Он продолжает. Иногда он сбивается, забыв слово, бормочет, но в целом получается удивительно. Ни на что не похоже. Мы с Пахесом сидим, слушаем этого оголодавшего сукина сына, наполовину заваленного камнями, и, пока мы слушаем, что-то меняется. Слова и голос размываются, размывается сама его суть, и он становится двумя вещами сразу: конечно, он – умирающий с голоду афинянин, но вместе с тем что-то еще, сначала неявное, но набирающее силу. Он – Медея, несчастная царевна Медея из Колхиды, и она высказывает все свои жалобы на Ясона: как она творила волшебство, чтобы помочь ему добыть золотое руно, убила брата, предала отца, чтобы он заново обрел свое царство. Как он поклялся ей в вечной любви при свете звезд, сказал, что никогда не бросит, а при первой же возможности взял и бросил, съебался с девчонкой вполовину моложе себя, сделал Медею посмешищем, и теперь она покинута, теперь ей нечего делать, кроме как бродить по Греции в горе и одиночестве. Слыша все это, я терзаюсь от обиды на несправедливость и, повернувшись к Пахесу, проклинаю его. Говорю ему, что он – подонок. Что без Медеи он ни за что бы не добыл руно. У меня дрожит голос.

– Она тебя любит! – говорю. – Детей тебе, сволочи, родила!

– Что?

Это Нума. От Медеи не осталось ни следа. Они с Пахесом на меня таращатся. Оба перепуганы до полусмерти.

– Извиняюсь, – говорю. – Сымпровизировал немного. Прекрасно, Нума. Надо будет уточнить у Гелона, но уверен, что роль твоя. И ты, Пахес, молодец.

Я отламываю два больших куска хлеба, даю один Нуме, другой – Пахесу.

– Крайне впечатлен, – говорю я.

Тем временем Гелон неплохо продвинулся. У нас набрался целый хор из пятнадцати афинян, и каждый второй из них утверждает, что в Афинах им доводилось играть в больших постановках. Не на главных ролях, но в хоре. Для начала мы ставим отрывок из середины, и Нума справляется потрясно, даже лучше, чем в тоннеле. Пока он говорит, я смотрю на Гелона, и у него все лицо дрожит, с каждым словом Нумы на нем проступает что-то новое. После выступления Гелон подходит к нему и обнимает.

– Знакомься, Гелон, это Медея, – говорю. – Медея, это Гелон.

– Спасибо, – говорит Гелон.

Я приобнимаю Пахеса, потираю ему волосы.

– Кто ты?

– Ясон.

Даю ему еще хлеба. Хор смотрит.

– Кто он?

– Ясон! – говорит хор, пятнадцатью голосами как одним.

– Ты – Ясон.

Пахес кивает, жуя.

5

На обочине шестеро детишек в шлемах, с мечами и с белыми палками. По дороге от карьера мы ничего не видели – одинокая получилась прогулка, только наше дыхание да карканье ворон, – и эти солдатики как-то добавляют утру красок. Они кричат, чтобы мы подняли руки, а не то они нас выпотрошат как рыб. Мы с Гелоном поднимаем руки, просим, чтобы нас не потрошили как рыб. Вперед выходит один мальчишка. Шлем ему велик, металл закрывает нос, но видно впалые щеки и серые глаза.

– Крутой меч, – говорю я.

– Заткнись, – отвечает мальчик. – Что, хочешь, чтобы я тебя выпотрошил?

– Нет, спасибо.

– А ты?

– Совсем не хочу, – говорит Гелон.

Он расхаживает из стороны в сторону, потирает подбородок.

– Что вы делаете в Сиракузах?

– Мы – сиракузяне.

– Ложь.

– Прошу, – говорю я. – Пощади.

– По-моему, звучат как афиняне, – выкрикивает ребенок, который стоит подальше.

Мальчик усмехается:

– Что, ребята, из Афин приплыли? – Он поворачивается к Гелону. – Лазутчики?

– Ни в коем случае.

– Знаете же, что мы делаем с лазутчиками, да?

– Потрошите как рыб?

Мальчишка хмурится, проводит белой палкой от моего подбородка к Гелонову, и тот в отвращении отшатывается:

– Бля, кость.

– Что?

– У него кость.

Я присматриваюсь: оба конца палки шишковатые и желтые. Да, при внимательном рассмотрении она определенно напоминает кость из ноги.

– Это у тебя кость?

Мальчишка кивает. Его друзья гикают и тоже машут костями.

– Где ты ее взял?

– Молчать!

Он замахивается было снова, но Гелон берет его за руку, встает на колено, заглядывает ему в глаза и медленно, спокойно повторяет:

– Где ты ее взял?

– Молч…

– Я серьезно спрашиваю, мать твою. Ты где ее взял?

Мальчишка что-то бормочет.

– Не слышу.

– Вон там… – Он показывает куда-то за спины товарищей.

Гелон снимает с него шлем, гладит по голове. Густые светлые кудри на миг покрывают его пальцы позолотой. Он забирает кость.

– Нельзя с этим играть.

Мальчишка кивает, будто понимает. Гелон с детьми ладит. Если б я так сказал, пацан бы меня просто треснул этой костью, наверное. Гелон ее отбрасывает. Где-то в траве свистит.

– А теперь будь умницей и покажи, где именно.

Мальчишка направляется к друзьям, жестом показывает нам идти за ним. Остальные смотрят на нас подозрительно, стискивают кости и мечи, но не говорят ни слова. Просто вышагивают строем, а тот мальчишка ведет. Мы проходим мимо упавшего дерева, и он откуда-то достает веревочку на палке, мотает ей в воздухе, шепчет. Идем дальше, и веревочка взвивается все чаще. Камни, кусты, кучки пыли, листья, ящерки – все поглаживает веревочка. Когда мы спрашиваем, почему у него такой тревожный вид, он говорит, что неважно. Но Гелон не довольствуется ответом, и мальчишка бормочет, что враги сильны и что многое – не то, чем кажется. Он переводит взгляд с Гелона на землю со смесью надежды и стыда.

– Спасибо, что защищаешь нас, – говорит Гелон.

Мальчишка широко улыбается.

Мы приходим в какую-то рощу. Ближе к краям деревья желтые, горелые, в воздухе висит запах опаленной коры. Мы заходим глубже и глубже, в роще темнеет, повисает приятная прохлада. Мальчишка останавливается.

– Смотри!

На земле под ивой лежат вповалку шесть скелетов в доспехах – их кости торчат из-под щитов и листьев, будто бледные корни. Их плоть давно сожрал ветер, или солнце, или зубы, но в воздухе чувствуется дурной душок.

– Афиняне, – говорит Гелон.

– Ага, – говорит мальчишка.

Он дергает Гелона за плащ, подводит поближе.

– Вот, смотри. На каждом сова, а тут сама Афина, видишь?

– Не надо играть с их костями, ребята, – говорит Гелон.

Мальчишка кивает, но вдруг по его лицу что-то пробегает; он переводит взгляд со своих друзей на Гелона и хмурится:

– А хули нет? Они – наши враги.

Целую вечность Гелон ничего не говорит, только глядит то на кости, то на ребят. Сквозь ветви ему на лицо пробивается солнечный свет. Гелон поразительно красив. Но его красота будто охвачена горем, и от этого только лучше. У Гелона такое лицо, что кажется, ему пристало быть довольным, но чуть на него взглянешь – сразу понимаешь, что это не так. Безжалостное напоминание, что красота – не все. Смотри, как бы говорит оно. Вот Гелон: богоподобный, сломанный Гелон. Смотри и помни: красота – не все.

– Неправильно это, – наконец говорит Гелон.

Мальчишка поглаживает подбородок, будто прикидывает вес этих слов:

– Ты так правда думаешь?

Гелон кивает.

Пока они разговаривают, я приглядываюсь к афинянам. Следов погребального костра нет, так что вряд ли их пытались захоронить. Но если бы их убили мы, сиракузяне, то сняли бы с них броню и принесли в город в качестве трофеев. Да, странные дела. Я встаю на колено и прибираю к рукам нагрудник – отрываю с трудом, потому что ребра все в какой-то клейкой херне. Броня роскошная: серебряные совы парят над бронзовыми облаками. Работа что надо. В городе за такое много денег отвалят. Я стягиваю со скелета пару поножей к нагруднику, смываю с них клей водой из меха, оттираю листом. Только потом примеряю. Чуть великоваты, но с учетом обстоятельств неплохо. Все шлемы у детей, надо бы прихватить один, чтобы был полный комплект.

Я возвращаюсь, чтобы спросить разрешения, но они заняты. Мальчишка говорит Гелону, что его зовут Дарес, и они с отрядом оставят тела в покое. Все кости вернут. Дарес спрашивает, устроит ли нас такое, и Гелон качает головой. Он подумал, и теперь ему кажется, афинянам нужен погребальный костер: небольшой, только чтобы кости успели закоптиться, а мы – прочитать молитву. Не больше, чем заслуживает любой грек. Дарес хмурится. Костер для врагов? Молитва?

– Ты же шутишь?

– Не шучу.

Дарес поворачивается к друзьям.

– Ну что, пацаны? Похороним этих тварей?

Его друзья ничего не говорят. Точнее, не говорят словами – но лица у них будто кричат. Даже под шлемами видно, как они вздрагивают, как их глаза широко раскрываются, а потом быстро моргают. Дарес спрашивает снова. На этот раз вперед выходит мальчик. Крошечный мальчик. Такой маленький, что по сравнению с ним его дружки кажутся мужчинами, а шлем у него на голове – котлом. Ему шесть-семь, не больше. У крохи шевелятся губы, но я ничего не слышу.

– Погромче, Страбон, – говорит Дарес.

– Не молимся, – говорит кроха дрожащим, сиплым голоском, который едва перекрывает шум ветра между деревьями.

Дарес просит объяснить.

– Они… – Кроха показывает рукой на кучи веток и листьев. – Они убили братика. Не молимся!

От слов, кажется, идет эхо, отдается от стенок шлема-котла. Он повторяет снова и снова. Удивительно, как столько чувства помещается в таком маленьком тельце. Он покачивается туда-сюда, показывает пальцем, замахивается. Остальные ребята смотрят то на него, то на афинян, и на миг этот кроха с надтреснутым голоском становится их предводителем. Многие начинают рассказывать похожие истории. Кричат про двоюродных братьев, потерянных в море, забитых до смерти дядюшках, отцах, сброшенных в канавы далеко от Сиракуз. А для них зажгли костер? А по ним молились? Дарес призывает к порядку, но тщетно. Он бегает туда-сюда, топает ногами, размахивает руками. Бесполезно. Уже кажется, что он потерял в их глазах все влияние, но вдруг он делает нечто странное. Он подходит к крохе и встает на колени. Дети затыкаются. Даже мне вид Дареса на коленях кажется неестественным, а уж по лицам его друзей я понимаю, что точно случилось что-то из ряда вон выходящее. Дарес берет кроху за руку.

– Твой брат тебе был дорог, да, Страбон?

Кроха берет палец в рот, смотрит в землю.

– Мой папка мне тоже, а теперь он там, внизу, с твоим братом. Теперь только мы с мамкой остались, а она жуть какая строгая. Просто кошмар, Страбон. Но знаешь что? Я думаю, все равно надо помолиться за афинян. – Дарес смотрит на Гелона. – Я думаю, молитва и костер – это немного. И не знаю. Наверное, мы можем говорить не только за них, но и за моего папку, и за твоего брата. – Он поворачивается к друзьям. – Я думаю, можно сказать за всех и развести костер для всех.

Кроха поднимает взгляд.

– Молитву за братика?

– Да, за братика. Ну что? Будем хоронить? Если скажешь “нет”, то не будем. Так что?

Все взгляды устремлены на кроху. Столько я видел дебатов на собраниях, где ораторы ревели о том, что все – вопрос жизни и смерти, что Сиракузы идут ко дну и только наши голоса вытащат город из воды, – да, такие дебаты я слушал, опустив веки, и собрание покачивалось от зевков, как от ветерка, но вот стоять и ждать вердикта этого мальца в броне для меня почти невыносимо. Я чувствую кровь в горле, пот бежит по ладоням. Что скажешь, кроха?

Его губы шевелятся, но я не слышу ни слова.

Дарес улыбается:

– Погромче.

Мы все наклоняемся поближе.

– Можно молитву.

Дарес поднимает его, сжимает в объятиях. Кажется, мальцу больно, но он не возмущается. Только висит в воздухе, прикусывает палец, пока Дарес его не ставит.

– Ты – молодчина, Страбон. Знаешь, какой молодчина?