Я резко потянул её пальто, и ткань с неприятным треском поддалась, высвобождая хрупкие плечи девушки, которая задрожала под моими пальцами, словно пойманная птица, тщетно пытающаяся расправить сломанные крылья. Её дыхание сбилось, превратилось в частые, неглубокие вдохи, пропитанные паникой и полным неверием в происходящее.

Мои руки действовали с холодной точностью, будто руководимые чужой, безжалостной волей. Платье оказалось тонким и мягким, поддалось почти без сопротивления, открывая взору белую, в темноте почти светящуюся кожу. Тонкие советские трусики с кружевными краями рвались легко, без труда и сожаления, символизируя её последнюю защиту, теперь утраченную безвозвратно.

Я слышал её сдавленные всхлипы, различал, как дрожащими, искривлёнными от истерики губами она произносит неуверенным, сбивчивым шёпотом: «Пожалуйста… пожалуйста, не надо… я никому не скажу… просто отпусти меня… я ничего не видела… пожалуйста…» – и в этих коротких, отчаянных фразах сквозила не только надежда, но и бессознательное желание договориться с чудовищем.

Этот импровизированный монолог – не крик, не истерика, а внутренняя, почти детская попытка разжалобить палача – лишь усиливал тот особый, мрачный восторг, охвативший моё сознание полностью. Мир сузился до одной точки – этого прерывистого дыхания, этих бессильных движений, звука её сердца, который теперь бился в такт моей одержимости.

Наступил момент, ради которого я жил. Войдя в неё, я ощутил головокружительное чувство абсолютной власти и контроля, которое волной прокатилось по телу, заставляя мышцы напрячься до болезненности. Это было не физическое удовольствие – нет, это было куда глубже и страшнее: полное, неоспоримое ощущение власти над чужой судьбой, осознание собственной безнаказанности, возможности решать, кому жить и кому умирать.

Движения наши были полны отчаяния и ярости: её – бессильной и безнадёжной, моей – беспощадной, полной жестокости и внутренней тьмы. Я чувствовал, как её сопротивление постепенно угасает, уступая место тихому и горькому смирению. И это меня только сильнее разжигало.

С каждой секундой дыхание моё становилось всё тяжелее и прерывистее, мысли путались в темноте моего сознания, растворяясь в диком, первобытном восторге. Перед глазами мелькали тени и образы: неясные, размытые и пугающие, как осколки далёких, забытых кошмаров.

Всё моё существо в этот момент сосредоточилось на ощущении абсолютного контроля и полной, неотвратимой власти над этой девочкой, которая ещё недавно была просто случайной прохожей, а теперь оказалась полностью во власти моего темного желания.

Наконец, напряжение достигло своего предела. Из моего горла вырвался хриплый, глухой стон, больше похожий на утробный рёв дикого животного, чем на человеческий голос. Он прозвучал в темноте лесополосы резко, грубо и мерзко, разрывая тишину ночи, словно финальный аккорд жуткой симфонии, написанной безумным композитором.

Остановившись, я ощутил, как тело постепенно расслабляется, наполняется странным спокойствием и холодом. Эмоции, мгновенно покинувшие меня, оставили лишь пустоту и безразличие. Я поднял голову к ночному небу, глубоко вдохнул и выдохнул, возвращаясь в реальность и снова обретая контроль над собой.

В лесу вновь стало тихо. Только приглушённые, почти беззвучные рыдания девушки нарушали эту напряжённую тишину. Но я уже не слышал их, мысленно переключаясь на следующий этап моей жестокой игры. В моей голове вновь начал формироваться план – чёткий, холодный и беспощадный, готовый двигаться дальше, не оставляя следов и не вызывая подозрений.

Эта ночь была моей. И она ещё не закончилась.

Наступила короткая пауза, наполненная глухой тишиной и шелестом ветвей над головой. Темнота вокруг была плотной и вязкой, как старая кровь, сливаясь с моим внутренним мраком. Ощущение вседозволенности и безнаказанности медленно сменялось тревожной пустотой.

На секунду мелькнула странная мысль о бессмысленности происходящего и неизбежной пустоте, наступающей после каждого подобного эпизода. Это было мимолётное помрачение рассудка – вскоре разум взял верх, вернув привычное холодное спокойствие.

Анна тихо плакала, дрожала, её прерывистое дыхание напоминало жалобные стоны затравленного зверька. В её глазах застыл ужас, смешанный с непониманием и глухим отчаянием – мир для неё только что необратимо рухнул.

Я смотрел на девушку бесстрастно, словно коллекционер на новый, пусть и жалкий, экспонат своей галереи человеческих трагедий. Её судьба была решена ещё тогда, когда я впервые увидел её в баре. Оставалось лишь завершить начатое – действие столь же неизбежное, как и вся цепочка событий до этого.

Мои пальцы сомкнулись на её горле, ощущая тонкую кожу под ладонями. Девушка заёрзала, попыталась дёрнуться, но сил сопротивляться уже не было – лишь паника в глазах и беззвучный крик, застрявший в груди. Я сжимал пальцы сильнее, чувствуя тепло её плоти и затихающую пульсацию жизни.

В голове бушевала пустота, лишённая эмоций и колебаний. Это не была месть, злость или ярость – лишь хладнокровное, безжалостное действие, финальный штрих картины, созданной по моему сценарию. Я смотрел в её расширенные от ужаса глаза и видел там своё отражение – тёмное и чуждое, но полностью меня устраивающее.

Через несколько долгих мгновений всё закончилось. Девушка обмякла, её глаза померкли, тело полностью расслабилось, утратив последние признаки жизни. Я осторожно убрал руки, словно стараясь не потревожить её мёртвый покой. На меня вдруг нахлынуло странное ощущение – будто я завершил важное дело, поставив последнюю точку, после которой можно спокойно перевернуть страницу.

Я застыл на мгновение, слушая собственное дыхание и глухой стук сердца в висках. Лес вокруг притих, будто осуждающе наблюдая за мной, но мне было всё равно. Этот мир, как и любой другой, устроен просто и жестоко – победитель получает всё, а проигравший остаётся лежать в грязи и забвении.

Выпрямившись, я внимательно осмотрел себя, тщательно убрал следы, способные выдать моё присутствие, и восстановил внешний вид обычного советского гражданина. Мои движения были чёткими и уверенными – ни одна деталь не осталась без внимания.

Сквозь ветви деревьев на землю падал холодный и равнодушный свет луны, подчёркивая бессмысленность случившегося и эфемерность жизни, оборванной по моей прихоти. Я вдохнул ночной воздух, пропитанный запахом влажной листвы и земли, чувствуя, как тело наполняется странной лёгкостью, а разум – холодной ясностью.

Покинув лес, я шёл по пустынной улице, удаляясь от места преступления и собственной тёмной сущности, которая теперь затихла, насытившись. Внутренне я ощущал свободу и невидимость среди советских граждан, наивно верящих в свою мораль и безопасность.

Мимо проплывали тусклые фонари и тёмные окна, за которыми мирно спали люди, уверенные в своей защищённости. Я иронично улыбнулся, осознавая, насколько легко существовать среди тех, кто не признаёт моё существование. Их добровольная слепота была моей лучшей защитой.

Моё состояние напоминало шахматиста, только что завершившего сложную партию, разгромив противника. Моим противником был весь мир, уверенный в собственной безопасности и нерушимости законов.

Я ускорил шаг, возвращаясь в своё убогое жилище, к привычной маске доброго бармена и приветливого человека. Это была лишь небольшая остановка в бесконечном круговороте игр, которые обещали стать ещё жестче и интереснее.

Сегодня я вновь подтвердил своё превосходство и власть над чужими судьбами. Это давало мне уверенность, наполняло сердце спокойствием. Эта ночь принадлежала мне, как и многие последующие, ведь только я решал, кому жить, а кому умереть. В этом была вся правда моей жизни, спрятанной за улыбкой простого советского гражданина.

Возвращаясь по пустынной улице, я чувствовал внутри тяжёлую усталость, похожую на остывающий металл. Напряжение спадало, мышцы расслаблялись, разум прояснялся. Вместе с ясностью пришла резкая, неприятная мысль, заставившая меня резко остановиться.

Что-то в липкой ночной тишине выдернуло меня из состояния триумфа. Сначала я не понял, что именно. Просто ощущение – навязчивое и беспокойное: что-то было не так. Какой-то промах, оставшийся без внимания. След, оставленный по глупости. И в следующую секунду я понял, в чём заключалась ошибка.

Когда Анна расплачивалась за вино в баре, я машинально отдал ей сдачу. Среди банкнот, выданных из кассы, оказались купюры из потайного кармана – телепортированные деньги из 2025 года, точные копии советских рублей, созданные современными технологиями. Не фальшивка, а настоящие деньги, но слишком совершенные.

Бумага была слишком новой, структура непривычно плотной. Рез купюр оказался чрезмерно точным, словно обрезан лазером, а шрифт – идеально ровным, недоступным советской типографии 1978 года.

Я пошатнулся. Холод пробежал по затылку. Сердце, только что удовлетворённое властью, провалилось вниз и забилось часто – уже не от возбуждения, а от острой тревоги.

Вот он, этот прокол.

Ошибка, которую совершает каждый, считающий себя безупречным. Мелочь, на которой спотыкаются даже самые осторожные хищники. Я, конечно, не пьяный идиот с заточкой, но и мне свойственны человеческие ошибки. Просто полез не в тот карман и случайно отдал ей купюру, которую вовсе не собирался использовать.

Теперь эта банкнота лежала в кошельке мёртвой девчонки. Найди её кто-нибудь – и игра окончена.

Меня вычислили бы не по почерку или следам, а по бумаге. По клочку будущего, нелепо оставленному в чужих руках. Самое отвратительное, что в тот момент я это почувствовал. Внутри что-то кольнуло, но я проигнорировал сигнал, решив, что никто ничего не заметит. Убеждённость в собственной непогрешимости всегда становится началом конца.

Я зашагал быстрее, теперь уже с раздражением и злостью. Злость была направлена даже не на меня самого, а на систему, заставляющую соблюдать ничтожные условности. Моя природа выше этого – я не создан для допросов и отчётов. Но если играешь в зверя в клетке, не забывай, что решётка хоть и невидима, но крепка.

Если тело найдут и обнаружат среди её вещей купюру, которой там быть не могло, начнётся расследование. Если банкнота попадёт в руки милиции, этого будет достаточно для вопросов. Если кто-нибудь, особенно из органов, заподозрит неладное и начнёт копать глубже…

Вариантов было слишком много, и все – плохие. Я ненавидел неопределённость, особенно исходящую от моих собственных промахов. Ошибка, вышедшая из-под контроля, разрастается, как опухоль, и в итоге пожирает всё вокруг, включая меня.

Свернув в переулок, я выбрал кратчайший путь к дому, уже прокручивая в голове варианты возвращения на место преступления. Место было выбрано тщательно – малолюдное, затемнённое, но сейчас каждый куст казался мне под прицелом.

Я остановился, обдумал и взвесил. Возвращение казалось слишком рискованным: девушку могли уже найти, начать проверку или выставить дежурство. Можно было нарваться на прохожего, оперативника или даже дворника с лопатой, который запомнит моё лицо. Один шаг в сторону – и конец. Купюра не стоила моей жизни.

Я решил не возвращаться. Оставить всё как есть. Поверить, что купюру не заметят, выбросят или потратят случайно. Надеяться на халатность советской экспертизы, ленивого патологоанатома и простое везение. Это не идеально, но безопаснее. И именно безопасность сейчас была важнее всего.

Глава 2

Серое московское утро, пробиваясь сквозь мутные стёкла автомобиля, придавало лицам Варвары и Виталия строгую и непривычную серьёзность. Девушка безучастно смотрела на вытянувшиеся вдоль дороги дома, которые будто вырастали прямо из земли, напитанные хмурой и дождливой тоской столицы. В такие минуты она чувствовала себя отстранённой, словно наблюдая жизнь сквозь тусклое окно чужой квартиры.

Виталий, обычно невозмутимый, сегодня раздражённо вздыхал, нервно перебирая руки на руле, будто это могло ускорить вязкое движение автомобильного потока. Он изредка бросал короткие взгляды на коллегу, явно ожидая, что молчание нарушит именно она. Оба привыкли к срочным вызовам, но сегодняшний явно выделялся из привычного ряда.