Он повторно щёлкнул пальцами: устье наклонилось и обрушилось водопадом на горящий Дом Весталок. Поднялась стена пара. Я закашлялся. Прижатый к земле, не мог пошевелиться, но у меня было обманчивое чувство: анкил, на котором я лежал, и бог, придавивший моё плечо, защищали меня.

Неиспользованная вода вернулась в русло Тибра. Солнце уже поднималось. Пожар бог потушил, но не торопился покидать тело Ливия.

Он удалялся – его священная фигура утекала песком сквозь пальцы. Он растворился в мареве дыма тлеющих брёвен. Я глянул на чёрный каркас, оставшийся от Дома Весталок, и без промедлений бросился за небожителем.

Меня шатало, и я норовил упасть, но божество не думало обо мне. И верно, ведь я жалок и мал, а своевольные боги всегда были чуточку вздорны. Я боялся разгневать его, посему держался на почтительном расстоянии.

Ход замедлялся, ноги заплетались. Я старательно удерживался в сознании, не давая себе даже моргать, чтобы не упасть в обморок. Рана ужасно болела, а левая рука повисла плетью.

Мало-помалу, в непонятном трансе мы вошли под арку Януса. Наши шаги отдавались гулким эхом под сводами. В центре восседал на троне медный двуликий бог: в одной руке держал ключ, во второй – посох. Длинные одежды струились по мощному телу; пожилое лицо глядело на запад, а младое – на восток.

Бог в маске выставил ладонь перед вратами, ведущими наружу: они разверзлись, и я прикрыл глаза. Врата Януса открывались, когда начиналась война, но при Нуме стояли запертыми с самого его вступления на царский престол. Мы оставили двери храма распахнутыми, и это значило, что Рим объявил первую за тридцать один год войну.

Войну кому?

Враг ещё не явил себя, но мне верилось, что поджог Дома Весталок и попытка уничтожить Время – вероломная диверсия.

Облизнув пересохшие губы, я прошёл под аркой.

Мы покинули Бычий форум, обогнули Авентинский холм – я это понял по собственной лачуге, которую мы миновали. После начали пологий подъём. Просёлок, тянувшийся между заброшенных плебейских жилищ, уводил петлями в сторону леса. Местность была мне знакома – в рощах подле Авентина с завидной регулярностью устраивались вакханалии.

Где грунтовая дорога перетекала в пролесок, нас обступили согнутые аркой веточки кустарников – дышалось сыро, сипло, и на раненое плечо опустилась благодатная прохлада. Около белел ципп, межевой камень, обозначавший, что мы пересекаем черту Рима. Я занёс ногу над священной границей города – померием, – чтобы перечеркнуть сакральную грань, но в небе раздался свист, перешедший в скрипучий крик. Я поднял голову и насчитал как минимум дюжину коршунов, которые парили кругами.

Они двигались, а значит, за пределами города время шло как положено.

Я не смыслил в ауспициях, но зато помнил, что ровное число тех же птиц напророчили Ромулу правление Римом.

«Что ж, сделаю как могу, а кто может лучше, пусть попробует после меня».

Я постучал по межевому камню, как по дверному косяку хижины. По старой памяти.

Ступая по мягкому мху, я вдыхал смолистый запах сосен и кипарисов. Они тянулись к лазурному небу остроконечными шпилями – свод из крон укрывал от палящего солнца. Тонкие лучи в редких местах достигали почвы. Шумела листва, журчали своевольные ручейки, берега которых заселяла живность – роща дышала, и в каждом вздохе её таился парад голосов: лес квакал лягушками, жужжал шмелями, шуршал ветерком, запутавшимся в кустарниках.

Пленённый ароматом жасмина со свежестью мятных листьев, я позабыл о боли в плече. Авентинская роща волновала мою кровь, взывала к истине, сокрытой в вине. Я связывал пребывание здесь со свободой от оков. Быть может, я и хотел сковать себя обетом Царя священнодействий, но порой втайне от самого себя желал напиться из ручья, впрок натанцеваться и всю ночь ласкать вакханку на цветочном ложе.

Сбежать хоть на ночь от обязательств защитника Рима. Но Ливий не сбегал – он надел маску и отдал тело одному из тех богов, кому возносил молитвы. Я бы не хотел дать слабину и оказаться ущербнее кого-то из Туциев. Ведь он не трусил, так почму я должен?

Мы вышли на опушку. Над травой клубилась росистая дымка. Я замер в пертике^[14] от Ливия: он не обернулся на меня. От его головы исходили медные лучи маски, обрамляя её подобно царскому венцу.

Зелёная изгородь огораживала поляну, на которую мы выбрались. Везде мне виделись блестящие глаза. Я забеспокоился, что за нами наблюдают, и приятную щекотку в животе от радости нахождения в родной роще сменило тревожное покалывание.

Ливий обхватил маску ладонями и снял. Я подбежал к нему, решаясь наконец-то заглянуть в лицо, но боясь не увидеть друга. Ан нет: те же древесные очи, напоенные коварством, и игривая родинка на левой скуле. Одно меня обеспокоило:

– У тебя кровь. – Я коснулся своей выемки под носом.

Ливий спохватился и размазал тыльной стороной ладони кровоподтёк. Он посмотрел на испачканную руку несколько отстранённо, и я заметил, как он бледен.

Отодрав лоскут от собственной туники, я подбежал к ручейку и смочил ткань. Вернувшись, отжал хорошенько и, обхватив затылок Ливия, грубо стёр кровь.

– Больше не надевай маску, – тоном, не терпящим возражений, приказал я. – Убьёшься.

– Не за что, Луциан. – Ливий забрал тряпку и заткнул ею ноздри. Он заговорил в нос: – Ты забываешь, что перед тобой Царь священнодействий. Реликвия Вызванного Солнца призывает в тело жреца то божество, которому он поклоняется.

– Ты хочешь сказать, в Атилию вселилась Веста? О боги! Звучит логично, – осенило меня.

– Да. А я, дорогой друг, взываю ко всем богам. И первым делом – к доброму создателю, что очень быстро меняет милость на гнев и склонен топить тех, кто ему не нравится^[15], – с хрипотцой проговорил Ливий.

– Так и знал, что это был Янус.

Ливий убрал от лица пропитанный кровью лоскут и опустил на него взор, комкая:

– Я не мог допустить твоей смерти. Ты чересчур полагаешься на силу и неуязвимость вакханта, это беспечно и несерьёзно.

– Но ведь это работает. – Я махнул рукой с ухмылкой. – Я же до сих пор в строю. И ты ещё не помер благодаря моей «беспечности». Брось…

Ливий перебил меня – ткнул в грудь пальцем, пронзительно заглянув в глаза:

– Любой лев, Луциан, без головы – не лев.

Мог бы ответить, но признал, что он грамотно победил меня моим же оружием. Я почесал бровь и вздохнул.

На фоне лесного шума проявился вдруг звонкий смех нескольких юношей и дев одновременно, и мы соприкоснулись с Ливием спинами, чтобы обозреть окружение. Мы крутили головами от шороха к шороху, цепляясь взглядом за шевеления в кустах, откуда разлетались мелкие птицы.

– Смотри, Ливий! – Я указал на кустарники, среди которых показались копытца то ли оленёнка, то ли козлёнка.

– Где?

– Уже ничего. Тут кто-то есть. – Из-под нахмуренных бровей я досматривал лесную чащу, наполненную шепотками и смешками.

– Мальчишки, не напрягайте зрение, я сверху, – донёсся до нас кокетливый голос.

Мы подпрыгнули на месте и устремили взгляды к высокому суку, на котором, свесив одну ногу, а вторую держа рукой, восседал муж лет сорока на вид. Он обладал внешностью колдуна: длинные волосы украшали иноземное лицо с заострённой рыжей бородкой, аккуратно обритой по краям. На узкой переносице рассыпались бледные веснушки, а глаза напоминали мои тем, что под зрачком виднелась полоска белка. Бирюзовые радужки были полуприкрыты веками, отчего широкая улыбка с ямочками отдавала чем-то зловещим.

– Ты кто? – спросил я.

– Ах, значит, из вас двоих лидер – мальчишка в львиной шкуре? – незнакомец смеялся со звоном жемчуга, рассыпанного по мраморному полу.

Одетый в шёлковую чёрную рубаху, расстёгнутую на белой груди, и персидские шальвары кремового цвета, перетянутые широким красным поясом, он выдавал своё варварское происхождение – на свободно болтавшейся ноге повисла шерстяная тапка с причудливым закруглённым носком. На плечах лежал походный плащ из чёрной шерсти, а в медных волосах виднелись рубиновые бусины и перья.

– Ты иллириец? – спросил Ливий, чем перетянул внимание чудака на себя.

Тонкие рыжие брови сошлись домиком, и варвар панибратски показал на Ливия пальцем:

– Вы гляньте! Не отмалчивается, знаниями не обделён. Предо мной братоубийственная история. Плавали – знаем. За статус не грех и отравить друга, норовившего перегрызть тебе горло. Грязненько, – сморщил нос варвар, – но чего не сделаешь ради алчного звона. Или власти? Вот ты, с дурацкой родинкой, – он постучал отросшим ногтем по правой скуле, – склонен к честолюбию.

Я в упор не понимал, о чём толкует сумасброд.

– Ты не ответил, – процедил Ливий.

Я не без удовольствия отметил, как залились охрой щёки Ливия.

«Правда глаза колет?»

– Сейчас же отвечу, а то ты так злишься, и я весь трепещу, – наигранно испугался незнакомец. – Я – немного иллириец, немного мессап, отчасти горец Ретийских Альп, галл, авзон и эллин. – Он приложил руку к груди и прикрыл подведённые веки. – Скромный бродяга, если угодно.

Нас отвлёк стук по дереву. Мы отвернулись, а когда вернули взгляды, сук опустел.

– Попался! – крикнул мне на ухо варвар, и я едва не пришиб его кулаком.

Он извернулся и, как эластичный танцор, прошагал с руками за спиной. После развернулся и взобрался на камень – варвар не вышел ростом. Вообще, тощее тело напоминало розгу, гибкую и хлёсткую, как его длинный язык.

Раздалось хлопанье крыльев – и на плечо чудаку приземлился красно-чёрный дятел с белоснежной грудкой. Он почистил пёрышки под крылом и уставился на нас бусиной глаза. Цвет одежд варвара походил на окрас этой птицы.

– Где же мои манеры, ну верно варвар! Я авантюрист, пират и актёр, – сообщил он. – Плиний Илларион Клавдий. Наслышаны ли обо мне в Риме?

Мы покачали головами, не припоминая никакого Плиния.

– Люблю этрусский театр. Послушаете мою роль? – Плиний почесал грудку дятлу. – Я играю второстепенную роль сильвана, этрусского лесного демона. Он обличает двух братьев, царя и жреца.

– И в чём же обличает? – По тону Ливия и скрещенным на груди рукам я счёл, что он крайне раздражён хамством Плиния.

Тот пригласил нас присесть на поваленное дерево. Он притягательно улыбался и виделся мне не более чем сбрендившим иноземцем. Может, склонным к мелкому колдовству.

Ливий же, похоже, невзлюбил его с первых мгновений.

Я присел, поморщившись от боли в плече – прострел сохранился пульсацией.

Плиний смотрел с улыбкой на оппозиционера Ливия, который не торопился вестись на спектакль. Я подёргал того за тогу, взглядом призывая не спорить с дурным путником. Он будет полезен нам как проводник, я не торопился ссориться.

Ливий не смог мне противиться. Его отвращение выдала лишь дёрнувшаяся верхняя губа. Он сел, скрестив ноги, а я полулёжа устроился рядом, снимая всякое напряжение с левого плеча.

Дятел считал мысленный сигнал хозяина и слетел с плеча, устроившись на ветке. Плиний Илларион Клавдий втянул воздух и расставил ладони. Наконец он запел:

Среди деревьев, в тени дубов могучих,
Звучали песни звонкой лиры,
И лазы танцевали обнажённы, и мы с ними,
сильваны шальны и клыкасты,
Великие боги, чьи взоры лучисты, могучи,
Смотрят свысока на землю, где мы
Собрались, чтоб определить судьбу двоих.

Плиний изменился в лице, сделавшись каменным, как древний идол. Глядя исподлобья страшными глазами, подчёркнутыми белками, он поднёс ко лбу обращённые к нам ладони. Он сделал их похожими на рога и продолжил пение, лишь на полутон снизив голос: