Тяжкое бремя налогов и повинностей жители Британии сносили достаточно мирно – они все еще зализывали раны, ведь не далее как одно поколение назад Боадицея, Кровавая королева, подняла восстание – и легионы жестоко покарали бунтовщиков. А вот поставлять рекрутов и рабочую силу для нужд Рима местные соглашались не столь безропотно: здесь, на окраинах Империи, все еще тлело недовольство, умело подогреваемое несколькими мелкими вождями и смутьянами. В этот-то рассадник смуты Флавий Руф и послал отряд легионеров – проследить за отправкой людей на имперские свинцовые рудники в холмах.

Имперская политика не допускала, чтобы молодой офицер был приписан к легиону, в котором его отец занимает высокий пост префекта. Так что пока Гай числился военным трибуном^[2] в легионе «Валерия Виктрис» – Победоносном Валериевом легионе в Глеве. Даже будучи наполовину бриттом, он, как сын римского солдата, с детства привык к суровой дисциплине.

Мацеллий-старший не добивался никаких льгот и поблажек для своего единственного сына – до поры до времени. Но в одной из приграничных стычек Гая легко ранило в ногу; его немного лихорадило, так что юношу отправили домой, в Деву, с разрешением оставаться там до полного выздоровления, после чего ему предстояло снова вернуться на службу. Рана зажила быстро, и Гай совсем извелся от безделья в отцовском доме; поездка с отрядом, ответственным за отправку рабочей силы на рудники, на тот момент показалась прекрасной возможностью поразвеяться.

Путешествие прошло довольно-таки бессобытийно: после того, как угрюмых рабочих увели, Гай, у которого оставались еще две недели отпуска, принял приглашение Клотина Альба, подкрепленное нескромными взглядами его дочки, погостить у него несколько дней и поохотиться в окрестных чащах. Здесь Клотин не знал себе равных, и – Гай ничуть не заблуждался на его счет! – был куда как рад принимать у себя сына высокопоставленного римского чиновника. Гай пожал плечами, с удовольствием съездил на охоту – она и впрямь удалась на славу! – и с неменьшим удовольствием наговорил Клотиновой дочке немало сладких небылиц. Не далее как вчера в этих самых лесах он убил оленя, доказав, что управляется с легким копьем не менее ловко, чем бритты со своим оружием, но вот теперь…

Лежа в грязи на дне ямы, Гай отчаянно проклинал и трусливого раба, который предложил показать ему короткий путь от виллы Клотина до римской дороги, уводившей, по словам негодника, прямиком к городу Деве; и свою собственную глупость – не он ли разрешил этому олуху править колесницей? – и зайца – или что уж там за зверек выскочил на дорогу прямо перед ним и перепугал лошадей; и дурня, не сумевшего сдержать плохо обученную упряжку; и тот злополучный миг, когда лошади понесли, сам он от неожиданности потерял равновесие, вылетел на обочину и сильно ударился головой.

От такого удара он, видать, еще и рассудка лишился, иначе сообразил бы остаться на месте; даже такой непроходимый болван, как его возница, рано или поздно справился бы с упряжкой и вернулся за господином. Так что больше всего Гай проклинал собственное безрассудство – он попытался сам отыскать дорогу через лес и сошел с тропы. И, видимо, забрел куда-то очень далеко.

После падения с колесницы в голове у него мешалось, но юноша с тошнотворной ясностью помнил, как внезапно оступился, как провалился настил и заскользили куда-то вниз листья и ветки: он рухнул в яму, и кол вонзился ему в плечо с такой силой, что Гай на какое-то время лишился чувств. Когда он пришел в себя настолько, чтобы оценить серьезность своего положения, полдень давно миновал. Второй кол разодрал ему икру, и вскрылась старая рана. Повреждение было не из опасных, но Гай так сильно ушиб лодыжку, что она распухла до размеров бедра; кость сломана, не иначе. Если бы не раны, юноша, проворный, как кошка, выбрался бы из ямы в мгновение ока; но сейчас он был слишком слаб – и перед глазами все плыло.

Гай знал, что если не истечет кровью до темноты, его непременно учуют дикие звери, и тогда ему конец. Не к месту вспомнились россказни старой няньки про тварей пострашнее, которые приходят на запах крови.

Промозглый холод пробирал до костей; зовя на помощь, юноша давно сорвал голос. Что ж, если ему суждено умереть, по крайней мере он умрет с достоинством, как подобает римлянину. Гай обмотал краем пропитанного кровью плаща лицо, и тут сердце его неистово забилось. Юноша с трудом приподнялся: он услышал голоса.

Из последних сил Гай позвал на помощь, но с губ сорвался не то визг, не то вой. Устыдившись этого крика, так непохожего на человеческий, молодой офицер попытался добавить несколько внятных, осмысленных слов, но горло перехватило. Он вцепился в один из кольев, однако смог лишь, подтянувшись, привстать на одно колено и привалиться к земляной стене.

Последний луч солнца ударил ему в глаза. Гай заморгал – и тут над ним возникла девичья головка в ореоле света.

– Великая Матерь! – звонко вскрикнула девушка. – Как, во имя всех богов, ты умудрился сюда провалиться? Ты разве не видел предостерегающих знаков – они же на всех деревьях начертаны!

Гай словно онемел. Девушка обращалась к нему на характерном диалекте, не вполне ему знакомом. Ну конечно, здесь же владения ордовиков! Юноша задумался, пытаясь перевести про себя эти слова на силурский говор своей матери.

Но не успел он ответить, как прозвучал другой женский голос, грудной и глубокий:

– Вот олух безмозглый, бросить бы его тут как приманку для волков!

Рядом с первой девушкой появилась вторая, похожая на нее как две капли воды. Гай подумал было, что у него двоится в глазах.

– Ну-ка, хватайся за мою руку, думаю, вдвоем мы тебя вытащим, – смилостивилась незнакомка. – Эйлан, помоги! – Она протянула Гаю тонкую, белую кисть; юноша попытался ухватиться за нее здоровой рукой, но сомкнуть пальцы не смог. – Что с тобой? Ты ранен? – спросила девушка уже помягче.

Не успел Гай ответить, как в яму заглянула первая девушка – ее Гай не мог толком рассмотреть, видел лишь, что она совсем юна.

– Ох, вижу – Диэда, он весь в крови! Сбегай приведи Кинрика, пусть он беднягу вытащит.

От накатившего облегчения Гай едва не лишился чувств. Постанывая, он бессильно сполз по стенке вниз – на каждое движение раны отзывались острой болью.

– Не вздумай потерять сознание, – донесся сверху звонкий голос. – Пусть мои слова привязывают тебя к жизни словно крепкая веревка, слышишь?

– Слышу, – прошептал он. – Поговори со мною.

Раны ныли невыносимо – может быть, просто потому, что Гай позволил себе чувствовать боль, зная: помощь уже на подходе. Голос девушки звучал над его головой, но слов юноша уже не понимал. Они журчали как говор ручья, отвлекая от страданий и мýки. Сгустился мрак; Гай подумал было, что у него темнеет в глазах, но тут же понял, что это просто село солнце: среди деревьев замерцали факелы.

Лицо девушки исчезло, и послышался ее оклик:

– Отец, тут в старую кабанью ловушку человек провалился!

– Ну так мы его сейчас вытащим, – ответствовал низкий, глубокий голос. – Хммм… – Гай почувствовал наверху какое-то движение. – Похоже, тут понадобятся носилки. Кинрик, спускайся погляди.

В следующее мгновение на дно ямы соскользнул молодой парень. Он оглядел Гая и весело осведомился:

– Ну и о чем ты только думал? Голова-то на плечах есть или нет? Этой яме уже лет тридцать будет, все здешние про нее знают!

Собрав остатки гордости, Гай собирался уже сказать, что если юнец его вызволит, то может рассчитывать на щедрую награду, – но тут же порадовался, что придержал язык. По мере того, как глаза его постепенно привыкали к свету факелов, римлянин рассмотрел своего дюжего спасителя: молодой великан оказался примерно его ровесником, лет восемнадцати или чуть старше. Светлые кудри бритта рассыпались по плечам, а жизнерадостное безбородое лицо дышало таким благодушием, словно он каждый день только тем и занимался, что вытаскивал из ловчей ямы полумертвых чужаков. На юнце была клетчатая туника и хорошие штаны из крашеной кожи; его вышитый шерстяной плащ скрепляла золотая булавка, украшенная красной эмалью – стилизованным изображением ворона. Такие одежды говорили о принадлежности к знатному дому – да только не одному из тех, что привечал завоевателей и перенимал обычаи Рима.

– Я нездешний, я не знаю ваших меток, – просто отвечал Гай на языке бриттских племен.

– Ладно, не бери в голову, давай-ка сперва тебя вытащим, а там и потолкуем, как тебя угораздило сюда свалиться. – Молодой бритт обхватил Гая рукою за пояс, поддерживая легко, как ребенка. – Мы эту ловушку выкопали на кабанов, медведей и римлян, – безмятежно заявил он. – Не повезло ж тебе в нее угодить! – Он запрокинул голову. – Кинь свою накидку, Диэда; так оно будет проще, чем носилки мастерить. Его-то плащ весь задубел от крови.

Поймав накидку Диэды, светлокудрый великан закрутил узлом один конец вокруг пояса Гая, другим концом обвязался сам, поставил ногу на самый нижний из кольев и предупредил:

– Если будет больно, кричи; я так медведей вытаскиваю – но уже дохлыми, так что они, понятное дело, не жалуются.

Гай, стиснув зубы, уцепился за своего спасителя: когда распухшая лодыжка задела за торчащий корень, от боли он едва не лишился чувств. Кто-то нагнулся сверху, схватил его за руки – и, наконец, молодой римлянин перевалился через край ямы и полежал так с минуту, тяжело дыша, прежде чем нашел в себе силы открыть глаза.

Над ним склонялся мужчина постарше. Он осторожно откинул грязный, запачканный кровью плащ Гая и присвистнул.

– Видать, кто-то из богов благоволит тебе, незнакомец; несколькими дюймами ниже – и кол пробил бы тебе легкие. Кинрик, девочки, посмотрите сюда, – продолжал он. – Там, где плечо все еще кровоточит, кровь темная и сочится медленно – значит, возвращается в сердце; а вот если бы вытекала из сердца, была бы ярко-красная и била бы фонтаном; тогда раненый, верно, испустил бы дух еще до того, как мы его нашли.

Светловолосый паренек и две девушки по очереди рассмотрели рану. Молодой римлянин лежал молча. Страшное подозрение перерастало в уверенность. Он уже отказался от мысли назваться и предложить этим людям солидное вознаграждение за то, чтобы его отвезли в дом Клотина Альба. Теперь Гай понимал, что спасла его лишь старая бриттская туника, которую он надел утром в дорогу. По небрежному замечанию, уместному в устах многоученого целителя, юноша догадался: перед ним друид. А в следующий миг пострадавшего приподняли с земли, в глазах у него потемнело, и мир исчез.

Очнулся Гай у очага; сверху вниз на него глядело девичье личико. В первое мгновение черты ее словно бы расплывались в огненном ореоле. Девушка была совсем юная и очень хороша собой. Широко расставленные, осененные светлыми ресницами глаза – удивительного оттенка: не то орехово-карие, не то серые. На подбородке – ямочки, но губы поджаты так серьезно, что кажутся старше самой девушки; волосы такие же бледно-золотистые, почти бесцветные, как и ресницы – пламя роняет на них рыжий отблеск. Она провела рукой по лицу раненого, и юноша ощутил прохладное прикосновение: незнакомка только что обмывала его водой.

Гай долго и неотрывно смотрел на девушку, пока ее черты не запечатлелись в его памяти навечно. Тут кто-то сказал:

– Довольно, Эйлан, сдается мне, он очнулся.

И девушка отошла.

Эйлан… Да, где-то он уже слышал это имя. Может, во сне? Какая она красавица!

Гай с трудом приподнялся. Он лежал на лавке в стенной нише. Юноша заозирался, пытаясь понять, куда он попал. Рядом с кроватью стояли Кинрик – тот самый светлокудрый богатырь, что вытащил его из ямы, и пожилой друид, имени которого римлянин пока не знал. Дом был выстроен в старинном кельтском стиле: деревянный каркас венчала круглая куполообразная крыша, оструганные бревна лучами расходились от высокого гребня к приземистым стенам. В таком доме Гай не бывал с тех пор, как мать еще малышом возила его в гости к родне.