Когда у дверей храма они повстречали сэра Кая с другом, то всю дорогу до дома Ева вспоминала, где же видела это лицо, с жёсткими, будто высеченными из мрамора чертами. Не сразу, но ей это удалось – в тот миг, когда Кай представил их, и Сабир взглянул на неё своими внимательными и чересчур умными для обычного проводника глазами. Их синий цвет, такой редкий среди местного арабского населения, она запомнила очень хорошо – в их первую встречу на базарной площади, когда убегавший от погони убийца осадил её разбушевавшегося коня. В тот же миг их взгляды пересеклись, и она готова была поклясться, что уже никогда не забудет этого человека.

И всё же Ева сомневалась в своей правоте, стараясь ничем не выдать своих эмоций во время их первого и единственного разговора. Ведь не стал бы такой благочестивый рыцарь, как сэр Кай, знаться с убийцей! Скорее, это она ошиблась…

– Я не рассчитывал на встречу, – продолжал тихие пояснения Сабир, и его обволакивающий, бархатный голос оказался неожиданно мягким и успокаивающим, – хотел оставить вам это…

В свободной руке появилась красная гвоздика, и араб медленно протянул её на раскрытой ладони. Ева ошарашено переводила взгляд с лица Сабира на крошечный цветок – столь редкое для здешних пустынь явление, что один бутон стоил целое состояние. Впрочем, задаваться мыслями о том, откуда у мужчины такое сокровище, Ева не стала.

– Вы могли это сделать завтра, – заговорила наконец она, и к её облегчению, голос звучал твёрдо и решительно, – до рассвета осталось всего несколько часов.

– Не хотел волновать вашего брата, – по губам Сабира скользнула кривая усмешка. – Если бы это случилось на его глазах, сэр Гуго попросту выбросил бы цветок на дорогу. Или стал бы выяснять отношения на месте. Я подумал, что незачем омрачать начало пути кровью.

Ева не сумела скрыть ни эмоций, ни мыслей – синие глаза смотрели, казалось, в самую душу, и слишком недвусмысленным получился этот взгляд. Они поняли друг друга.

– Вы убили маркиза Монферратского? – срывающимся голосом спросила девушка.

Сабир медленно положил гвоздику ей на колени и положил освободившуюся ладонь поверх их сцепленных рук.

– И не только его, – глухо ответил он.

Ева сдавленно вскрикнула, дёрнулась, пытаясь высвободить ладонь – но Сабир лишь крепче сжал её пальцы.

– Что вам от меня нужно? Или… от Гуго? Вы пришли убить Гуго?!

– Ни в коем случае, – скривился ассасин. – Он ваш брат. Его нельзя убивать.

– А… Кай? Сэр Кай? Он знает, что вы…

– Знает, – подтвердил Сабир. – И так же, как вы, не одобряет.

– Но… как же…

– Он нуждается в моей помощи, а я могу её оказать.

Ева смотрела на него во все глаза, не веря ушам. Она и вправду надеялась, что обозналась, – но нет, судьба оказалась и в этот раз беспощадна.

Леди Штрауб никогда не жаловалась на жизнь, как бы ни хотелось ей порой что-то в ней изменить. Матери она не знала, и судить о ней могла лишь со слов Гуго: тот застал мачеху живой и рассказал, как счастлив был с нею похоронивший первую жену отец. Барон фон Штрауб умер рано – Гуго едва исполнилось шестнадцать. Брату пришлось взять на себя заботы об имении и воспитании младшей сестры, семилетней Евы, – но уже спустя два года Гуго ушёл в свой первый поход. Куда направился и с кем воевал брат, Ева точно не знала – была слишком мала, чтобы расспрашивать. Позже поняла, что вопросов задавать вообще не следует, если не хочешь слышать ответов: к тому времени юная баронесса уже поняла, что брат воевал в качестве наёмника под чужим именем, а значит, доблестными его достижения быть не могли. Дела в имении в отсутствие барона шли плохо: пока Ева подросла достаточно, чтобы взять управление хозяйством в свои руки, оказалось, что поместье на грани разорения и приносит доход достаточный, чтобы покрывать лишь текущие затраты. То, что приносил Гуго из очередного похода, едва покрывало долги, но не давало скопить состояние, приличествующее титулу. Поэтому как только четыре года назад у Гуго появилась возможность отправиться в крестовый поход вместе с Барбароссой, брат тотчас согласился. Еве тогда исполнилось восемнадцать, и она впервые обрадовалась терзавшей её лёгочной болезни: доктора в один голос советовали сменить климат, и Гуго решил взять сестру с собой.

Она ни разу не пожалела о принятом братом решении: тяготы военного похода оказались куда легче, чем сражения на полях собственного имения с вороватыми слугами, распоясавшимися селянами и разбойничьими бандами, время от времени пробегавшими по землям барона. Ева никогда не мечтала о любви, хотя первое предложение руки и сердца поступило к ней в четырнадцать лет от престарелого виконта – выгодная партия, но, увы, немилая сердцу. А вот приключениям брата она всегда завидовала – всё лучше, чем медленно умирать в одиночестве, запертой в собственном поместье. Единственной возможностью выхода в свет была церковь, и Ева посещала мессы с удовольствием – вначале ради общения после них, затем ради самих служб, поскольку оказалось, что беседы с жёнами и дочерями местных фермеров и лавочников не приносят ожидаемой радости.

Гуго лелеял мечту накопить денег, вернуться в Германию, выгодно и удачно выдать сестру замуж – с достойным приданым, за уважаемого и высокородного человека – а затем осесть в собственном имении и жениться самому: барон частенько разглагольствовал о том, что поместью не хватает детского смеха и топота множества маленьких ножек.

Впрочем, болезнь Евы с переменой климата никуда не делась, а после смерти Барбароссы Гуго и вовсе замкнулся в себе и дальнейших планов не строил, примкнув к Странноприимному ордену и оттягивая тем самым неизбежный момент принятия окончательного решения.

– Теперь вы знаете. И что теперь вы думаете обо мне?

Ева встревожено вглядывалась в смуглое лицо, честно пытаясь понять ассасина. В том, что Сабир был убийцей, она теперь не сомневалась, – но с какой целью он заявился сюда, к ней, посреди ночи?

– Зачем вы принесли цветок? – спросила она наконец – совсем не то, что хотела.

– Мой отец говорил, что мужчина должен дарить цветы только любимой женщине. Так он покорил мою мать: она вышла за него замуж добровольно, в отличие от второй жены, а я, её единственный ребёнок, всегда был его любимым сыном, – Сабир коротко улыбнулся. – Я раньше никогда не встречал красоты, подобной вашей. И никогда не думал, что смогу кого-либо полюбить…

– А может, вы были правы? – протестующее вскинула подбородок Ева: любые ухаживания за годы одиночества в поместье и опасных во всех смыслах военных походов она научилась пресекать на корню. – Откуда в вас любовь, когда вы так презираете людей?

Сабир удивился. Даже хватку ослабил, чем не преминула воспользоваться Ева – вырвала ладонь из чужой руки, запахнула шаль поплотнее, вцепившись пальцами в тонкую ткань у самого горла.

– Почему вы так думаете? – тихо спросил он.

– Простите, – выдохнула девушка, внезапно ощутив волну стыда за невольную откровенность, – но… вы людей убиваете…

– Ваш брат тоже, – дёрнул плечом Сабир. – Даже этот святой рыцарь, сэр Кай – и он убивал. В чём разница?

Ева помолчала.

– Разница есть, – наконец медленно проговорила она. – Сэр Кай убивал на полях сражений. Гуго, конечно, воевал и в рядах наёмников, но… но я знаю, что он никогда и ни за какие деньги не убил бы безоружного, беззащитного… мирного человека… есть границы, Сабир! Они есть для каждого. Эти границы нельзя преступать, это грех… грех против самого себя! Один раз наступите на вопиющую совесть – она умолкнет навсегда, и никто не окликнет вас, когда вы сделаете очередной шаг вслепую, ведущий в пропасть!

Сабир смотрел на разгорячившуюся девушку, на скулах которой даже в полумраке стал заметен румянец, и молчал. Спорить почему-то не хотелось, хотя вот оно – то знание, которое всю жизнь ускользало от него. Казалось, протяни руку, сожми пальцы – оно твоё! Но нет, растекается по ладони, как вода, утекает, будто песок, испаряется, поднимаясь в небо облачком белого пара…

Когда-то, в юности, он искал правду жадно, неистово, бросаясь из крайности в крайность, слушая, споря, принимая и отвергая. И в конце концов пришёл к выводу, что невежество повсюду, где звучат претензии на абсолютную и непреложную истину…

Ничто не истинно, и всё дозволено, – пожалуй, лишь эти слова, принадлежавшие Горному Старцу, ему пока не удалось опровергнуть. Но та свобода, которую обещал ему Старик, с каждым годом всё туже затягивала удушливую петлю вокруг горла, а игры с жизнью и смертью не приносили никакого удовольствия.

Безграничная власть обернулась рабством.

– Но я не испытываю презрения.

– Может быть, – согласилась Ева. – Вы, наверное, уже ничего не чувствуете. Вам безразличны страдания и непонятна радость. Так как вы можете рассуждать о любви?

– Вы лишаете меня последней надежды, – покачал головой Сабир, и по губам его скользнула уже знакомая улыбка. – Может, вы – мой единственный шанс на спасение?

Ева почувствовала лёгкое прикосновение к своей руке и тотчас вскочила, судорожно кутаясь в шаль. Внезапная мысль о том, что она стоит перед ним совершенно в неподобающем виде – с распущенными волосами, в ночной рубашке – отрезвила и придала сил.

– Благодарю за цветок, – кивнула она на оставшуюся на лавке гвоздику. – Хотя это и крайне неприлично с вашей стороны. Я заберу её утром, чтобы у Гуго не возникло лишних вопросов. Вы правы: не стоит омрачать начало пути кровью. Я посоветуюсь с сэром Каем по поводу вашего… призвания…

– Работы, – пожал плечами Сабир, выпрямляясь вслед за ней.

– Работы, – нахмурилась Ева. – Сэр Кай наверняка имеет свои мысли по этому поводу. Это достойнейший молодой человек…

– Сэр Кай, значит, – хмыкнул Сабир. – Ну-ну.

Ассасин преграждал путь из беседки к спасительной двери, но Ева проскользнула под его рукой, сумев при этом не соприкоснуться с мужчиной, и взялась за ручку.

– А ведь вы соврали? – вдруг обернулась она. – Вы пришли не за тем, чтобы просто оставить цветок?

Сабир улыбнулся и шагнул вслед за ней, поставив ладонь на створку. Ева оказалась зажатой между ним и дверью, и в груди вновь шевельнулся страх. Нет, она уже не боялась за свою жизнь – теперь девушку беспокоила собственная честь.

– Не оставляйте окна открытыми, – шепнул Сабир, склоняясь к самому её уху. – Это очень опасно.

Мужчина отстранился так же внезапно, и Ева в тот же миг ощутила, как ладонь отрывают от двери, обхватывают обеими руками – и обжигают горячим поцелуем. Быстрая улыбка, неожиданная свобода, тёмный силуэт на фоне забора, исчезающий на соседней крыше, – и она осталась одна в саду.

Зябко передёрнув плечами, Ева фон Штрауб поспешила укрыться в доме, совершенно справедливо решив больше не испытывать сегодня судьбу.

***

Весна стремительно теряла силу, уступая засушливому лету. Зимние дожди давно миновали, и дороги покрылись частой сеткой треснувшей земли. Набухшие почки на смоковницах давно раскрылись, из тёмных коричневых лоз выползли виноградные листья, распускался апельсиновый цвет. Мелкие полевые цветы всегда первыми показывались на свет: все луга покрывались гвоздиками и маргаритками, каждый перелесок пестрел крокусами и прострелами; крупные огненно-алые анемоны покрывали скалистые склоны и на каждом уступе цвели фиалки и цикламены. Впрочем, ничего этого в окрестностях любого мало-мальски большого посёлка давно не было: охотники за цветами, перепродающие палестинские сокровища торговцам крупных городов, давно сорвали последние из бутонов.

Ева фон Штрауб тоже спрятала свою гвоздику, заложив её между страниц Псалтири. Последнюю девушка положила в походную сумку – подальше от глаз раздражённого неизбежными приготовлениями Гуго.

– Эй, крестоносец! – позвал Кая госпитальер, когда они миновали последние поселения, окружавшие Тир. – Рядом со мной поедешь! Довольно и того, что ты с неё глаз не сводишь! Я не допущу ещё более близкого знакомства!

– Сабиру ты доверяешь больше, чем мне? – удивился Кай, подъезжая к рыжему рыцарю.