн, теперь она выглядела ненужной и ее ценность по сравнению с тем, что потеряло семейство Фаберже, составляла сущие копейки.

Ювелира Нормана Вейца связывали с домом Фаберже давние партнерские отношения. Карл Фаберже владел несколькими значительными по объему складами золота, серебра, платины, драгоценных и полудрагоценных камней, позволявших ювелирам бесперебойно вести ювелирное производство. В действительности, его производство являлось огромным предприятием, выставлявшим на рынок весьма качественную ювелирную продукцию. Немало золота и драгоценных камней перепало и Вейцу, – в дружбе и в партнерах Карл Фаберже был весьма разборчив, добрые отношения ценил, а потому продавал по весьма разумной цене.

Теперь это был даже не дом, а пепелище. Хотя внешне здание продолжало выглядеть пристойно, и посетители даже могли слышать в глубине пустующих залов размеренный стук молотков мастеровых.

Хмурый дворник подметал двор. Хозяева разбежались, а работа осталась.

– Как детишки, Григорий? – поинтересовался Мартин Хейц у старика.

– Спасибо, живы. Оно и слава Богу! – отозвался дворник, подозрительно посматривая на Вейца. – Младший, правда, захворал малость. Но то временно, пройдет с Божьей помощью!

– Шнайдер у себя?

– У себя, – кивнул дворник. – Ждет вас с утра.

На этом потеряв интерес к визитеру, старик потопал по каким-то своим дворницким делам.

Внутри здание было пустынным и гулким, если что-то и можно было здесь увидеть, так только собственные тени. В прежние времена залы были переполнены посетителями, желающими купить какую-нибудь изящную вещицу, и просто ротозеями, пришедшими поглазеть на ювелирную роскошь. На главной парадной лестнице с прекрасными многоцветными витражами, по которой когда-то сновали приказчики, готовые исполнить любое пожелание клиента, сейчас царила тишина склепа.

Мраморные скульптуры, стоявшие в коридорах, теперь не радовали взор, как это было в прежние годы, а, напротив, наводили уныние, словно ты пришел на кладбище. Торговый зал, где когда-то размещались студии художников, где были выставлены образцы эмалей, витражей, ювелирных украшений, теперь был почти пуст. Только в глубине некоторых мастерских, не обращая внимания на пришедшее лихолетье, кто-то усердно ковал фигурки, размеренным стуком зачиная новую жизнь в опустевшем здании.

Они поднялись на второй этаж, где в небольшой каморке размещался антикварный магазин, спрятавшись от внешнего мира за тремя межкомнатными дверьми и двумя каменными стенами. Человек, находившейся в комнате, заставленной тяжелыми старинными канделябрами, ажурными лампами и медными лампадками, был шатеном ростом чуть выше среднего роста, с добродушным лицом, заросшим густой рыжеватой бородой.

– Вот человек, о котором я вам рассказывал, – сказал эмиссар, обращаясь к шатену и аккуратно прикрывая за собой дверь. – Он специально прибыл из Англии, чтобы взглянуть на товар. Можете не сомневаться в его благонадежности.

Антиквар задержал крупные печальные глаза на Нормане Вейце и, угадав в нем значительную фигуру, растянул пухлые губы в располагающей улыбке.

– А я и не сомневаюсь.

Хозяин лавки подошел к черному громоздкому шкафу, стоявшему в самом углу, и со скрипом приоткрыл тяжелую дверцу. Повозившись обеими руками в темной глубине шкафа, он выудил на свет плоский предмет, заботливо укутанный в темную плотную шаль. Аккуратно положив сверток на стол, он с торжеством, какое свойственно искусному иллюзионисту, принялся ее разворачивать. Сначала открылась рама, затем засверкавший разноцветными камнями оклад… Наконец, перед взором присутствующих предстала вся икона. Норман Вейц невольно отступил назад, как если бы боялся опалиться радужным сиянием, исходившим от иконы. Затем он приблизился, бережно прикоснулся ладонью к деревянной раме.

Не было никакого сомнения в том, что это была та самая икона, которую он видел не раз на многочисленных рождественских открытках, изданных типографией Сытина^[43]: тот же скорбящий материнский взгляд Богородицы; ее аккуратная красивая голова, слегка склоненная к младенцу Иисусу, печальная участь которого ей была уже известна.

Существенные изменения наблюдались лишь в окладе. Икона, лишенная множества крупных драгоценных камней, по-прежнему имела дорогое обрамление, которое невозможно было встретить у какой-либо другой иконы. Знакомо выпирал крупный шлифованный изумруд. Ласкал взгляд множеством граней невероятно прозрачный альмандин^[44]. Это был даже не гранат, а застывшая кровь уснувшего света. Каждый драгоценный камень, встроенный в оклад, хранил собственную историю. Только приглядевшись, можно было заметить, что некоторые гнезда не соответствовали размерам камней, значит, прежние были вынуты, а вместо них вставлены другие. Глаз выхватил несколько пустот, где, согласно описаниям, должны были находиться крупные бриллианты и сапфиры. Но, даже лишившись столь значимых украшений, икона не претерпела значительных утрат, камни в своем большинстве были сохранены. В отличном состоянии была и сама доска: на лике Богородицы не появилось ни царапинки, видно, в эти годы лихолетья икону хранила сама судьба.