Так в конце августа 1945 года XXIV корпусу армии США, включая и ветеранов, у которых за плечами был не один месяц отчаянных боев на Тихом океане, и зеленое пополнение прямо из тренировочного лагеря, поступил расстроивший их приказ отправляться не на родину, по которой они истосковались, а в неведомую Корею. Как там вести себя, их не особенно инструктировали. Их командир, генерал Джон Ходж, получил в своем штабе в Окинаве лишь серию телефонограмм, которые только запутывали дело. Четырнадцатого августа генерал Стилуэлл сообщил ему, что оккупацию можно расценивать как «наполовину дружественную» – иными словами, противниками ему надлежит считать лишь незначительное меньшинство коллаборационистов. В конце месяца Верховный главнокомандующий, сам генерал Макартур, постановил, что к корейцам следует относиться как к «освобожденному народу». Координационный комитет Государственного департамента, Военного и Военно-морского министерств прислал из Вашингтона в Окинаву спешное распоряжение, предписывающее Ходжу «сформировать правительство в соответствии с политикой США». Отлично, понять бы еще, в чем состояла эта политика по отношению к Корее. Поскольку Госдепартамент не знал об этой стране почти ничего, кроме того, что ее националисты жаждут независимости и единства, сообщить Ходжу им было практически нечего. И генерал, как человек военный и прямой, попытался подойти к решению проблемы прямолинейно и по-деловому. Четвертого сентября он проинструктировал своих офицеров рассматривать Корею как «противника Соединенных Штатов», на которого распространяются условия капитуляции Японии. Восьмого сентября, когда американскому оккупационному конвою оставалось до Инчхона еще двадцать миль по Желтому морю, к нему подошло небольшое судно с тремя элегантно одетыми мужчинами на борту, которые отрекомендовались генералу представителями «корейского правительства». Ходж послал их куда подальше, как и всех остальных встреченных по прибытии корейцев, заявлявших о наличии у них мандата. Двадцать четвертый корпус намеревался взять страну под контроль и этот контроль удерживать. Армия США, разумеется, не желала связываться ни с какой из десятков враждующих местных политических группировок, которые в первые же дни после освобождения бросились возводить собственные силовые базы на обломках рухнувшей японской империи.

Передовой отряд из четырнадцати человек – первых прибывших в Сеул американцев – был очарован и ошеломлен тем, что обнаружил в городе. Повсюду конные повозки, лишь изредка протарахтит мимо какая-нибудь колымага на угле. В одной лавке они увидели трех европейцев и поспешили познакомиться, но те оказались турками из местной диаспоры, по-английски не знающими ни слова. Еще им встретились русские, бежавшие в Корею в 1920 году. Эти начали с довольно бестактного «Sprechen sie Deutsch?»^[15] Человека, владеющего английским, американцы все же нашли – это был местный японец, до войны поживший в Штатах. Его жена, желавшая, как и все японское сообщество, подольститься к новым властям, уговорила их взять пирог и два фунта настоящего сливочного масла – ничего подобного они не ели уже много месяцев. Той ночью они спали на полу сеульского почтамта. Наутро их перевели в штаб, расположенный в отеле Banda^[16][17].

За последующие дни крупные подразделения XXIV корпуса высадились в Инчхоне и разъехались на грузовиках и поездах по всей стране, чтобы занять позиции от Пусана до 38-й параллели. Поначалу генерала Ходжа и его штаб озадачила шумиха, которую незнакомые им корейцы устроили, соперничая за их политическое внимание, и насторожили беспорядки в провинциях, грозившие перерасти в серьезные бунты, если не принять меры. Дело осложнялось и тем, что никто из встреченных ими корейцев не говорил по-английски, а единственный представитель штаба, объясняющийся на корейском, коммандер Уильямс из ВМС США, владел им не в том объеме, чтобы вести переговоры.

Во всей этой неразберихе и неопределенности оккупационные силы сумели выявить только один стабилизирующий фактор, на который можно было опереться. Японцев. Без них Ходж со товарищи на этом начальном этапе не справились бы. Одна из первоочередных мер, принятых американским командующим, заключалась в том, чтобы до поры до времени оставить японских колониальных чиновников на прежних местах. Японский оставался основным языком общения. За поддержание закона и порядка по-прежнему отвечали в первую очередь японские военные и полиция. Макартур уже 11 сентября проинструктировал Ходжа немедленно отстранить японских чиновников от должностей, но даже когда их действительно начали снимать, многие сохраняли влияние еще не одну неделю как неофициальные советники американцев.

В результате через считаные дни после первой встречи освободителей и освобожденных патриотически настроенные корейцы с возмущением наблюдали откровенное сотрудничество японских и американских офицеров и уважение, с которым относились друг к другу бывшие враги, контрастировавшее с едва скрываемым презрением к корейцам. «Очень похоже, что с самого начала многим американцам японцы просто нравились больше корейцев, – пишет ведущий американский специалист по этому периоду. – Японцев считали сговорчивыми, дисциплинированными и послушными, в отличие от своенравных, необузданных, строптивых корейцев»^[18]. Американцы не подозревали – или делали вид, будто не подозревают, – о том, что успели натворить японцы за три недели между официальной капитуляцией и прибытием XXIV корпуса: о разграблении складов, методичном подрыве экономики за счет печатания обесцененной национальной валюты, о продаже всех доступных недвижимых активов.

Следующему поколению, осведомленному о бесчинствах японцев во Второй мировой, может показаться невероятным, что американцы с такой готовностью солидаризировались со своими врагами, – не менее невероятным, чем поведение союзных разведслужб в Европе, привечавших и вербовавших бывших гестаповцев и военных преступников-нацистов. Однако удивляться не стоит. Самый глубокий отпечаток, который оставляет война у большинства ее переживших, – пошатнувшаяся вера в абсолютные нравственные ценности и чувство общности с теми, кто через нее прошел, даже если это враг. Бойцы всех армий, которым довелось уцелеть к окончанию войны, испытывали огромное облегчение и инстинктивное нежелание еще кого-то убивать, даже ради справедливого возмездия. Кроме того, у некоторых крупных фигур в американских вооруженных силах – особенно выделялся в этом отношении Паттон – стремительно росло подозрение, что эти четыре года они сражались не с тем врагом. Маккартизм тогда еще не зародился. Но восприятие коммунизма как зла было очень сильным и в сознании многих уже перевешивало отвращение к нацизму или японскому империализму. В Токио этот невероятный пример послевоенного примирения с побежденным врагом подавал сам Верховный главнокомандующий армии США. В Сеуле осенью 1945 года генералу Ходжу и его команде оказалось куда удобнее иметь дело с дисциплинированными и исполнительными коллегами-военными, пусть и недавними врагами, чем с грызущимися между собой анархистами-корейцами. У старших офицеров XXIV корпуса не было ни подготовки, ни опыта гражданской государственной службы – они были просто кадровыми военными, которым пришлось импровизировать на ходу. В свете последующих событий их ошибки и политическая бестолковость оставили нелестный для них след в истории. Но справедливости ради нужно отметить, что в этот период множество точно таких же ошибок совершали по всему миру их коллеги из союзных армий.

Пятнадцатого сентября политический советник Ходжа из Госдепартамента Мерелл Беннингхофф докладывал в Вашингтон:

Южную Корею можно назвать пороховой бочкой, которая готова взорваться от малейшей искры. Наблюдается сильное разочарование в том, что страна не получила независимость немедленно и японцев еще не выгнали. Однако, несмотря на острую ненависть корейцев к японцам, маловероятно, что они прибегнут к насилию, пока страна находится под надзором американских войск… ‹…› С точки зрения завоевания общественных симпатий желательно уволить японских чиновников, и в то же время осуществить это нелегко. Можно уволить их номинально, однако фактически работу они должны продолжать. У корейцев квалификации хватит разве что на низшие должности, будь то в правительстве или в жилищно-коммунальных службах и связи^[19].

Давление на американцев в Корее, вынуждавшее их отказаться от помощи новообретенных японских союзников, стало непреодолимым. За четыре месяца 70 000 японских колониальных госслужащих и более 600 000 японских военных и гражданских отправили морем на родину. Многих вынудили покинуть дома, фабрики, оставить имущество. Но американо-корейские отношения уже были подорваны. Лейтенант ВМС США Феррис Миллер, который был одним из первых высадившихся в Корее американцев и впоследствии связал всю свою жизнь с этой страной, высказался так: «Наше непонимание настроений местного населения в отношении японцев и собственное слишком плотное взаимодействие с ними были в числе самых дорогих ошибок, которые мы когда-либо совершали там»^[20].

В первые месяцы после высылки японцев их в качестве сотрудников американского военного правительства сменили те корейцы, которые в большинстве своем были давними коллаборационистами и вызывали презрение у соотечественников за прислуживание колониальным властям. Один занимавший в то время высокий пост американец характеризовал своих коллег так: «Вопиющее невежество в отношении Кореи и всего корейского, косность военной бюрократии и стремление немногих высококвалифицированных корейцев держаться от нее подальше: они не могли позволить себе ни ассоциироваться с таким непопулярным правительством, ни работать за предлагаемые им гроши»^[21].

До принудительной высылки японцы всеми силами старались предостеречь американцев от всепроникающего влияния коммунизма в только еще формировавшихся политических группировках Южной Кореи. Предостережения упали на плодородную почву. Глядя на происходящее в Европе, оккупационное правительство охотно верило, что у истоков политических беспорядков стоят коммунисты, а их ячейки работают вовсю, стремясь перехватить управление страной. Беннингхофф докладывал: «Коммунисты ратуют сейчас за конфискацию японской собственности и могут стать угрозой закону и порядку. Вполне вероятно, что хорошо обученные агитаторы намеренно пытаются создать сумятицу и хаос на нашей территории, чтобы склонить корейцев отвергнуть Соединенные Штаты ради советской “свободы” и контроля»^[22].

Главными проигравшими в разворачивающемся политическом состязании, которое должно было выявить, кто из корейцев сможет показать себя наиболее враждебным коммунизму и наиболее симпатизирующим идеалам Соединенных Штатов, стали члены так называемой Корейской Народной Республики – КНР. В 1945 году выражение «народная республика» еще не имело в Корее того уничижительного оттенка, который оно обретет довольно скоро. КНР представляла собой объединение националистов и значимых участников антияпонского сопротивления, которые до прибытия американцев попытались застолбить себе место у руля. Более половины из восьмидесяти семи руководителей, выбранных 6 сентября в Старшей женской школе Кёнги на собрании из нескольких сотен человек, при японцах сидели в застенках. Кроме того, по крайней мере половину из них можно было отнести к левым или коммунистам. Влиятельным изгнанникам, таким как Ли Сын Ман, Му Чжон^[23], Ким Гу и Ким Ир Сен, места в правительстве отвели заочно, хотя мало кто из перечисленных впоследствии занял те должности, на которые их прочили. Важно отметить, что представители правых сил в руководстве КНР были в среднем лет на двадцать старше левых.