Дочь мольфара (страница 7)
– М-матушка… – прозвучало внезапно в тиши комнатки. – Матушка… – почти чисто в каждом положенном слоге. – Матушка…
Каталина расплакалась. Мать прижала её к себе, не веруя, что чудо всё-таки свершилось.
– Слава тебе, боже… – шептала попадья, успокаивая рыдающую дочь. – Слава тебе, боже… Смилостивился… Смилостивился…
– Матушка… – раз за разом произносила Каталина.
Ей тоже не верилось в чудодействие. Не могло повериться. После долгих лет мук и страданий спасение пришло так скоропостижно и почти безболезненно. Ни гороха под коленями, ни обжигающих хлыщавых плетей, ни бесконечных молитв. Только травы, монотонный шёпот и вода. И пальцы-корни, которые Каталина ещё немного ощущала, хотя никаких корней из неё уже не росло.
Всё закончилось…
– Утром натощак и в вечер перед сном, – сказал Штефан, передавая Ксилле свёрток с россыпью разнотравья. – Настояться с луны до луны в кувшине и пить по глоточку три раза по десять дней. Запомнила?
– Запомнила! Запомнила! – едва не рыдала Ксилла.
– Криком не кричать, шёпотом не шептать, песни не петь, – продолжал мольфар. – Беречься от холода и сквозных ветров. Запомнила?
Каталина, переставшая лить слёзы, коротко кивнула. Мать уже облачала её обратно в одёжи, неустанно причитая:
– Хвали Господа! Хвали! Славь Отче нашего милосердного!
Агнешка отвернулась. Подтянув колени к груди, подпирая стену спиной, она застыла на лавке с пустыми глазами. Ей тоже хотелось плакать. И не моглось.
Ведь ни слёзы, ни любая другая водица не могли исцелить её жизни. Бренное тело латается, а на душе заплату не поставишь. Хромая нога срастается, дряблые связки набирают силу. И слабые волосы, и сорванные поясницы, и треснутые ногти – всё можно починить. А душа, распятая ржавыми гвоздями несправедливости, продолжает кровоточить.
Судьба это такая, или испытание, или наказание, или что-то другое – Агнешка не знала. Зато теперь она знала, что Каталина способна произнести древнюю клятву на заречении, а потом уж и в церкви на венчании. А после и в супружеской опочивальне сумеет заговорить ласковые слова суженому своему Янко…
– Живенько-живенько! – всё подгоняла дочку попадья, чтобы как можно скорее покинуть мольфаров дом.
В последний момент Каталина повернула взор к неподвижно сидящей на скамейке девушке. Взгляд чёрен и взгляд светел сошлись воедино, устремлённые друг к другу. И каждая в тот миг опалила другую. Каждая углядела и свет, и тьму. И каждая осталась при своём неотступно.
Гостьи ушли.
Мольфар вышел из пристройки, отирая шершавые мозолистые пальцы куском пакли.
– Тятя, почто ты их привечаешь? – спросила Агнешка. – Нет в них добра. И совести нет. Ничего нет, кроме корысти. Погляди на платки их. Каждый по три серебра. Корову целую купить можно. А они и благодарствия словом не оставили.
– Некуда нам корову девать, – ответил Штефан. – Это ж коровник надо и доить её дважды. Кто корову доить будет?
Он чуть заметно улыбнулся, а дочка его вздохнула:
– Не пойму я тебя… Ты всё говоришь, что добро делаешь. Что не можешь иначе. А какое это добро, если они как были алкающими, так и сталось с ними. Не прибавилось им добра ни капельки.
Настала очередь вздыхать Штефану:
– Твоя правда, Агнеш. И твоя же кривда. Я ведь не людям или зверью помогаю. Я помогаю душам. А души, что звериные, что человечьи, не ведают зла. Они чистые всегда. Добра им и так в достатке. Всё в мире – есть добро. Нужно только не на платки глядеть.
– А куда ж? – с грустью поинтересовалась Агнешка.
– В глаза, – уверенно ответил мольфар.
Девушка промолчала.
Она глядела в глаза Каталине. Вот только что глядела. Но разглядела там лишь пустоту и одиночество. За себя Агнешке и вовсе было страшно. Что смогла уличить Каталина в чёрных очах?.. Едва ли добро.
– Агнеш, – Штефан опустился на лавку подле дочери. – У каждого на свете своё предначертание. Моё – быть мольфаром. А оттого делать, что должно, не ища уплаты взамен. Служение моё – и есть плата за силы, которые мне были даны. Пойми, Агнеш, кому подвластна большая сила, тот сам обязан служить людям, а не выжимать из них тот мизер, что им дан. Разве чего-то тебе не хватает? Платка или коровы? Или серебра?
– Нет, тятя, – девушка сникла, пристыженная отцовскими словами. «Всё по справедливости», – говорил Штефан. И пока он говорил, справедливость как будто бы оставалась сама собой. Но, как только отец смолкал, справедливость вновь стремилась поскорее исказиться. – Всего мне в достатке. Всего хватает.
В тот миг Агнешка нисколько не лукавила. Не юлила. Не говорила того, о чём ей самой думалось как-то иначе. Она говорила от сердца и в помыслах своих сетовала не на отсутствие расписных платков или молоконосной скотины.
Её угнетала та непреодолимая пропасть, что пролегла меж людскими страстями и чистыми порывами души. Каждый, ступающий по земле, был с рождения наделён и тем, и другим. Но согласия в этом бесконечном хитросплетении будто бы никогда не наступало.
– Они ненавидят меня, тятя, – горестно вздохнула Агнешка. – Каждый раз за разное. За то, что матушки у меня нет. За то, что отец мой – мольфар. Ведьмой меня кличут, сторонятся, шушукаются, поносят. А на мне нет никакой вины, правда же?
– Правда, Агнеш, – Штефан обнял дочь крепко-крепко. – Всё правда. Но у других другая правда. И каждому со своей правдой делить судьбу. Когда-то и твоя мать разделила свою горькую чашу. Так было и есть.
Девушка легонько вздрогнула, когда отец припомнил женщину, что дала жизнь Агнешке и которую сама Агнешка никогда не знала даже самую малость.
– Кем была моя матушка?
– Чистой душой, – спокойно ответил мольфар. – А остальное неведомо и не важно.
Повисла тишина. Агнешка стёрла краем рукава выступившую слезинку.
Ветер уснул, и дождь прекратился. Воссияла улыбчивая луна на небосклоне. И горный склон ненадолго погрузился в обманчиво безмятежный сон.
Глава 9
Беспокойные зрачки попривыклись к тьме, разрослись чёрной дырой по глазному яблоку и затаились. Голодный взгляд упал на дорожку, щедро облитую лунным свечением. По дорожке шли двое. И заскорузлая тень истового презрения зашевелилась под рёбрами, дала о себе знать.
Двое поторапливались и всё равно брели медленно, стараясь обойти грязные лужи, не замочив ботинок и не замарав подолы. Глаза следили за ними, глаза жаждали мести.
Ослушание – порочнейший из грехов. А все, все они, каждый, кто хоть раз гляделся в эти глаза, рано или поздно ослушивались. И всех ждала кара. Непременно ждала, потому что заблудшим овцам надобно преподать урок.
Две овцы приближались к дому.
Отец Тодор дождался, когда откроется дверь и когда двое войдут восвояси.
Он был необычайно терпелив. Особенно с приездом в Боровицу многое приходилось сносить. Так многое, что подчас казалось – вот и наступил предел. Однако всякий раз убеждался: есть ещё запас прочности – не убило до смерти, не скосило навзничь. А значит, нужно и впредь бороться за праведное деяние. Праведникам всегда хуже других приходится, особенно по части терпения. Только так куётся правое дело.
Ксилла первой ступила в горницу. Каталина – за ней следом. И обе застыли при виде святого Отца.
– Отче… – проронила попадья и немедленно бросилась целовать указующий перст.
Однако Тодор отнял руку и смерил недостойную жену свою осуждающим взором.
– Чьи дворы облюбовывали на ночь глядя? – вопросил он со смиренным раздражением.
– От соседки мы, от соседки, – спешно заверила Ксилла. – Захворала она. Вот и навещали. Молились по её душу за здравие.