– Значит, сегодня вечером… Сядь, патера. Вечно ты прыгаешь, скачешь, на месте не усидишь. На нервы, надо заметить, действует. Не доведет тебя непоседливость до добра. Лемур мертв. Об этом ты знаешь?

Ремора, со стуком захлопнув невольно разинутый рот, опустился в кресло.

– Не знаешь. Хотя по службе обязан держаться в курсе событий.

Ремора пристыженно склонил голову, признавая за собой упущение.

– Позволь осведомиться, Твое Высокомудрие…

– Каким образом о сем узнал я? Тем же самым, каким узнал, что женщина, за которой ты послал Наковальню, отправилась к озеру Лимна вместе с патерой кальдом. С Шелком.

– Твое Высокомудрие!

Кетцаль вновь одарил Ремору безгубой улыбкой.

– А не боишься ли ты, патера, что меня арестуют? Бросят в ямы? Вероятнее всего, Пролокутором в таком случае станешь ты… а ям я не боюсь.

Удлиненная, без единого волоска, голова Кетцаля мелко закачалась, запрыгала над чашкой.

– Бояться ям, в мои-то годы… Ничуть, ничуть!

– И тем не менее молю, Твое Высокомудрие, будь… э-э… осмотрительнее.

– Отчего город не пылает от края до края, патера?

Захваченный врасплох, Ремора бросил взгляд за ближайшее из окон.

– Глинобитный кирпич, крылокаменные стены. Деревянные брусья, поддерживающие верхние этажи. Солома либо черепица кровель. Минувшей ночью сгорели пять торговых кварталов. Отчего же сегодня огнем не охвачен весь город?

– Ливень, Твое Высокомудрие, – призвав на помощь всю храбрость, предположил Ремора. – Обильные… э-э… осадки с раннего утра.

– Именно, именно. В мольпицу патера кальд, Шелк, отправился с некоей женщиной в Лимну. В тот же самый день ты отправил туда Наковальню на поиски особы, «водящей с патерой знакомство». Также женщины, поскольку уточнений ты всячески избегал. Ну а за час до обеда со мной говорил по стеклу советник Лори.

Ремора напрягся всем телом.

– Он-то и сообщил Твоему Высокомудрию, что советника Лемура более нет среди нас?

Кетцаль покачал головой вправо-влево.

– Напротив, патера: он сообщил мне, что Лемур жив. Жив, невзирая на слухи о его смерти. Каковые он и просил меня опровергнуть сегодня, после полудня.

– Но если советник… э-э… Лори уверяет, что…

– Значит, Лемур, вне всяких сомнений, мертв. В противном случае он побеседовал бы со мною лично. Либо показался бы в Хузгадо. Либо и то и другое.

– Но пусть даже так, Твое Высокомудрие…

Возражения коадъютора, словно поддержав нетерпеливый взмах узкой ладони Кетцаля, оборвал очередной раскат грома.

– Сумеет ли Аюнтамьенто одержать верх без него? Вот в чем вопрос, патера, вот в чем вопрос! Мне нужно твое мнение.

Дабы заручиться хоть каким-нибудь временем на раздумья, Ремора потянулся к собственной чашке, отхлебнул давно остывшего чаю.

– Помимо Аламбреры, немало оружия и боеприпасов… э-э… так сказать, мускулов всякой распри, хранится в… э-э… расположении расквартированной в городе стражи.

– Это я знаю сам.

– Ну, а Аламбрера, Твое Высокомудрие – сооружение весьма… мм… внушительное. По моим сведениям, одна ее наружная стена достигает двенадцати кубитов… э-э… в поперечнике… однако Твое Высокомудрие полагает, что нынче вечером она сдастся? Могу ли я узнать, из каких источников Твое Высокомудрие почерпнул сии сведения, прежде чем высказать мнение?

– Ни из каких, – буркнул Кетцаль. – Просто-напросто размышляю вслух. Если Аламбрера продержится еще день или около, патера кальд Шелк проиграл. Таково мое мнение. Теперь я хочу услышать твое.

– Твое Высокомудрие оказывает мне великую честь. По-моему, тут следует принимать в расчет также… мм… спящую армию. Несомненно, советник Лемур… э-э… Лори не замедлит призвать ее… э-э… под ружье, буде сочтет положение… мм… угрожающим.

– Твое мнение, патера.

Чашка Реморы задребезжала о блюдце.

– Пока… э-э… верность городской стражи остается… мм… безукоризненной, Твое Высокомудрие… – Осекшись, Ремора шумно перевел дух. – На мой взгляд, хотя я, разумеется, в делах военных… мм… не специалист, пока городская стража верна властям, патере кальду… э-э… мм… победы не одержать.

Казалось, Кетцаль слушает только грозу: часы в форме гроба, стоявшие у дверей, успели оттикать не менее пятнадцати раз, а комнату все это время наполняло лишь завывание ветра да хлесткий стук дождя в стекла окон.

– Ну а, допустим, тебе сообщили, что часть стражи уже перешла на сторону Шелка?

Ремора невольно вытаращил глаза.

– У Твоего Высокомудрия?..

– Не имеется никаких резонов так полагать. Вопрос мой – чисто гипотетический.

Прекрасно знакомый с «гипотетическими» вопросами Кетцаля, Ремора вновь перевел дух.

– Тогда я, Твое Высокомудрие, сказал бы, что в столь злосчастном положении… при столь плачевном стечении… мм… обстоятельств наш город окажется в… мм… весьма опасных водах.

– А Капитул?

Ремора удрученно поник головой.

– И Капитул также, Твое Высокомудрие. В той же степени, если не хуже. Будучи авгуром, Шелк вполне… э-э… вполне может объявить себя не только кальдом, но и Пролокутором.

– Действительно. Почтения к тебе, коадъютор, он не питает?

– Отнюдь, Твое Высокомудрие! Совсем… э-э… наоборот!

Кетцаль молчал, прихлебывая из чашки бульон.

– Неужели Твое Высокомудрие… э-э… намерен поддержать сторонников… мм… патеры кальда силами Капитула?

– Поручаю тебе, патера, составить и разослать циркуляр. В твоем распоряжении почти шесть часов, и этого более чем достаточно, – распорядился Кетцаль, не отрывая взгляда от чашки с неподвижной, густой бурой жидкостью. – После службы в Великом Мантейоне я его подпишу.

– Наказ всему клиру, Твое Высокомудрие?

– Подчеркни особо: наш священный долг – утешение раненых и Прощальная Формула для умирающих. Намекни также – намекни, избегая определенности в утверждениях, что…

Осененный новой идеей, Кетцаль умолк.

– Да, Твое Высокомудрие?

– Что смерть Лемура положила конец былым притязаниям советников на власть. С патерой кальдом, с Шелком ты, говоришь, знаком?

– Да, Твое Высокомудрие, – кивнул Ремора. – И не далее как вечером сциллицы имел с ним… э-э… довольно-таки продолжительную беседу. Касательно финансовых… мм… неурядиц его мантейона и… э-э… различных других материй.

– А я – нет, патера. Лично я с ним не знаком, но прочел все донесения из его досье – и от наставников, и от его предшественника. Отсюда и мои рекомендации. Прилежен, деликатен, умен, благочестив. Нетерпелив… обычное дело для его возраста. Почтителен, что подтверждаешь ты сам. Неутомимый труженик, что при всякой возможности подчеркивал его наставник по теономии. Мягок, сговорчив. В течение последних дней снискал немыслимую популярность. Преуспев в свержении Аюнтамьенто, вероятно, останется прежним этак около года, а то и намного дольше. Хартийное правительство во главе с юным авгуром, которому, дабы сохранить за собою власть, потребуются опытные советчики…

Ремора истово закивал.

– В самом деле, Твое Высокомудрие, в самом деле! Вот и меня осенила та же… э-э… светлая мысль!

Кетцаль качнул чашкой в сторону ближайшего из окон.

– Как видишь, мы претерпеваем перемену погоды, патера.

– И… мм… на удивление основательную, Твое Высокомудрие.

– К ней надлежит приспособиться. Вот отчего я спрашивал, умеет ли юный Наковальня плавать. Сможешь связаться с ним, передай: пускай гребет смело, не жалея сил. Все ли ты понял?

Ремора вновь закивал.

– Я… мм… приложу все усилия, чтоб беззаветная поддержка… э-э… законной, священной власти со стороны… мм… Капитула сделалась очевидна каждому, Твое Высокомудрие.

– Тогда ступай. Ступай и займись циркуляром.

– Но что, если Аламбрера не… э-э… а?

Увы, если Кетцаль и услышал его, то никак сие не проявил. Поднявшись с кресла, Ремора попятился к выходу и, наконец, затворил за собою дверь. Тогда Кетцаль поднялся на ноги тоже, и сторонний наблюдатель (случись таковой поблизости) изрядно удивился бы, увидев, сколь он, сухощавый, сморщенный, высок ростом. Плавно, словно бы на колесах, скользя по ковру, Пролокутор приблизился к окну, выходившему в сад, рывком распахнул широкие створки, впустив внутрь проливной дождь и шквал ветра, подхвативший, развернувший его шелковично-лиловые ризы за спиной, точно хоругвь.

Какое-то время он стоял у окна без движения, не обращая внимания на косметику, телесно-розовыми и тускло-желтыми ручьями струящуюся с лица, в задумчивости любуясь тамариндом, посаженным по его приказанию под окном двадцать лет тому назад. За два десятилетия тамаринд вырос, вытянулся к небу выше множества считавшихся высотными зданий, а его глянцевитые, омытые ливнем листья касались оконного переплета и даже, пусть лишь на ширину детской ладошки, заглядывали в спальню, подобно множеству пугливых сибилл, не сомневающихся в хозяйском радушии, но, по обыкновению, застенчивых, робких… ну а породившее их дерево, взращенное личными стараниями Кетцаля, достигнув более чем достаточной величины, служило ему источником непреходящей радости. Надежное укрытие, память о родном доме, торный путь к свободе…

Вновь скользнув через комнату, Кетцаль накрепко запер дверь и сбросил насквозь промокшие ризы. Дерево даже в такую грозу куда безопаснее, хоть он и умеет летать…

Громада утеса скользнула навстречу, нависла над головой, укрыла сидевшего на носу Чистика от непогоды одновременно с последним посвистом ветра, еще разок, на прощание, хлестнувшего в лицо ледяным дождем. Окинув взглядом отвесную скалу, Чистик направил иглострел на авгура, дежурившего у фала.

– Гляди у меня, больше не балуй. Ишь, понятливый какой стал!

Гроза, разразившаяся еще на ростени, даже не думала униматься.

– Правь вон туда! – рявкнула Синель, указывая курс рукой.

Ледяные водопады, струившиеся с ее слипшихся, обвисших малиново-алых локонов, сливались в реку меж полных грудей, устремлялись к обнаженным чреслам.

Старый рыбак-рулевой коснулся фуражки.

– Слушаюсь, о Сцилла-Испепелительница!

Из Лимны они вышли ночью, на исходе мольпицы. С ростени до затени солнце перечеркивало струей белого пламени слепящее глаза небо; свежий и крепкий поутру, ветер со временем переменился, ослаб, сменившись прерывистыми, легчайшими дуновениями, а к часу закрытия рынка унялся вовсе. Большую часть того дня Чистик прятался в тени паруса, а Синель – под галфдеком, но без толку: и он, и она, не говоря уж об авгуре, жутко обгорели на солнцепеке. К ночи над озером вновь поднялся ветер, но, как назло, встречный.

Управляемые старым рыбаком, под окрики вселившейся в Синель великой богини, велящей держаться еще, еще круче к ветру, они лавировали, лавировали, лавировали без конца, и Чистик с авгуром, то и дело одолеваемые тошнотой, лихорадочно отчерпывали воду на каждой смене галса, лодка кренилась так, что планширь едва не уходил под волну, а топовый фонарь бешено раскачивался из стороны в сторону, с грохотом бился о мачту, стоило лодке изменить курс, и с полдюжины раз угасал, заставляя троих донельзя усталых людей на борту замирать, вздрагивать в страхе напороться на кого-нибудь в темноте либо самим угодить под таранный удар чужого форштевня.

В один прекрасный момент авгуру вздумалось выхватить из-за брючного пояса Чистика иглострел. Пришлось задать ему трепку, пнуть раз-другой под ребра и вышвырнуть за борт, в буйные волны озера, после чего старому рыбаку едва-едва, благодаря поистине чудесному сочетанию смекалки с везением, удалось выловить его багром. Ростень привела с собой новый, юго-восточный ветер, да не просто свежий – прямо-таки штормовой, одну за другой гнавший перед собою бессчетные косые пелены проливного дождя, рассекаемые вспышками молний.

– Парус долой! – завизжала Синель. – Трави, идиот, трави! Майна рей!