Однако возможности промаха это вовсе не исключает…

– Но я старею, патера, а годы не щадят даже самых обстоятельных из людей.

На длинном костлявом лице коадъютора отразилась немалая скорбь.

– Увы, Твое Высокомудрие, – вновь кивнув, вздохнул он. – Увы, не щадят.

– Как и многое прочее, патера. Как и многое прочее. Наш город… да что там – сам круговорот стареет на глазах. Юные, мы замечаем лишь то, что молодо, подобно нам самим. Свежую травку на древних могилах. Молодую листву на старых деревьях.

Вновь приподняв подбородок, Кетцаль еще раз смерил выпуклое отражение собственного лица пристальным взглядом из-под тяжелых, набрякших век.

– Такова уж она, золотая пора красоты и… э-э… элегической поэзии, Твое Высокомудрие, – поддакнул Ремора, вертя в руках изысканный, тонкой работы сандвич.

– Ну а видя приметы зрелого возраста в себе самих, мы замечаем их и в круговороте. Много ли хемов, видевших человека, видевшего человека, помнящего день сотворения круговорота Пасом, отыщется в наши дни? Считаные единицы!

Слегка ошеломленный стремительным экскурсом в столь давнее прошлое, Ремора снова кивнул.

– Воистину, Твое Высокомудрие, воистину считаные единицы, – подтвердил он, украдкой вытирая пальцы, испачканные вареньем.

– С годами все чаще обращаешь внимание на повторы, все яснее осознаешь цикличность природы мифа. Получение посоха открыло передо мною возможность ознакомиться с множеством древних документов, и я прочел каждый со всем вниманием. Завел обыкновение посвящать сему по три иераксицы ежемесячно. Только сему, не считая неизбежного отправления погребальных обрядов. Строго-настрого наказал протонотарию не назначать аудиенций на эти дни. Рекомендую подобную практику и тебе, патера.

Новый раскат грома сотряс комнату от пола до потолка; за окном огненноглавым драконом сверкнула молния.

– Пожалуй, я… мм… восстановлю этот разумный обычай немедля, Твое Высокомудрие.

– Немедля, говоришь?

Приняв решение при первом же удобном случае припудрить подбородок, Кетцаль оторвал взгляд от серебряного чайника.

– Ну что ж, если хочешь, ступай к юному Наковальне, распорядись. Распорядись сию же минуту, патера. Сию же минуту.

– Боюсь, это… э-э… неосуществимо, Твое Высокомудрие. Патера Наковальня отослан мною с… мм… неким поручением еще в мольпицу и до сих пор… мм… не вернулся.

– Понимаю. Понимаю.

Дрожащей рукой подняв чашку, Кетцаль коснулся губами золоченого ободка и опустил ее, но не так низко, чтоб выставить на обозрение подбородок.

– Мне нужен говяжий бульон, патера. Вот это нисколько не прибавляет сил. Нужен крепкий говяжий бульон. Будь добр, позаботься.

Давным-давно привыкший к этой просьбе, коадъютор Кетцаля поднялся на ноги.

– Приготовлю своими руками, Твое Высокомудрие. Займет это… э-э… всего… мм… глазом моргнуть не успеешь. Вскипятить воду… мм… залить крутым кипятком… Твое Высокомудрие может вполне на меня положиться.

Провожая взглядом пятящегося к двери Ремору, Кетцаль неторопливо опустил чашку из тонкого фарфора на блюдце и даже пролил из нее пару капель: человек обстоятельный обстоятелен во всем, вплоть до этаких мелочей. Негромкий, сдержанный шорох затворяемой двери… хорошо. Щелчок задвижки… прекрасно! Теперь никто не войдет к нему без шума и некоторой задержки: механизм задвижки он сконструировал сам.

Не покидая кресла, он извлек из ящика комода у противоположной стены пуховку и нежно нанес на крохотный, заостренный, тщательно вылепленный с утра подбородок новый слой пудры телесного цвета, снова, то хмурясь, то улыбаясь, повертел головой из стороны в сторону, пригляделся к собственному отражению в чайнике: ну-с, каков эффект? Прекрасно, прекрасно!

Проливной дождь хлестал в окна с такой силой, что струйки студеной воды, сочась внутрь сквозь щели оконных рам, скапливались манящими лужицами на подоконниках из молочного кварца, каскадами текли вниз, пропитывая ковер. Да, и это тоже прекрасно! В три пополудни ему предстоит возглавить личное жертвоприношение – двадцать один серый конь в яблоках, дар советника Лемура (ныне, увы, посмертный), по одному жеребцу всем богам разом за каждую неделю, миновавшую с тех пор, как поля Вирона в последний раз окропило благодатной, живительной влагой дождя хоть сколько-нибудь существеннее мелкой мороси. Что ж, теперь жертва может быть – и будет – объявлена благодарственной, вот только… Узнает ли к тому времени паства о кончине Лемура?

Кетцаль надолго задумался, размышляя, благоразумно ли оповещать паству о сем факте, буде они до сих пор пребывают в неведении: вопросец-то немаловажный… Наконец он – хоть временное, да облегчение! – извлек из потайных гнезд в нёбе шарнирные клыки, с радостью, прислушиваясь к негромким щелчкам, вставил каждый в свою лунку, ликующе осклабился и подмигнул собственному отражению, искаженному выпуклым серебром. Очередной удар грома заглушил лязг задвижки почти целиком, но не зря же Кетцаль бдительно приглядывал за ней краем глаза!

Задвижка брякнула вновь, громче прежнего: единоборство с неудобной, норовистой железной ручкой по ту сторону двери, поворот коей, будучи завершен, высвобождал из гнезда массивную, тугую защелку, стоил Реморе изрядных трудов.

Кетцаль словно бы невзначай промокнул губы салфеткой, а едва он вновь расстелил ее на коленях, его клыки исчезли, как не бывало.

– Да, патера? – брюзгливо осведомился он. – Что у тебя еще? Уже пора?

– Бульон, Твое Высокомудрие, – напомнил Ремора, водрузив на стол небольшой поднос. – Позволь… мм… нацедить тебе чашечку? Для сей цели я… э-э… разыскал чистую.

– Будь добр, патера. Будь добр, нацеди, – с улыбкой ответил Кетцаль. – В твое отсутствие я размышлял о природе смешного. Случалось ли тебе задумываться о том же?

Ремора опустился в кресло.

– Боюсь, что нет, Твое Высокомудрие. Нет, не случалось.

– А что стряслось с юным Наковальней? Ты ведь не ожидал, что его отлучка настолько затянется?

– Не ожидал, Твое Высокомудрие. Я послал его в Лимну, и…

Высыпав в чашку несколько ложек бульонного порошка, Ремора залил порошок кипятком из небольшой медной кастрюльки, принесенной с собой. Над чашкой заклубился невесомый, полупрозрачный пар.

– И, надо заметить, несколько… мм… обеспокоен. Прошлая ночь не обошлась без толики… мм… беспорядков, э? – продолжал он, энергично размешивая бульон. – Увы, этот… э-э… сопливец, Шелк… патера Шелк. Я с ним знаком…

– Да, протонотарий меня обо всем известил, – вспомнил Кетцаль, с едва заметным кивком принимая курящуюся паром чашку, – но, думаю, в Лимне должно быть спокойнее.

– Вот именно, Твое Высокомудрие. Я рассудил точно так же.

Осторожный глоток… На миг задержав горячую, солоноватую жидкость во рту, Кетцаль с наслаждением пропустил ее сквозь сложенные клыки.

– Отправлен он был на поиски… мм… э-э… одной особы. Особы… э-э… водящей знакомство с пресловутым патерой Шелком. Кстати, самого патеру разыскивает городская стража, э? Не говоря уж кое о ком еще. О прочих… э-э… заинтересованных сторонах. Насколько мне известно. Кроме того, с утра я, Твое Высокомудрие, отправил своих людей по следам юного Наковальни, однако столь… мм… необходимый всем нам ливень изрядно затруднит поиски, причем всем до единого, мм?

– А скажи-ка, патера, ты плаваешь?

– Я, Твое Высокомудрие?.. То есть, в… мм… в озере? Нет. По крайней мере, не предпринимал подобных купаний вот уже много лет.

– Я тоже.

– Однако, – заговорил Ремора, нащупывая суть вопроса, пока что оставшуюся загадкой, – подобные упражнения весьма, весьма на пользу тем, кто… мм… тем, кто не удлиняет срок жизни при помощи всевозможных устройств, э? Не угодно ли Твоему Высокомудрию принять горячую ванну перед жертвоприношением? Или… а-а, вот оно! Источники! Целебные источники близ Урбса. Оздоровительные купания… Быть может, пока обстановка здесь столь беспокойна… э?

Кетцаль встряхнулся. При этом по его телу обычно пробегала зыбкая дрожь, свойственная толстякам, однако в тех нескольких случаях, когда Реморе выпадала повинность укладывать его на кровать, тело Кетцаля неизменно оказывалось на удивление легким и гибким.

– Служение богам…

Сделав паузу, Кетцаль улыбнулся.

– Разумеется, Твое Высокомудрие, служение богам превыше всего. О всемерной… э-э… защите интересов Капитула я позабочусь сам, лично, э? – зачастил Ремора, откидывая со лба непослушные пряди поредевших черных волос. – Каждый обряд, свершенный с… мм…

– Не сомневаюсь, ты помнишь эту историю, патера, – покачиваясь из стороны в сторону, быть может, мысленно усмехаясь, перебил его Кетцаль. – Муж-чина и Жен-щина, в саду, точно кролики. И эта… как, бишь, они называются?

В качестве пояснения он поднял перед собою тонкую, в извивах синеватых вен, сложенную горстью ладонь тыльной стороной кверху.

– Кобра, Твое Высокомудрие?

– И кобра, уговорившая Жен-щину съесть плод с ее древа, чудесный плод, наделяющий всякого вкусившего мудростью.

Ремора кивнул, гадая, каким бы образом вернуть разговор к источникам.

– Да, аллегорию я… мм… припоминаю.

Кетцаль закивал – с одобрением, энергично, будто мудрый наставник, удостаивающий похвалы смышленого малыша.

– Обо всем этом есть в Писании. Или почти обо всем. Бог по имени А-лах изгнал Жен-щину с мужем из сада.

На время умолкнув, он глубоко задумался, погрузился в себя.

– Кстати заметить, А-лаха мы, кажется, совсем позабыли. Упустили из виду. На моей памяти жертв ему не приносили ни единого раза. Мало этого, никто даже не задается вопросом, чего ради кобра соблазнила Жен-щину съесть этот плод.

– Из чистой… э-э… злокозненности, Твое Высокомудрие? Я с детства полагал именно так.

Кетцаль посерьезнел, закачался из стороны в сторону чуть быстрее.

– Дабы Жен-щина влезла на его дерево, патера. И ее муж тоже. И рассказ о них не завершен, ибо вниз они не спустились. Вот отчего я спрашивал, случалось ли тебе размышлять о природе смешного. Патера Наковальня – хороший пловец?

– Э-э… я… мм… представления не имею, Твое Высокомудрие… а что?

– Ты ведь считаешь, будто тебе известно, зачем женщина, на поиски которой ты его послал, отправилась к озеру за компанию с нашим проказником, Шелком, чье имя я уже не раз видел на стенах.

– Э-э… Твое Высокомудрие… мм… невероятно проницателен, как всегда, – слегка втянув голову в плечи, пролепетал Ремора.

– Не далее как вчера я заметил его нацарапанным на высоте пяти этажей, – словно не слыша лепета коадъютора, продолжал Кетцаль, – и притом изрядно растянутым в ширину.

– Какой позор, Твое Высокомудрие!

– Не забывай о почтении к нашим ризам, патера. Сам я плаваю неплохо. Не так хорошо, как рыба, но очень, очень неплохо. По крайней мере, некогда пловцом был неплохим.

– Рад слышать, Твое Высокомудрие.

– Шутки богов весьма длинны в пересказе. Вот отчего тебе надлежит посвятить иераксицы вдумчивому чтению древних хроник, патера. В скором времени выучишься мыслить по-новому, куда лучше прежнего. Сегодня как раз иераксица. Благодарю за бульон. Ступай.

Ремора поднялся на ноги и поклонился.

– Как будет угодно Твоему Высокомудрию.

Его Высокомудрие, вновь погрузившись в раздумья, устремил взгляд ему за спину.

– Я не раз уже замечал, – решившись на отчаянный риск, заговорил Ремора, – что твой собственный образ мыслей значительно… э-э… отличается от общепринятого… что мыслишь ты… мм… много тоньше, изящнее большинства.

Ответа не последовало. Ремора сделал шажок назад.

– А уж осведомленность Твоего Высокомудрия в любых… э-э… материях, какие ни возьми, поистине поражает… мм… воображение.

– Постой, – приняв решение, распорядился Кетцаль. – Мятежи. Что Аламбрера? Пала?

– Что-что, прости?.. Аламбрера? Э-э… нет, Твое Высокомудрие. Сколь мне известно, нет.

Негромко вздохнув, Кетцаль потянулся за чашкой с бульоном.