Однако я по сей день не вижу ничего хорошего ни в римлянах, ни в их обычаях. Вот почему даже ради Эйлан, которая была мне дороже родной дочери, я так и не научилась доверять ни одному римлянину – и Гаю тоже, которого она так любила.

Но здесь нас не тревожит топот подбитых железом сандалий легионеров по мощеным дорогам: я соткала завесу тумана и тайны, отгородившись от сурового и нетерпимого римского мира.

Пожалуй, сегодня я расскажу девам историю о том, как мы сюда пришли, ведь между уничтожением Женской обители на острове Мона и возвращением жриц на Остров Яблок женщины друидов жили в Вернеметоне, Лесной обители, и нельзя допустить, чтобы история эта позабылась.

Именно там я познала Таинства Богини и в свой черед научила им Эйлан, дочь Реис, которая стала величайшей Верховной жрицей и, как скажут иные, величайшей предательницей своего народа. Но через Эйлан кровь Дракона и Орла смешались с кровью Мудрых, и в час величайшей нужды этот род всегда придет на помощь Британии.

На ярмарках болтают, будто Эйлан – жертва римлян, но я-то знаю лучше. В свое время Лесная обитель сохраняла Таинства, а боги вовсе не требуют, чтобы все мы были победителями, и даже мудрости от всех нас не требуют – требуют лишь, чтобы мы служили истине, нам вверенной, до тех пор, пока не передадим ее дальше.

Мои жрицы с песней сходятся ко мне. Я воздеваю руки и, как только сквозь туманы пробивается первый луч солнца, благословляю землю.

Глава 1

Сквозь кроны деревьев струились лучи золотого света: закатное солнце опустилось ниже гряды облаков, обводя каждый омытый ливнем лист золотистой каймой. По тропе между деревьев спешили две девушки: волосы их сияли тем же бледным огнем. С утра прошел дождь. В густом дремучем лесу – а южные области Британии по большей части все еще были покрыты непроходимыми чащами, – царила волглая тишина, нижние ветви стряхивали на тропу каплю за каплей, точно благословение.

Эйлан всей грудью вдыхала влажный воздух, напоенный живыми запахами леса и сладостный, как благовония после дымной духоты отцовского дома. Ей рассказывали, что в Лесной обители воздух очищают с помощью священных трав. Девушка непроизвольно выпрямилась и перехватила повыше корзину с подношениями, стараясь ступать подобно тамошним жрицам и изо всех сил подражая их выверенной грации. На краткое мгновение ей удалось поймать нужный ритм – незнакомый и при этом совершенно естественный, как будто ее этому уже учили в далеком прошлом.

Только после того, как у нее начались лунные крови, ей дозволили приносить дары к Священному источнику. Как месячные циклы делают ее женщиной, объясняла мать, так и воды источника даруют плодородие земле. Но обряды Лесной обители служат духу земли – и в полнолуние в мир нисходит сама Богиня. Накануне вечером в небе сияла полная луна; и Эйлан, исполненная смутного ожидания, которое не смогла бы описать в словах, долго стояла, запрокинув голову и не сводя с луны глаз, – покуда мать не кликнула девушку в дом.

«Может статься, на празднестве Белтайн жрица-Прорицательница призовет меня к служению Богине…» Закрыв глаза, Эйлан попыталась представить себя в синих одеждах жрицы: сзади тянется шлейф, а покрывало осеняет ее черты тайной.

– Эйлан, да что с тобой? – Голос Диэды резко вернул ее в настоящее; девушка споткнулась о корень и едва не выронила корзину. – Плетешься как хромая корова! Если мы не поторопимся, то вернемся домой только затемно!

Эйлан, придя в себя, покраснела до корней волос и поспешила за подругой. Но впереди уже послышалось тихое журчание источника. А в следующий миг тропа резко пошла вниз, и девушка следом за Диэдой спустилась к расщелине, где между двумя валунами сочилась вода и струйкой сбегала в озерцо. Когда-то давным-давно люди установили по его берегам стоячие камни; за многие годы вода стерла с них спирали резного орнамента. Но куст лещины, потомок многих деревьев, росших здесь до него, был молод и свеж – люди, загадывая желания, повязывали ленточки на его ветви.

Девушки расстелили на траве чистое полотно и выложили на него подношения – лепешки тонкой выпечки, флягу с хмельным медом и несколько серебряных монет. В конце концов, это ведь было совсем маленькое озерцо, прибежище одной из меньших богинь здешнего леса, а не одно из священных озер, куда целые воинства жертвовали добытые в бою сокровища. Однако в роду Эйлан на протяжении многих лет женщины каждый месяц после своих лунных дней несли сюда дары, чтобы возродить связь с Богиней.

Поеживаясь на прохладном ветерке, девушки стянули с себя платья и склонились над озерцом.

– О Священный источник, ты – лоно Богини. Воды твои – колыбель жизни, пусть же и я принесу в мир новую жизнь. – Эйлан зачерпнула горстью воды и плеснула себе на живот и между бедер.

– О Священный источник, воды твои – млеко Богини. Ты питаешь мир, дай же и мне вскормить и напитать тех, кто мне дорог. – Ледяная вода омыла ей грудь: в сосках ощущалось легкое покалывание.

– О Священный источник, ты – дух Богини. Воды твои вечно текут из глубин, дай же и мне силу возродить мир… – Девушка задрожала всем телом: вода окатила ее чело.

Эйлан не отрывала глаз от сумрачной поверхности: растревоженная зыбь успокаивалась, и бледно мерцающее отражение постепенно обретало четкость. Но тут лицо, глядевшее на нее из озера, вдруг изменилось. Теперь это была женщина постарше, с еще более бледной кожей; в темных кудрях тут и там вспыхивали рыжие пряди, точно искры огня – а вот глаза остались те же.

– Эйлан!

От окрика Диэды Эйлан сморгнула; из воды на нее снова смотрело ее собственное лицо. Ее спутница дрожала от холода – и внезапно Эйлан тоже почувствовала, что замерзла. Девушки торопливо оделись. Диэда взялась за корзину с лепешками; ее глубокий, грудной, музыкальный голос воспарил ввысь в песне:

Владычица священных вод,
Днесь воздаю тебе почет,
Моля о жизни и любви:
Богиня, дар благослови.

А в Лесной обители эту песнь, верно, поет целый хор жриц, подумала про себя Эйлан. Ее собственный голосок, негромкий и чуть срывающийся, сливался с голосом Диэды на диво созвучно:

Храни чащобы и поля,
Пусть будет к нам щедра земля;
Пусть будут здравы скот и люд,
Пусть дух и плоть в ладу живут!

Эйлан вылила из фляги в воду хмельной мед, а Диэда раскрошила лепешки и побросала кусочки в озеро. Течение, закрутившись водоворотом, подхватило дары и унесло их прочь, и на миг Эйлан почудилось, будто источник зажурчал громче. Девушки склонились над водой и кинули туда монеты, одну за одной.

Рябь улеглась – на темной глади, словно в зеркале, отразились лица девушек, такие схожие между собою. Эйлан замерла, опасаясь снова увидеть незнакомку. В глазах у нее потемнело: теперь она видела только одно лицо – и глаза сияли в воде точно звезды в темной пучине неба.

«Госпожа, ты – дух озера? Чего ты от меня хочешь?» – спрашивала Эйлан в сердце своем. И в ответ словно бы послышалось:

«Моя жизнь струится во всех водах так же, как течет по твоим жилам. Я – Река Времени и Море Пространства. Много жизней подряд ты принадлежала мне. Адсарта, дочерь моя, когда же ты исполнишь данные Мне обеты?»

Эйлан померещилось, будто глаза Госпожи ярко вспыхнули и озарили ей душу, или, может, это был солнечный свет: придя в себя, Эйлан растерянно заморгала – сквозь кроны били слепящие лучи.

– Эйлан! – произнесла Диэда: судя по тону, она обращалась к подруге уже не в первый раз. – Да что с тобой сегодня?

– Диэда! – воскликнула Эйлан. – Ты разве Ее не видела? Не видела в воде отражение Великой Богини?

Диэда покачала головой.

– Мало нам стервозных святош из Вернеметона, которые вечно долдонят про видения, – теперь и ты туда же!

– Да как ты можешь так говорить? Ты же дочь архидруида – в Лесной обители ты могла бы выучиться на барда!

Диэда нахмурилась.

– Женщина-бард? Арданос никогда такого не допустит, да и я не хочу просидеть всю жизнь взаперти в этом женском курятнике! Я бы лучше ушла в Вóроны вместе с твоим молочным братом Кинриком и сражалась бы с римлянами!

– Тссс! – Эйлан испуганно заозиралась, словно у деревьев были уши. – Ты будто не знаешь, что не след говорить об этом вслух, даже здесь, в лесу? Кроме того, ты не сражаться хочешь бок о бок с Кинриком, а лежать с ним бок о бок – видела я, как ты на него смотришь! – Эйлан лукаво усмехнулась.

Теперь жарко вспыхнула Диэда.

– Тебе-то откуда знать о таких вещах? – воскликнула она. – Ну да твое время не за горами, как начнешь сходить с ума по мужчине, то-то я посмеюсь в свой черед! – И она принялась сворачивать полотно.

– А вот и не начну, – запротестовала Эйлан. – Я хочу служить Богине! – На миг в глазах у нее потемнело, источник зажурчал громче – словно Владычица услышала ее слова. Диэда раздраженно сунула подруге в руки корзинку.

– Пошли-ка домой. – Она уже зашагала было обратно по тропе, но Эйлан замешкалась: ей вдруг померещилось что-то помимо плеска воды.

– Погоди! Ты слышишь? Вон в той стороне, где старая ловчая яма на кабана…

Диэда остановилась, повернула голову – и тот же звук раздался снова, на сей раз слабее, как если бы стенал от боли какой-то зверь.

– Надо пойти посмотреть, – заявила она наконец. – Ну, припозднимся немного, что с того? Если в яму провалился кабан, придется позвать мужчин, пусть избавят беднягу от мучений.

На дне ловчей ямы лежал юноша, почти мальчик: его бил озноб, рана кровоточила, а надежда на спасение таяла вместе с угасающим светом дня.

В яме было сыро и грязно и разило звериным пометом: в прошлом в яму попадались и кабаны, и медведи. На дне ямы и по стенам торчали острые колья: один такой кол вонзился юноше в плечо – по его прикидкам, рана была не опасна и пока даже не слишком-то и болела – предплечье онемело от удара при падении. Пустячная рана, что и говорить, – но, по-видимому, она-то его и убьет.

Нет, смерти он не боялся: Гаю Мацеллию Северу Силурику^[1] исполнилось девятнадцать лет; он как римский офицер присягал на верность императору Титу. Он сражался в своей первой битве еще до того, как на щеках его пробился густой пушок. Но умереть только потому, что он случайно провалился в ловчую яму, точно глупый заяц, – вот что обидно! Сам виноват, с горечью думал Гай. Если бы он только послушался Клотина Альба, он бы сейчас сидел у пылающего очага, потягивал пиво Южной страны да любезничал с хозяйской дочкой Гвенной, которая, отказавшись от целомудренной скромности захолустных бриттов, переняла фамильярную вольность жительниц Лондиния и других римских городов – с той же легкостью, с какой отец ее перешел на латынь и обзавелся тогой.

И однако ж Гая отправили в это путешествие только благодаря тому, что он владеет бриттскими диалектами, вспомнил юноша, хмуро кривя губы. Север-старший, его отец, был префектом лагеря II Вспомогательного легиона в Деве; он некогда женился на темноволосой дочери вождя силуров – в самом начале завоевательной кампании, когда Рим еще надеялся перетянуть племена на свою сторону, заключая с ними союзы. Гай заговорил на силурском диалекте раньше, чем научился лепетать первые детские словечки на латыни.

Конечно, в иные времена офицер имперского легиона, расквартированного в крепости Девы, счел бы ниже своего достоинства излагать свои требования на языке покоренной страны. Даже сейчас Флавий Руф, трибун второй когорты, деликатничать с местными не стал бы. Но Мацеллий Север-старший, префект лагеря, подчинялся непосредственно Агриколе, наместнику Британии, и его обязанностью было поддерживать мир и добрососедские отношения между населением провинции и легионом, который эти земли занял, охранял и управлял ими.