Мальчишка молчит: сам не знаю. Трудно выбрать. Невозможно решить. Я бы хотел всё забыть. Но не навсегда, а на время. Чтобы побыть простым беззаботным весёлым мальчишкой, который не помнит, как сам убивал и как его убивали. Не знает, какая бывает страшная жизнь. Вырасти, стать человеком из Лейна, таким как папа и братья, как няня, как все. Делать, что нравится. Смеяться, когда мне весело. Без страха просить, чего хочется. Говорить о любви тем, кого я люблю. Плакать, когда мне плохо, а не молчать, каменея от боли, потому что нас в Шигестори с малолетства учат терпеть. Да, я хочу всё забыть! Но потом обязательно вспомнить. Чтобы сделать счастливым того человека, которым я прежде был.

Девчонка молчит: понимаю. На твоём месте я бы, наверное, тоже так захотела. Ладно, сделаем, не вопрос.

Мальчишка молчит (кричит): что мы сделаем? Будет, как я хочу? Я всё забуду, а потом снова вспомню? Это можно? Но как?!

Девчонка молчит: в этой жизни я адрэле великой силы. Как я скажу, так и будет. Адрэле словами творят чудеса. Ты забудешь про Шигестори. Не надо ребёнку такое помнить. И в юности тоже, пожалуй, не стоит, ты прав. А потом я тебя разыщу. Ты увидишь меня и всё сразу вспомнишь. Но это случится ещё не скоро, лет через пятьдесят.

Мальчишка молчит: лучше раньше, в пятьдесят мы с тобой уже будем старые.

– Да ну что ты! – молчит (и смеётся) девчонка. – Не будем. В Лейне люди долго живут. Когда мы с тобой познакомились, мне было почти девяносто. На старика я не очень-то был похож.

– Девяносто, – потрясённо молчит мальчишка. – Я был уверен, ты младше меня лет на десять – пятнадцать. А тебе было почти девяносто! Нет слов.

Девчонка молчит: вот именно. Так что в пятьдесят ты будешь ещё совсем молодой. По-хорошему, надо бы дать тебе спокойно дожить до сотни, а уже потом устраивать встречу бывших фронтовиков. Но за сто лет я успею слишком сильно соскучиться. Пятьдесят ещё как-нибудь потерплю.

Мальчишка молчит: ты самый лучший друг в мире. И великий волшебник. Не понимаю, откуда ты такой взялся. И почему решил со мной подружиться. Как же мне повезло!

Девчонка молчит: просто я был Ловцом книг из Лейна. А ты – мой любимый писатель. Если бы других вовсе не было, или они писали сплошное фуфло, я бы продолжал ходить в Шигестори за книгами ради тебя одного.

Мальчишка молчит: а я свои книги уже не помню. Только сам факт, что писал.

Девчонка молчит: вот и хорошо, что не помнишь, детям такое нельзя.

* * *

– Вчера мальчишка сказал мне: «папа», – похвастался Таира Аша Лае Мегони, няне, с которой оставлял сына в те дни, когда на работе случался завал. – Я пришёл за ним в сад, вроде было ещё не поздно, но он там сидел один. Увидел меня, засмеялся и крикнул: «Папа». А потом ка-а-ак заплакал! Впервые с тех пор, как у меня появился. И почти целый час рыдал, да так громко, словно решил сразу за весь год рассчитаться, сто пропущенных плачей в один вместить. Я раз десять ему сказал: «Ты здоров, у тебя ничего не болит», – но это вообще не подействовало; думаю, он и так был здоров. Успокоился только дома, да и то, по-моему, просто потому что устал. От ужина отказался, зато почти двенадцать часов проспал. А с утра снова весёлый и всем довольный, как был всегда. Но я теперь беспокоюсь. Взял бы мальчишку с собой, но день, как назло, предстоит очень хлопотный. Если он снова расплачется, обязательно мне позвони.

– Всё будет в порядке, – ответила Лая Мегони. – Не переживай. Многие дети плачут после того, как впервые заговорят. Всё-таки переломный момент. Трудный и очень важный. С первым сказанным словом заканчивается младенчество. И начинается настоящая жизнь.

– Мои старшие вроде не плакали, когда начали говорить, – неуверенно сказал Таира Аша. Нахмурился, вспоминая: – Хотя, может, и плакали, просто не так бурно. И уж точно не в первый раз. Поэтому я не обратил внимания. А младший раньше никогда не ревел.

– Потому что не умел. А теперь научился, – улыбнулась Лая Мегони. – Скажем за это спасибо его доброй судьбе. Вряд ли у твоего сына будет много поводов плакать. Но всё равно лучше уметь, чем не уметь.

* * *

• Что мы знаем о сюжете?

Что настоящий сюжет этой книги – то, что происходит с читателем, пока он её читает. И всё, что с ним случится потом.

Вильнюс, никогда

Мирка (Миша, Анн Хари, но в тот момент только Мирка, потому что он рисовал) услышал, как хлопнула дверь, и замер; впору было схватиться за сердце, да руки грязные, он как раз краску пальцами по холсту растирал. Этот звук был событием из той невозможной жизни, когда в любое время мог зайти кто-нибудь из друзей, просто потому что шёл мимо и страшно соскучился. Целых два дня не виделись, ужас, ты куда вообще подевался, эй!

Это что же, я сам не заметил, как всё получилось? И мы снова есть? Сбылись настолько, что ходим друг к другу в гости? И меня уже так заждались в «Исландии», что послали гонца? Пожалуйста, господи, пусть так и будет, – думал Мирка (Миша, Анн Хари; он, конечно, Ловец книг из Лейна, но, когда подолгу говоришь на одном из языков ТХ-19, в твоих мыслях как-то сам собой появляется всемогущий адресат по имени Господи, хотя ты человек образованный и знаешь, что на самом деле всё во Вселенной устроено гораздо сложней).

Он не верил, что такое возможно, но немножко всё-таки верил, потому что иногда здесь случались странные вещи, почти (не почти!) чудеса. Меньше, чем твёрдое обещание, но больше, чем просто фантазии о возвращении прежних весёлых времён. Митя всё чаще объявлялся в своей кофейне и был растерянный, сонный, зато настоящий, живой. Иногда за стеной в соседней квартире работало радио, какой-то музыкальный канал. Вечная тёплая осень внезапно сменилась холодным душистым маем, а потом начался то ли поздний август, то ли ранний сентябрь. Булки в соседней пекарне, прежде почти горячие, понемногу начали остывать. И под кастрюлей с глинтвейном в «Исландии» уже приходилось каждый раз разжигать плиту. Несколько раз Миша видел с балкона прохожих – женщин, державшихся за руки, мальчишку с собакой, похожей на волка, нарядную даму в широкополой шляпе, бородатого чувака с забавной подпрыгивающей походкой, явно влюблённую пару, укутанную в одно на двоих пальто. Правда, никто из прохожих не оборачивался, когда Миша их окликал, но тут сам виноват, надо было не деликатно бормотать «добрый вечер» с балкона, а орать во весь голос, выскакивать и догонять. Но на это Миша пока не решался. Думал: если они всего лишь видения, мне об этом лучше не знать.

Словом, Миша ни во что такое не верил, но всё равно успел загадать (для этого верить не обязательно): вот бы это был Лех, которого не хватает так сильно, словно он не человек, а рука. Или Принцесса, она такая умная и спокойная, что рядом с ней как-то сразу сам начинаешь ясно мыслить и рассуждать. Или Томка, оптимист, каких мало, с Томкой любой апокалипсис – ерунда. Или… – дальше он не успел придумать, кто ещё может (должен! обязан!) к нему зайти, потому что в комнату вошёл незнакомец, темнокожий, светловолосый, по-мальчишески тонкий, такой красивый, что завидно, хотя, по идее, когда в тебе умирает ещё не родившаяся надежда, не до чужой красоты.

– Ну ничего себе! – воскликнул гость. – Ты тот самый художник? У которого подпись похожа на латинскую букву «k»? Вот это номер! А мне говорили, вы все тут так крепко спите, что вас, считай, почти нет.

– А! – наконец сообразил Миша. – Так ты тот самый эль-ютоканский искусствовед, который спёр у меня почти все картины? Это ты молодец.

– Всего половину, – возразил незнакомец. – На самом деле, я не грабитель…

– Да знаю, – улыбнулся Миша (Анн Хари). – Юрате мне рассказала. И что у вас в музее сейчас готовится наша выставка «Вильнюс, Земля, никогда». Это же правда? Она не ошиблась? Правильно тебя поняла?

Гость нахмурился.

– Вообще-то нам нельзя разглашать музейные планы до официального объявления. Но ладно, всё равно я Юрате уже разболтал. Выставка точно будет, я под неё выбил довольно удачный зал и уговорил заняться развеской нашего лучшего инсталлятора, который уже вышел в отставку, но посмотрел на картины и согласился вернуться ради них и меня. Открытие предварительно запланировано на один из последних зелёных потоков времени Хэссе; это по вашему счёту примерно в конце текущего года… или всё-таки следующего? Что-то не соображу. Без специальных таблиц даты пересчитывать сложно, а я их с собой не ношу.

– Ай, да не важно, какая там дата! – отмахнулся Миша (Анн Хари). – Главное, что выставка будет. Какое же счастье, а. Раз так, если хочешь, можешь взять остальные картины. Чего их в несбывшемся мариновать.

– Серьёзно? – изумился эль-ютоканец. – Можно всё-всё забрать?

– Забирай на здоровье. Эль-Ютоканский музей – это круто. О чём ещё и мечтать.

– Вот это удача! А то я чуть не чокнулся, когда выбирал. И сейчас специально зашёл посмотреть на оставшиеся картины, как в жару прибежал бы попить воды. Ты великий художник. Ты знаешь?

Миша пожал плечами:

– Никогда не ставил вопрос таким образом. Не думал про свой масштаб. Но получить настолько высокую оценку из уст эксперта зашибись как приятно. Хотя до сих пор я был совершенно уверен, что мне плевать.

– Картины-то я унёс, а денег за них не оставил, – покаялся искусствовед. – Но только потому, что Юрате сказала, они здесь никому не нужны. А если нужны, заплатить вообще не проблема, ты только скажи.

– Деньги? – Миша всерьёз задумался, потому что в нём внезапно проснулся Анн Хари, деловой, прагматичный Ловец. Но спохватился: – Да нет, конечно. Какие могут быть деньги. Лучше подари мне пачку билетов в музей.

– Билетов?! Я правильно понял? Тебе нужны билеты в наш Потусторонний Художественный музей? Если да, это очень просто устроить. У нас есть бессрочные абонементы для попечителей и коллег.

– Отлично. А можно несколько? Для меня и друзей.

– И вы с друзьями будете приходить в Эль-Ютокан на выставки?

– Так ещё бы! И на всех углах этим хвастаться. По-моему, в Лейне больше ни у кого ваших абонементов нет.

– В Лейне? Так, погоди. Я запутался, – искусствовед зажмурился, помотал головой и снова открыл глаза. – Ты что, Ловец книг из Лейна?

– Ну да.

– А почему ты сказал, что картины твои?

– Потому что они мои, – улыбнулся Миша (Анн Хари и Казимир). – Просто я и Ловец, и художник. У меня две судьбы.

– Вот это ты ловко устроился! – восхитился эль-ютоканец. – Даже завидно. Я о людях с двойными судьбами только слышал, а лично до сих пор не встречал. И понятно теперь, почему у тебя и остального пространства парадоксальное несовпадение коэффициентов стабильности! Мне не показалось. Надо всё-таки больше себе доверять.

– «Коэффициентов стабильности»? Это как?

– Это просто!

Миша горько вздохнул. Он знал по опыту университетских времён, что за вступлением «это просто» обычно следует невообразимо сложная, головоломная, непостижимая хренота.

– Эта реальность, – принялся объяснять эль-ютоканец, – обладает предельно высокой субъективной стабильностью. Иными словами, здесь не происходит никаких изменений без вмешательства внешних сил. И одновременно её объективная стабильность стремится к нулю. То есть для неподготовленного наблюдателя эта реальность существует примерно в той же степени, что мимолётное воспоминание о чужом, второпях пересказанном сне. А ты – вполне нормальный живой человек с умеренной субъективной стабильностью, потенциально способный ко многим, хоть и не любым изменениям. И с достаточно высокой объективной; грубо говоря, ты не наваждение, не сон и не бред. Поэтому здесь ты инородное тело. Невозможное происшествие. Настолько не совпадаешь с этой реальностью по основным показателям, что тебя здесь, считай, практически нет. Но ты есть! Стоишь и рисуешь картину. Из-за этого рядом с тобой мне немного не по себе. Хотя вообще-то я опытный. Не должен, по идее, страдать от парадоксальных несовпадений. Я даже однажды побывал внутри вымысла вымышленного существа!