Вот все-то у них здесь вокруг церковных праздников крутится. Наверное, поэтому и с казнью так торопились. А то потом жди, когда Пасха пройдет. Хотел спросить еще, какой сейчас год, но неожиданно зашелся в кашле. В горле першило нещадно. Подумал сначала, что простыл на площади, но нет – похоже, это всего лишь дурацкая масляная лампа так нещадно коптит. Задохнешься здесь с ними и до следующей казни так и не доживешь. Лучше уж в кромешной темноте сидеть. Поднялся из-за стола и от греха подальше снова перебрался на кровать.

– Что еще в городе говорят? – вежливо поинтересовался я, пока солдат подкидывал дрова в печку, а потом собирал в корзину грязную посуду и смахивал крошки со стола. Не так чтобы меня это сильно волновало, но почему не спросить хорошего человека?

– Да все о том же: как веревка у вас оборвалась и как Золотой всадник с Гром-камня сверзился. В народе говорят – плохой знак.

Золотой всадник? Это он про что?.. Неужели они здесь памятник Петру золотом покрыли? Тогда понятно, чего так все засуетились, и на что с таким ужасом смотрел Петр Южинский. Кстати…

– Как там поручик?

– Подавлен. Других-то ваших еще днем в Кронверк перевели. Завтра им приговор огласят. Жаль, что не довелось вам с ними проститься. А с Петром Михайловичем ночью свидитесь, я его приведу.

– Жаль… – соглашаюсь я. А про себя думаю, что с этим мне как раз повезло. Как изображать из себя Павла Стоцкого перед людьми, которые его хорошо знали? Выглядел бы я полным идиотом. Мне вон еще непростой разговор с Южинским предстоит, и это засада полная! Не могу же я признаться, что в теле его друга теперь посторонний человек? Все равно ведь не поверит. И от встречи не откажешься – обидится человек…

– Лампу погаси, пожалуйста, – прошу я солдата, который собрался уходить. – Посплю еще, пока Петр не пришел…

Глава 3

Конечно, спать я уже не стал, просто коптящая лампа меня жутко раздражала. Лежал на кровати, накрывшись шинелью, и обдумывал, что мне делать дальше. Понятно, что от меня теперь мало что зависело, но… жить пока придется под именем Павла… я напрягся, вспоминая фамилию в приговоре. Ага, Стоцкого.

Что бы эти взрослые парни ни натворили, не мне их судить. Они явно знали, на что шли, и знали, что им грозит. Рискнули и проиграли. Похож ли их заговор на восстание декабристов? Не имею понятия. Поскольку ничего о них не знаю, и влезать в их дела даже не собираюсь. Будем считать, что я вышел на минутку на чужой станции, но скоро зайду в вагон и поеду дальше – туда, где меня ждут.

Хотя не скрою: было бы интересно увидеть в зеркале Павла, в чье тело я так неожиданно попал. Только откуда в крепости зеркалам взяться? Но кое о чем можно судить и по косвенным признакам. Например, рост у него явно выше среднего – это было понятно даже по солдатам, которые нас конвоировали. Мы с Южинским выделялись среди них. Но если у Петра были светло-русые волосы, то Стоцкий, как и я сам, брюнет – в широком вороте рубахи видна темная поросль на его груди. Бедра узкие, тело поджарое и до моего 52-го размера точно не дотягивает. Да и грудная клетка поуже будет, чем моя.

Провел рукой по голове, потом ощупал лицо. Волосы довольно короткие, кажется, вьются немного. Усов, как у Южинского, нет, зато брови густые. Нос… нос чуть с горбинкой, прямой и сравнительно длинный, с моим прежним не сравнить. Про губы и рот ничего сказать не могу, видимо обычные. А вот зубы все до одного на месте и довольно ровные, если только клыки выступают чуть больше, чем у меня. Еще я успел чужие руки рассмотреть, пока ужинал. Не сказать, чтобы они у Павла холеные, но ладони заметно уже, чем мои, да и пальцы длиннее, с аккуратными ровными лунками ногтей.

Похоже, Павел Стоцкий следил за собой, что для гвардейского офицера вполне нормально. И со шпагой наверняка умел обращаться, а от верховой езды офицеру никуда не деться – здесь без этого вообще никак. Поэтому мышцы на руках и ногах не дряблые – это даже через одежду чувствуется. Тело, в которое я попал, в целом тренированное, что не может не вызывать у меня уважения. Я сам со спортом с детства дружу, поэтому терпеть не могу, когда люди тела свои запускают. Особенно мужчины.

Как ни странно, о своей прошлой жизни я уже думал относительно спокойно. Хоть и был сейчас трезв как стекло. Что-то такое хрустнуло во мне после второй петли, и истерика ушла. Но желание довести дело до логического конца никуда не делось. Просто рассуждать об этом я стал более рационально.

Наконец, я добрался до самого любопытного. До звезды. Потрогал лучи, присмотрелся к слабому мерцанию. Вообще, не ощущается как посторонняя штука в теле. Никак не мешает, ничего не болит. Очень необычная штука. Надо разбираться. Как и со всей местной суетой.

Похоже, умереть мне пока не дадут, хоть я и не собираюсь отступать от своего решения. Просто не удивлюсь, если и в третий раз все сорвется. А буду сильно упорствовать, еще неизвестно, куда потом закинет. Здесь хотя бы язык родной и места более или менее знакомые. Так что можно считать, что со мной еще сравнительно гуманно обошлись. В качестве наказания за самоубийство я вполне мог бы и в гораздо худшие времена попасть, где снятие кожи в порядке вещей. Но не мешает понять, зачем же меня все-таки сюда забросило?

Не для того же, чтобы следующие лет сорок я просидел в какой-нибудь крепости за чужое участие в заговоре? Или отправился в Сибирь на каторгу? Хотя возможно и такое. Но верни меня сейчас назад в день смерти, ничего бы не изменилось. И во мне нет раскаянья. Потому что без моих девочек мне жизнь не нужна. Она просто не имеет смысла, и это вовсе не красивые слова. Главное ведь – я сам не могу себя простить за то, что меня не было с ними в последнюю минуту. И поэтому сам вынес себе заслуженный приговор…

* * *

К тому моменту, как ночную тишину нарушили чьи-то шаги и раздался скрежет ключа, поворачивающегося в замке, я уже примерно выстроил в голове линию своего общения с Петром Южинским. Мозг теперь работал на удивление адекватно – то ли из-за того, что больше не плавал в алкогольном дурмане, то ли я наконец выспался нормально, то ли вообще какая общая «перезагрузка» произошла. А Петр сейчас был единственным, кто мог рассказать мне о Павле Алексеевиче Стоцком. И этим глупо не воспользоваться.

В камеру вошел бледный Южинский. Под глазами круги, в волосах солома. Он забрал лампу из рук солдата, поставил ее на стол. Дверь закрылась, мы уставились друг на друга.

Я принял вертикальное положение и пересел к изголовью, освобождая в ногах место «другу». Подтащить к кровати стул нет возможности – его ножки намертво прикручены к полу, да и лишние уши нам не нужны. Солдат дал возможность поговорить, но где гарантия, что он не подслушивает и не напишет потом донос с обстоятельным пересказом нашего разговора?

– Выспался? Везунчик ты, Поль… – вздохнул Петр, потирая шею. – А я так и промучился в полудреме. Все какие-то кошмары снились…

Полем меня назвал. Это они так свои имена на французский манер переделывают, а я его, видимо, Пьером должен называть. Терпеть такого не могу – коверкать родной язык. И смешно будет, если он сейчас перейдет на французский. С пятого на десятое я еще что-то смогу понять, но картавить с таким прононсом, как они, – точно нет. Получается, права была моя умница жена, когда говорила, что знание французского лишним быть не может. Так ладно, пришла пора внести некоторую ясность.

– Слушай, Петр, я должен сказать тебе кое-что важное…

– Все-таки хочешь написать императору прошение о помиловании? – вскинул он на меня печальные глаза.

– С ума сошел? – опешил я.

– Ну, слава богу! – и этот ненормальный бросился ко мне, сжимая в крепких объятьях. Аж кости хрустнули. Мне даже показалось, что он тихо всхлипнул. Потом Южинский неловко отстранился и вытер глаза ладонью. Какие они тут все чувствительные, даже неловко как-то…

– Поль… если бы еще и ты сдался, то я вообще веру в людей потерял! Ты сегодня так странно вел себя после казни, что я уже подумал…

– Подожди, Петь. Вот именно об этом и хочу тебе рассказать. В общем… после казни я память потерял.

– Как это? – удивился Южинский и даже привстал.

– Откуда я знаю как? Отдышался на помосте, когда веревка оборвалась, оглянулся – и понял, что даже не знаю, где нахожусь. Вроде как места знакомые, но все непривычное и названия в голове путаются. Людей не узнаю, имена их не помню, – я расстроенно покачал головой. – Нева – Невка, ну и так далее.

– Совсем?!

– Твое помню. Что нас за заговор против императора казнили, тоже помню. Но на этом всё.

Петр вскочил с кровати, схватился за голову и заметался по камере. Но из-за того, что она скорее напоминала клетку, он практически крутился на месте – три шага вперед, поворот у стола и три шага назад к двери. Снова поворот и опять три шага. Наконец, он выдохся и с размаха снова плюхнулся на кровать.

– Твари!.. – в его сдавленном шепоте было столько ненависти, что у меня мурашки по спине побежали. – Это инквизиторы! Они когда дар гасят, иногда такое случается. Но я думаю, что они намеренно это делают, чтобы унизить приговоренного еще больше.

Дар какой-то… Это он про звезду непонятную? Я еще раз потер грудь в том месте, где она мерцала. Но тему про инквизиторов и звезду решил пока отложить, сейчас гораздо важнее было узнать, в чье тело я попал. Who is mr. Stockey? Что это вообще за личность? Была.

– Расскажи по порядку: кто мои родители, как их зовут, живы ли они? Есть ли у меня братья и сестры?

Южинский смотрел на меня, как на сумасшедшего. Думаю, я на его месте тоже усомнился бы в душевном здоровье человека, который просит рассказать ему собственную биографию. Пришлось поторопить его:

– Давай, Петя, давай! Ты же не хочешь, чтобы кто-нибудь еще узнал о моем секрете?

– Боже упаси! Лучше снова на казнь, чем попасть в застенки инквизиции.

– Почему именно туда, а не в лечебницу для умалишенных? – поинтересовался я. У меня, если честно, мелькала мысль прикинуться душевнобольным, но, видно, я погорячился.

– Обладающий даром и потерявший рассудок опасен для окружающих. Поэтому его сразу же забирают псы Синода, и страшнее участи вообразить нельзя. Говорят, в их застенках происходят жуткие вещи. По крайней мере, еще никому не удалось оттуда выбраться живым.

Нет, Петя, самое жуткое – это разом потерять всех близких. И ты даже рядом не стоял с этим вселенским ужасом.

– Ладно, убедил. Тогда не тяни – чем больше ты успеешь рассказать, тем проще мне будет изображать себя привычного. Излагай коротко, может, я и сам что-то по ходу твоего рассказа вспомню. Итак, что с моей семьей?

Южинский потер лоб, собираясь с мыслями, и неуверенно начал:

– Ну… Стоцкие – дворянский род, довольно старый, из Смоленска. У вас там родовое гнездо. Здесь, в Петрополе, у вас есть особняк на Большой Морской, правда, он заложен давно.

– Петрополе?

– Да, так новую столицу назвал Петр Достославный.

Хм… Достославный. Ну ладно. Да и Петрополь – это даже неплохое название… мне нравится. Уж все лучше, чем наш Санкт-Петербург.

– Ты граф, Павел Алексеевич, двадцати восьми лет от роду. Вернее, еще недавно был графом, как и главой рода, и капитаном лейб-гвардии, пока тебя император не лишил дворянского титула и всех чинов. Теперь главой рода стал твой младший брат Сергей – он на пару лет тебя моложе. Сестрица Анна самая младшая из вас – ей семнадцать.

– Брат тоже военный?

– Нет. Он служит чиновником в Министерстве финансов. В детстве Сергей упал с лошади, сильно повредил ногу и с тех пор немного прихрамывает. Так что военная карьера для него с детства была закрыта. Парень он башковитый, но теперь в отставку, наверное, вышел – брат мятежника как-никак. Да и делами рода кто-то должен заниматься. Они у вас в довольно плачевном состоянии, если честно.

– А с отцом что?

– Алексей Павлович погиб три года назад на дуэли, даже до пятидесяти не дожил. Лихой был генерал, в последнюю галлийскую полком командовал, ты у него при штабе начинал.

– Я тоже воевал?

– Паша, ты не просто воевал! Твой портрет в галерее героев войны в Зимнем дворце. Был. Теперь уж, наверное, убрали, – вздыхает Петя.

– А что с матерью?